ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК ВОЖДЯ

Вступление

писатель-публицист.

Сталин И.В.«Тайный советник вождя» — книга-сенсация. Это роман-исповедь человека (реального, а не выдуманного), который многие годы работал бок о бок с Иосифом Сталиным, много видел, много знал и долго молчал. И, наконец, с помощью Владимира Успенского, заговорил — о своём начальнике, его окружении, о стране. Честно рассказывает — без прикрас, но и без очернительства. В книге масса интереснейшей информации, имеющей огромную познавательную ценность.

Текст статьи

17

Может показаться нелогичным, что Сталин ограничивал, ослаблял влияние Берии внутри страны несколько странным способом, направляя энергию Лаврентия Павловича на решение конкретных проблем, особенно проблем, связанных с ядерным оружием, а потом и с доставкой этого оружия до цели. Доверил вроде бы мощное средство Берии. Но, во-первых, работа эта, изматывавшая Лаврентия Павловича, была ещё далека от завершения, а во-вторых, и в этом деле имелся опять же секрет сверх секрета, дававший возможность постоянно контролировать не только решения и поступки Берии, но и важнейшие его связи за рубежом. Тайный советник вождя-8... Портрет Иосифа Сталина в цветеВсе тот же тишайший наш Андрей Андреевич Андреев занимался этим, располагая сетью неофициальных и полуофициальных соратников, надёжных политических друзей. Повторяю, это не агенты, точнее — далеко не все были агентами, это товарищи по убеждениям, по борьбе. И очень-очень разные люди по происхождению, по национальности, по возрасту и характеру. Я иногда просто поражался, узнав от Сталина, из какого источника получены сведения. Впрочем, узнавал редко и, как правило, лишь после того, как источник по тем или другим причинам переставал функционировать.

Ещё до революции слышал я о талантливом и своеобразном скульпторе и графике Сергее Тимофеевиче Коненкове. Вот, мол, выходец из крестьян, почти самоучка, но какая одарённость, какая смелость, какая работоспособность! Видел даже на какой-то выставке несколько его странных работ, но, в общем, к новомодным искусствам был всегда равнодушен и ничего не запомнил. Разве что мастерство резьбы по дереву. А наверно, он и впрямь был талантлив: в 1916 году удостоился высокой чести, стал действительным членом Императорской Академии художеств. Говорят, отбор был чрезвычайно строгий. Ну и впоследствии доводилось что-то узнавать об известном скульпторе. Он, как и многие другие деятели искусства и науки, особенно из простонародья, принял новую Советскую власть как свою, участвовал в разработке ленинского плана монументальной пропаганды, возглавлял какой-то союз художников или скульпторов, связанный с Пролеткультом. Знаком Коненков был со Сталиным, встречался с ним. Как и с Дзержинским, и с Андреевым. Ещё на более «короткой ноге» был с Владимиром Ильичом. Достаточно сказать, что 1 мая 1919 года Ленин выступил с горячей речью на Лобном месте по поводу открытия там композиции Коненкова из дерева и бетона «Степан Разин со своей ватагой»… Собственного мнения об этой композиции высказывать не буду, дабы не продемонстрировать невежество и не прослыть ретроградом. Каких только «измов» не было тогда в искусстве, некоторые из них сохранились, но многие отсеялись, как шелуха.
Потом Коненков уехал за границу и надолго исчез из моего поля зрения. Перед войной и во время войны Сталин изредка получал от него письма. Приходили они открыто, обычным путём, секретов в них не было, их читал Поскребышев, что-то наиболее интересное зачитывал вслух Иосиф Виссарионович. Пояснил однажды: «У него главное-то между строк… Хитры смоленские мужички, что Андреев, что этот Сергей Тимофеевич. Никому не известно, что он английский знает, болтают при нем, не стесняясь, не опасаясь, а он все понимает. Надо же, за столько лет не сорвался…» Письма Коненкова забирал на сутки, на двое Андрей Андреевич Андреев, потом возвращал, и Поскребышев передавал их Берии. В его канцелярии они и оставались.
Тайный советник вождя-8... После войны, на досуге, возник случайно разговор об этой переписке, Иосиф Виссарионович рассказал некоторые любопытные подробности: фигура Коненкова, патриарха искусств, привлекала тогда внимание. Оказывается, в 1924 году член Императорской Академии художеств, он же деятель Пролеткульта, Сергей Тимофеевич повёз в Нью-Йорк свои работы на выставку русских и советских художников. А после выставки, получив несколько интересных заказов, задержался там. Надолго. На два десятка лет. Жил не бедно, пользовался почётом, работы хоть отбавляй, ему несколько раз предлагали принять американское гражданство, но он отказывался. Заявлял, что его цель — пропаганда великого русского искусства на Западе, в первую очередь в Америке, не имеющей своих глубоких эстетических корней, художественных традиций.
Преуспевал Сергей Тимофеевич, создал портретную галерею ведущих американских учёных, политических деятелей. А самым, пожалуй, высоким творческим взлётом в этой галерее стал портрет знаменитого создателя теории относительности, «дедушки атомной бомбы» Альберта Эйнштейна: великий учёный называл этот портрет своим лучшим изображением. Знакомство скульптора и физика переросло в дружбу. В доме его Коненков встречался с Оппенгеймером, с иными атомщиками. А друг моего друга, как известно, это и мой друг. При этом общаться с учёными скульптору, «не знавшему» английский, помогала его постоянная спутница, приехавшая с ним в Америку, молодая жена, знавшая не только английский, но и немецкий язык — на этом языке предпочитал писать и говорить Эйнштейн. Жена Коненкова — лирическая легенда, неразгаданная тайна! Что там сокрыто: горькая трагедия двух душ или состоявшееся, но неполное счастье? Или яркая вспышка, согревшая надолго теплом? А может, просто очередной жизненный фарс, да ещё связанный с элементарной разведывательной прозой? Или, как это иногда бывает, слилось, сплавилось все вместе?! Я не берусь разгадывать, изложу лишь некоторые факты, да и то с оглядкой. Мне уже довелось слышать упрёки в том, что в этой исповеди значительное место уделяю интимным взаимоотношениям моих персонажей, рассказываю порой о том, о чем, в общем-то, не принято говорить, особенно когда речь идёт о реально существовавших или существующих людях. На это у меня такой ответ. Если, к примеру, трагедия у токаря, ему изменила жена, он пришёл на работу в расстроенных чувствах, что при этом может грозить обществу? Ну, в худшем случае «запорет» две-три детали. Не велик убыток. И совсем другое дело, когда домашние нелады у крупного руководителя, когда он, положим, угнетён тем, что не удовлетворяет молодую жену, когда у него ссоры, бессонница, когда он является на службу возбуждённым, взвинченным, полубольным, на грани психического срыва, способный к поспешным, ошибочным решениям. От его настроения, от его состояния зависят судьбы миллионов людей, судьбы государства. И не писать об этом, о причинах его состояния, значит, уйти от правды жизни, от объективного исследования и по возможности объективных оценок. А я не хочу уклоняться от истины, поэтому и балансирую иногда на самой грани приличия, и впредь, увы, буду ещё балансировать.
Значит, наш академик-скульптор привёз в Штаты молодую высокую и стройную женщину Маргариту Ивановну Коненкову (в девичестве Воронцову). Из дворян. Образованную: окончила в Москве юридические курсы, знала несколько языков. Сергей Тимофеевич считал её своей вдохновляющей музой. Именно она подвигла его и стала моделью для одной из лучших его работ — «Обнажённой фигуры в рост». Любил ли он её? Наверно. Во всяком случае, они не расставались всю жизнь и похоронены вместе. Но отношения у них были по меньшей мере странные, и там, в Америке, ведущую роль играл не он, а она.
При всей своей женственности, при всем обаянии, Маргарита Ивановна имела характер решительный, твёрдый, была человеком целеустремлённым, с большими организаторскими способностями. Муж занимался творчеством, а жена всем остальным. Отбором клиентов, заключением договоров, денежными расчётами, укреплением нужных связей. Как, например, со всемирно известным учёным. И при первой же встрече произвела на Альберта Эйнштейна такое потрясающее впечатление, от которого он не избавился до конца дней своих.
Впрочем, чему удивляться! Биография Эйнштейна исследована и вдоль и поперёк, перечислены имена представительниц прекрасного пола, которыми он когда-либо увлекался. Даже такими путями некоторые женщины входят или попадают в историю. Их оказалось немало. Живи Эйнштейн у нас и будь он обычным гражданином, его запросто зачислили бы в разряд бабников. Но со знаменитостями молва обходится мягче, корректней.
Когда они впервые встретились, Маргарите Ивановне было под сорок, но она сохранила и стройность, и моложавость, и даже этакую порывистость. Он — на семнадцать лет старше, седовлас, но ещё полон сил, творческих замыслов. И понимания того, что началась его лебединая и, может быть, самая красивая песня. Ну, конечно же, рядом с коренастой, грубовато-агрессивной женой Эйнштейна, рядом с его приёмной дочерью, носатой и угловатой, с неестественно короткой, как у матери, шеей, высокая Маргарита Ивановна с её обольстительной фигурой, с её милым лицом выглядела совершенно неотразимой. Да ведь и умна была, и в меру кокетлива, умела подать себя.
Тайный советник вождя-8... Маргарита Ивановна часто гостила у Эйнштейнов, подолгу оставалась наедине с Альбертом. Он объяснял ей теорию относительности, иллюстрируя рисунками, делился успехами и неудачами новых работ в области физики, сомнениями, которые охватывали порой его и непосредственного руководителя работ по атомной бомбе Оппенгеймера. И тоже иллюстрировал свои откровения рисунками, формулами. Впрочем, Маргарита Ивановна и сама встречалась с моложавым улыбчивым Робертом Оппенгеймером, ему тоже приятно было беседовать с доброжелательной женщиной. Вероятно, и у него, как и у Эйнштейна, тоже не было такого терпеливого и внимательного слушателя, с которым приятно было поделиться, «открыть душу». Они и открывали. Причём чувства Альберта Эйнштейна были настолько серьёзны, что он писал Маргарите Ивановне письма до конца своей жизни, уже и после того, как по состоянию здоровья отклонил в 1952 году предложение стать президентом Израиля. Читатель, наверно, сам составит представление о взаимоотношениях Маргариты и Альберта, если узнает несколько стихотворных строк, которые написал и прислал Коненковой Эйнштейн в разгар их дружбы, скучая о ней. Перевод подстрочный, не обработанный, но смысл передающий:
Все же прекрасно поступил Бог,
Позволив мужчине и женщине
Вместе проводить время.
Я зову Амура,
Который был благосклонен к нам.
Ты говоришь, что любишь меня,
Но сомнения овладевают мной.
Будь же милосердна ко мне.
Все, тема Альберт и Маргарита на этом завершена. Остаётся другой аспект: Коненковы и Эйнштейн. Наступил 1945 год, у нас близилось к завершению строительство первого атомного реактора. Но возникли сложности с делящимися материалами. Необходимы были добавочные сведения, а ещё лучше было бы направить в Америку к Ферми и Оппенгеймеру несколько наших атомщиков, чтобы там они посмотрели, «попробовали на зуб». Уверенность в том, что Оппенгеймер, Сциллард и Ферми от встречи не уклонятся, была. Помогут они нам. Но как организовать такую поездку, такую встречу, как пробить занавес секретности, заслон американских спецслужб? Вероятно, в прямой связи с этим Коненковы (или Коненкова) получили очередное задание, столь же ответственное, сколь и опасное: свести Эйнштейна с одним из крупных советских разведчиков, с Павлом Петровичем Михайловым, который работал тогда в Нью-Йорке под маской дипломата. Я, конечно, могу ошибиться, но Михайлов, по-моему, проходил не по линии Берии — Судоплатова, а был человеком Андреева. А, может, замыкался и на то, и на другое ведомство. Сами же Коненковы к тому времени уже находились под доглядом американской контрразведки, активно действовать не могли. И как только благодаря Маргарите Ивановне тайная встреча Михайлова и Эйнштейна состоялась, семью Коненковых со всеми произведениями мастера и со всем домашним скарбом работники советского посольства срочно погрузили на пароход.
Тайный советник вождя-8... В середине декабря победного сорок пятого года Сергей Тимофеевич и Маргарита Ивановна приехали в Москву. Здесь им уготована была нешумная, но очень тёплая встреча. Они сразу же получили квартиру, а через короткий срок большую, удобную мастерскую. Самую лучшую по тому времени художественную мастерскую в столице. Сергей Тимофеевич будто помолодел на родной земле, и талант его расцвёл с новой силой. В 1954 году он второй раз стал российским академиком — действительным членом Академии художеств СССР. Ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Родина воздала должное талантливому мастеру и замечательному патриоту. А он долго ещё радовал поклонников своими произведениями, прожив девяносто семь лет.

 

 

18

Берия Лврентий ПавловичЧто-то я все о серьёзном, да о серьёзном, есть ведь события и полегче, и покурьезнее, связанные хотя бы с той же поездкой Берии на Кавказ… Кому не известны монументальные творения художника-баталиста Ф. Рубо, его замечательные панорамы «Оборона Севастополя» и «Бородинская битва»? Но есть у Рубо ещё одно незаурядное произведение, не ставшее столь популярным, как названные, хотя репродукция его некоторое время печаталась даже в школьном учебнике по истории. Может, репродукция и погасила интерес, ведь она передавала только сюжет, да и то мелко, в общих чертах, без красноречивых деталей, без настроения, создаваемого хотя бы сочетанием красок. «Пленение Шамиля» — так названо это большое по размеру полотно, на котором горделиво высятся заснеженные склоны Кавказского хребта, ощутим спокойный уют долины, и на этом фоне — полный достоинства Шамиль среди русских офицеров: замиренный, сдавшийся, но сжимающий рукоятку оставленного ему кинжала. Символика!
Тайный советник вождя-8... Поскольку события, изображённые Рубо, происходили на территории Чечено-Ингушетии, то картина после Октябрьской революции по справедливости была передана из Тбилисского музея в Грозный, где и заняла достойное место. А потом исчезла. В августе 1942 года, когда к Грозному приблизился фронт. Вот ведь как: ценой героических усилий морякам-черноморцам огромную панораму «Оборона Севастополя» удалось демонтировать под вражеским огнём, вывезти, прорвав блокаду, спасти. А картина «Пленение Шамиля» пропала в городе, который не был занят противником. Причём похищена была из здания музея как раз в то время, когда там располагался тщательно охраняемый штаб обороны Грозного и обосновался сам городской комендант.
Версии были разные, вплоть до такой. В штаб якобы явилась группа искусствоведов, чтобы эвакуировать картину, но бдительная охрана выяснила: никакие это не искусствоведы, а немецкие диверсанты, намеревавшиеся взорвать штаб, нефтехранилище и вокзал. В перестрелке два диверсанта в форме советских офицеров были убиты, а третьего, подполковника, вроде бы взяли в плен, хотя дальнейшая судьба его неизвестна. Растворился. История, в общем, странная, запутанная, тем более что года через полтора картина, считавшаяся утраченной, объявилась вдруг в Москве, в служебном кабинете Лаврентия Павловича, заняв там половину стены просторного помещения. Ладно хоть уцелела, и то хорошо.
Прошло несколько лет после войны. Отношения между Сталиным и Берией явно ухудшались. Однажды в тёплый летний вечер съехались на Ближнюю дачу гости, тогда это бывало довольно часто: Иосиф Виссарионович ужинал в кругу соратников, партийных и государственных деятелей. Беседы велись разные, в том числе и деловые. Выпивали основательно — об этом сказ ещё впереди. Сталин больше помалкивал, слушал да мотал на ус. Берия, любивший и умевший выпить до определённой грани, был в хорошем настроении. Этакий бодрый толстяк с пухлыми раскрасневшимися щеками, веселивший компанию анекдотами. Я даже запомнил:
— Встретились двое. «Как живёшь, как семья?» — «Хорошо. Жена у меня ангел. А у тебя?» — «Моя все ещё на земле».
Сталин поглядывал на Лаврентия Павловича поощряюще, ласково. Слишком уж ласково. Спросил сочувственно:
— Товарищ Берия, как продвигается твоё строительство картинной галереи?
— Галереи? Моё?
— Говорят, ты собираешь картины Рубо и строишь круговую галерею для панорамы «Бородинская битва». Чтобы рассматривать полотно в выходные дни и получать персональное удовольствие. Где строишь, в городе или на даче?
— Этого я ещё не решил, — тон Сталина сбил Берию с толку, он искал соответствующую ноту, смешивая шутливость и лесть. — А вам и это уже известно! Но для чего мне целая панорама?
— Не по частям же её… А для чего тебе кинозал на даче? Не много ли для одного? Почему «Пленение Шамиля» не в музее, а в твоём кабинете? По какому праву ты захватил отважного горца и держишь его под замком на Лубянке?
— А где же ещё держать пленника?
— Шамиль кому сдался? Русской армии, русскому царю, а не министерству внутренних дел. Не твоя заслуга.
— Готов отпустить в любую минуту.
— Правильно сделаешь.
Этот мимолётный разговор в полушутливом ключе не привлёк особого внимания подвыпившей компании, хотя люди здесь были многоопытные. Кое-кто призадумался, нет ли в его пользовании того, что считается достоянием общенародным? А Берия, безусловно, уловил скрытую угрозу. Мгновенно отрезвел. С липа отхлынула кровь, пухлые щеки обрели мертвенно-белый оттенок. Постепенно, незаметно переместился к краю длинного стола, подальше от Иосифа Виссарионовича, стараясь не смотреть в его сторону, А когда я случайно перехватил взгляд Берии, то содрогнулся втуне: столько ярости было к его выпуклых, обычно льдисто-холодных глазах! Бесовским багровым пламенем полыхнули они, наверно, отразился в них огонь фонарей, вспыхнувших на аллее.

 

 

19

Тайный советник вождя-8... В июле 1942 года пропал командующий 2-й ударной армией генерал-лейтенант А. А. Власов, тот самый, который отличился в сражении под Москвой. К разгрому этой армии, к исчезновению генерала Сталин отнёсся гораздо спокойнее, чем бывало в подобных случаях. Как это объяснить? Главные события развивались тогда на юго-западном и на южном направлениях, там решался исход летней кампании, а Власов находился под Ленинградом, на участке, который оказался не первостепенным. Ну и попривык уже Сталин к глобальному измерению успехов или потерь: гибель воинских соединений или объединений не воспринимал столь болезненно, как год назад. Бывало уже, что не только сразу несколько армий, но и целый фронт доводилось исключать из состава действующих.
И раз, и другой, и третий докладывали Верховному (Василевский и Берия) о том, что с Власовым нет связи, что немцы сообщили о переходе генерала на их сторону, что есть сведения о готовности Власова сотрудничать с гитлеровцами. Однако Иосиф Виссарионович с выводами не спешил, отделывался однообразными советами:
— Проверьте как следует… Проверьте ещё раз, жив ли Власов? Не подсовывают ли нам фальшивку?
Лишь 5 октября 1942 года, примерно через три месяца после «исчезновения» генерала и через два месяца после того, как он обратился к немецкому командованию с предложением формировать воинские части из советских пленных для борьбы с жидами и комиссарами, лишь тогда у нас был издан приказ о том, чтобы числить Власова… без вести пропавшим. Всего лишь. С соответствующими последствиями для его реноме, для его родственников. (К этому приказу мы ещё вернёмся). Власова не проклинали ни письменно, ни устно. Ругательный накат начался с середины сорок третьего года и нарастал потом постепенно. Особенно после смерти Сталина. Много грехов списывали за счёт генерала-предателя. Если сказать очень коротко, получается так: Власов сознательно завёл 2-ю ударную армию в болотистые леса, позволил окружить её и сдал немцам. Или вот обвинения несколько другого рода: не смог руководить отходом армии, растерялся, струсил, бросил войска на произвол судьбы. Версии выгодные и удобные для журналистов, для историков из числа тех, которые работают по принципу: побыстрей да перца побольше.
Нисколько не намереваясь защищать Власова, а токмо следуя правилу «не очернять и не обелять», стремясь к полной объективности, я просто не могу не сказать о том, что известно по этому делу мне. Действительно, леса в том районе, где сражалась 2-я ударная армия, огромны и труднопроходимы, болот великое множество. Но Власов в эти леса и болота армию не заводил. До него завели. Выполняя замысел Верховного Главнокомандования, 2-я ударная ещё зимой включилась в большую операцию по деблокированию Ленинграда. Силёнок у нас тогда не хватило, однако 2-я ударная действовала вполне успешно, продвинулась на 70 километров по направлению к Любани. Бои были упорные, потери большие, войска армии тонкой ниточкой растянулись по фронту на 140 километров, резервов никаких. А тут нагрянула весна, развезло дороги, прекратился подвоз боеприпасов, продовольствия, фуража. Стрелять было нечем. Люди варили для еды болотную траву. Несколько дней можно, конечно, прожить на мучнистых корнях иван-чая, а потом?…
Ничего не оставалось, как отходить назад, к своим. Но к этому времени армия была уже окружена, удалось пробить лишь узкий «коридор», с двух сторон простреливавшийся немцами. Через это «горлышко» и отступали остатки 2-й ударной. Такое вот чрезвычайное положение. А суть в том, что было все это не при Власове, не он «завёл армию в леса и болота», а его предшественник, генерал-лейтенант Н. К. Клыков. И только 16 апреля, когда значительная часть армии уже вышла из окружения, а оставшиеся в кольце были ослаблены и находились в безнадёжном положении, Клыков заболел, возникла необходимость срочно заменить его.
Спасать положение послан был заместитель командующего Волховским фронтом генерал Власов. При этом историки упускают из виду весьма существенную подробность. Прислать Власова предложил, обратившись к командующему фронтом Мерецкову, не кто иной, как политический руководитель, член Военного совета 2-й ударной армии дивизионный комиссар Иван Васильевич Зуев. Сравнительно молодой, кстати, интеллигентный человек, знавший иностранные языки, воевавший в Испании, приятель Романа Кармена, персонаж некоторых документальных карменовских фильмов. Не просто предложил Зуев, а просил и настаивал, чтобы направили именно Власова, хотя прежде совсем не знал его. Почему такая настойчивость? Косвенный ответ можно найти, если учесть, что Зуев сам и через члена Военного совета Волховского фронта армейского комиссара 1-го ранга А. Запорожца мог связываться с Центральным Комитетом партии, мог получать указания непосредственно от Андреева и даже от Сталина.
Два месяца потом остатки 2-й ударной армии в невероятных условиях, отрезанные от своих, продолжали вести бои, сковывая немцев, просачиваясь небольшими группами на восток. 21 мая Верховный Главнокомандующий разрешил, наконец, вывести части 2-й ударной армии из окружения. Но как прорваться обессиленным войскам через плотное кольцо окружения? Бои продолжались. Лишь к 19 июня Власову удалось организовать и провести последний отчаянный и довольно удачный бросок. Вражеское кольцо было рассечено на узком участке, через эту щель вышло несколько тысяч измученных, измождённых воинов, вынесли на руках много раненых. Выбрались те, кто оказался ближе к месту прорыва, а те, кто прикрывал фланги, так и остались на своих позициях и сражались потом ещё несколько дней. Среди тех, кто вышел к своим, не оказалось генерал-лейтенанта Власова и дивизионною комиссара Зуева. О них было известно лишь то, что оба до последней возможности руководили прорывом, подтягивали и проталкивали через «щель» войска.
Тем, кто поносил и поносит 2-ю ударную армию, я скажу вот что: героями были воины этой армии, несколько месяцев сражавшиеся в тылу врага в самых сложных условиях. Да, эта армия, руководимая Н. Клыковым, не смогла прорваться к Ленинграду и деблокировать его.
Ну, не получилось. Но эта армия под командованием того же Клыкова, а затем Власова, своим героическим сопротивлением, своей стойкостью, сковала большие силы противника, оттянув их от северной столицы. Фактически 2-я ударная армия, погибая, спасла Ленинград от штурма, планировавшегося немцами на весну — лето 1942 года.
Сталин понимал и соответственно оценивал ситуацию. 2-я ударная не была вычеркнута им из списков. Наоборот. Её восстановили, и не под другим номером, а под все тем же. 2-я ударная вписала потом немало славных страниц в нашу победную историю,
А что с Власовым? Проталкивая в июне свои войска через «щель» из «котла», не смог или не захотел он, как и комиссар Зуев, уйти на «Большую землю», разделил участь тех, кто остался в кольце, в болотистых лесах. Проскитавшись двадцать дней по этим лесам и болотам он, раненный в ногу, укрылся в деревенской баньке южнее города Чудова. Местный староста сообщил о нем немцам. 11 июля фашисты взяли Власова вместе со штабной поварихой Марией Вороновой, не покинувшей любимого генерала. Впрочем есть и другие варианты пленения, отличающиеся лишь некоторыми подробностями.
Иосиф Виссарионович, значит, довольно спокойно отнёсся к исчезновению Власова, хотя вообще-то на «пропажу», на переход к врагу генералов реагировал всегда болезненно. На этот раз его тревожил не столько Власов, сколько дивизионный комиссар Зуев. Справлялся о Зуеве, надеялся, что объявится. Слышал я от него пару раз: «Зуев не должен… Зуев обязан вернуться». Перестал беспокоиться лишь после того, как наши органы точно выяснили, что Зуев не у немцев.
Судьба дивизионного комиссара прояснилась со временем. Тогда, летом сорок второго он, выполнив все, что было ему поручено, отделился от той маленькой группы, которая ещё оставалась с Власовым. Все уже было ясно, можно было возвращаться к своим. Зуев добрался до железной дороги, вышел на 105 километр магистрали Ленинград — Москва возле полустанка Бабино. Один. Увидел рабочих, ремонтировавших путь. Оголодал человек, попросил хлеба. Бригадир послал на полустанок своего помощника якобы за едой. А тот… привёл немцев. Комиссар Зуев отстреливался из пистолета. Последнюю пулю — себе.
Мне встречаться с Иваном Васильевичем Зуевым не выпадало. Видел лишь в кинохронике Романа Кармена. Слышал, что справедливым и совестливым был, красивой наружности молодой комиссар. Мог он спастись, могли его, как, впрочем, и Власова, вывезти из вражеского тыла на самолёте. Но комиссар полностью испытал на себе все то, что выпало на долю многих бойцов в его армии.

 

 

20

Тайный советник вождя-8... Сразу уж, в один заход, расскажу все, что мне известно о Власове, что думаю о нем, в чем сомневаюсь. Вскоре после разгрома немцев под Сталинградом, в конце марта или начале апреля 1943 года, в кремлёвском кабинете Иосифа Виссарионовича состоялся запомнившийся разговор. В ту пору заседания Политбюро или Ставки в полном составе практически не проводились. Попробуй собери всех. Да и зачем? При Сталине постоянно находился кто-то из его ближайших соратников. Чаще всего Молотов и Ворошилов. Пореже — Берия, Калинин, Андреев, Микоян, Щербаков. Текущие дела обсуждались без промедления, в случае необходимости вызывались специалисты, наркомы-исполнители. Сразу принимались и подписывались решения.
Я в тот раз, как обычно, находился в комнате за кабинетом, где слышно было все, о чем говорилось за перегородкой. Там, кстати, хорошо было работать: справочные материалы, карты, глобус — все под рукой. Речь в кабинете шла о посевной кампании, об удобрениях, о запасных деталях для сельскохозяйственной техники. Это напрямую не касалось меня, слушал вполуха, только чтобы не пропустить чего-либо по своей части. Через приоткрытую дверь мне видно было, что Андреев и Калинин, как всегда в последнее время, сидят за длинным столом рядышком. Неразлучная пара давних друзей: одряхлевший, согбенный, с седой бородкой Михаил Иванович и крепкий, сухой, строгий Андрей Андреевич. Кроме дружбы, связывали их взаимная надобность. У Калинина настолько ослабло зрение, что очки почти не помогали, ходил с палочкой, иногда держась за рукав Андреева. А у того ухудшился слух, ему труднее других было воспринимать монотонную речь Сталина, особенно если не видел губ. Калинин крупно писал на листе, о чем говорилось. Андреев же на ухо сообщал Михаилу Ивановичу свои зрительные впечатления. Все это служило поводом для шуток. Андреев, мол, страдает от своей фонотеки, переслушал. Сталин посмеивался наедине со мной: «Ну и работнички, дом инвалидов какой-то! У Жукова голова болит от контузии, Вече заикается, и эти двое… «Но не сердито посмеивался, понимая, что и сам хорош со своей малоподвижной рукой и с физиономией, на которой, как говорится, черти горох молотили.
Мне казалось, что Андреев и Калинин, смоленский и тверской мужички, иной раз даже пользу извлекали из своих недомоганий, имея возможность сослаться на то, что не услышали, не увидели, выигрывая время, чтобы подумать. Это имело значение, так как Сталин довольно часто менял вдруг тему разговора, и требовалось осмыслить крутой поворот, попасть в новую колею. Вот и в этот раз Иосиф Виссарионович после дел сельскохозяйственных сразу повёл речь… о генерале Власове. Уловив переход, я достал из кипы папок нужную, чёрную, и положил на край стола: могла понадобиться, В этой папке находились документы, поступавшие на Власова по ведомству Берии, они не считались особо секретными и хранились не в сейфе.
— Складывается впечатление, что немцы играют с Власовым, как кошка с мышкой, — доносился до меня голос Сталина. Власов достаточно сделал для того, чтобы пользоваться доверием немецких фашистов. Сломал свою карьеру, бросил на произвол судьбы родственников, сам предложил свои услуги.
— Ещё в августе, через три недели после того, как переметнулся, — уточнил Берия. — Осмотреться не успел, в ноги кинулся, пёс!
(У меня в папке сверху — листки с текстами обращений Власова к немецкому командованию, датированные августом 1942 года. «Согласен воевать против Сталина, но только если мне разрешат создать русскую армию, а не армию наёмников. Она должна подчиняться русскому национальному правительству…» «Новая Россия без большевиков и капиталистов с помощью своей освободительной армии уничтожит сталинскую тиранию и заключит почётный мир с Германией»… Как-то не согласовывались такие заявления Власова с идеями Гитлера, ненавидевшего славян, русский народ, намеревавшегося навсегда разрушить Советский Союз, вообще уничтожить великое русское государство.)
— В прошлом году немцы не очень нуждались во Власове, — это голос Андреева. — Уверены были в скорой победе, не хотели делить лавры. Теперь, после Сталинграда, обстановка другая. Вынуждены считаться с Власовым. Создано руководство гак называемой Русской освободительной армии.
— В какой-то мере считаются, — согласился Сталин. — Командование РОА действительно существует, но лишь как организатор вербовки военнопленных для работы на заводах, для службы во вспомогательных частях. В распоряжении Власова нет ни одного боевого батальона. Все воинские формирования из военнопленных созданы немцами по национальным признакам и входят в состав немецких войск, подчиняются только немецкому командованию, в основном по линии СС. А Власова держат наподобие свадебного генерала.
— Военная ма-ма-марионетка номер один, — это голос Молотова.
— Считаешь — марионетка? — задумчиво и с оттенком осуждения произнёс Сталин. — А знаешь, Вече, не прошло ещё и года с тех пор, как ты называл Власова «нашим Наполеоном»… Не возражай, я слышу, как ты скажешь: «Все течёт, все меняется…» Если бы Власов был только послушной куклой в руках немцев, если бы они дёргали за ниточки, как хотели, они больше доверяли бы Власову. Но при этом его авторитет упал бы и среди пленных и для самих немцев.
— Набивает себе цену.
— Одну минуту, товарищи, — Иосиф Виссарионович пошёл в комнату за кабинетом, я указал ему папку на краю стола, он взял, кивком поблагодарил меня и вернулся в кабинет. На все это и впрямь потребовалось не больше минуты: — Последние сообщения. В середине февраля Власов побывал в Берлине, затем ездил по нашим прибалтийским и западным районам, временно оккупированным. Это Рига, Гатчина, Могилёв, Минск, Смоленск. Выступал со своей программой. Любопытно, как отметил годовщину Красной Армии. Держал речь в смоленском театре, где, конечно, преобладали немецкие офицеры, была администрация, были прислужники фашистов. И словно бы предугадал твою реплику, Вече. Читаю его слова: «Я не марионетка Гитлера, я могу бороться против него, как и против Сталина, если это в интересах России». И ещё, пожалуйста: «Кончится война, мы освободим себя от большевизма, а затем примем немцев, как дорогих гостей, в Ленинграде, которому впоследствии возвратим его исконное название». Это Власов в Гатчине заявил. Он, видите ли, как и мы, не намерен сдавать фашистам северную столицу. Потом, понимаете ли, немцев пригласит. Чтобы погостили денёк-другой, и назад. — Иосиф Виссарионович сделал большую паузу, обдумывая то, что хотел сказать: — Нам известно: Гитлер очень недоволен выступлениями Власова и теперь содержит его под домашним арестом в Берлине, поручив охрану гестапо. А знаете, кто особо критикует сейчас Власова? Не утадаете, сам назову. Вы помните: когда Бухарин редактировал «Известия», был у него первый заместитель — Зыков? Конечно, помните. Он отсидел года полтора при Ежове, а потом наш умник товарищ Берия, который, оказывается, лучше всех разбирается в людях, выпустил Зыкова на волю. А тот, едва попал на фронт в звании майора, при первой же возможности зыканул к немцам, состоит теперь вроде бы политкомиссаром при Власове, глаз с генерала не спускает. Вот где она, отрыжка-то троцкистско-бухаринская. В любой форме, только бы против нас.
Тайный советник вождя-8... Не последовало никаких реплик, и Сталин, снова помолчав и успокоившись, продолжал:
— В изменившихся условиях, после поражения на Волге, фашисты будут более активно использовать военнопленных и предателей. Не грех и нам поучиться у немцев сберегать собственные силы, людские ресурсы за счёт использования всех других возможностей. У нас теперь есть сдавшиеся немецкие генералы и высшие офицеры, надо максимально и в разных формах привлекать их к борьбе с гитлеризмом. Немцы ничего не теряют, используя Власова для вербовки наших военнопленных или угнанных в Германию. Но кое-что приобретают. У них теперь есть свой казачий полк.
— Там казаков — раз-два и обчёлся, вставил Берия. — И командует полком немец Эдгар Томпсон, майор.
— Это только одна карательная часть. Есть батальоны и полки прибалтийские, украинские, кавказские… Товарищ Берия, вы должны в течение трех суток представить свои предложения, согласовав с Генштабом и Главпуром. Доколе мы будем кормить ораву пленных, не используя их…
На этом закончили. Все разъехались. Иосиф Виссарионович, бодро державшийся на людях, сразу обмяк, вялыми стали движения, опустились плечи, померкли глаза. Такие переходы все чаще случались у него, мгновенно словно бы старел на несколько лет. На внутреннем напряжении, на силе воли держался он, много работая и мало отдыхая. Вошёл в комнату за кабинетом, положил на стол папку-досье, грузно опустился в кресло. Дав ему отдохнуть несколько минут, я сказал:
— Хорошие качества немцев — их обязательность, аккуратность, исполнительность. Однако продолжением достоинств всегда бывают недостатки. Полезная пунктуальность перерастает в махровый бюрократизм, в формализм.
— Не ново, — глухо отозвался Сталин.
— Да, не открытие… А будет ли германское командование или наше командование доверять генералу, который сдался в плен, но почему-то продолжает состоять в списках военнослужащих противоположной стороны?
— Проще, Николай Алексеевич.
— По приказу от пятого октября сорок второго года генерал Власов числится у нас без вести пропавшим, а следовательно, не считается перебежчиком, предателем. Он проходит по нашему военному ведомству, не так ли?
— Логично.
— Немцы знают об этом и не сбрасывают со счётов. Могут отнести за счёт нашей безалаберности, но ведь и повод есть, чтобы числить Власова на нашей службе. Требуется определённость.
— Объявить Власова изменником и предателем? Но какая будет реакция?
— Смотря чья. У немцев не останется причин для колебаний.
— Мы посоветуемся. С Берией. И с Андреевым.
Прошло несколько дней, и 11 апреля 1943 года появился приказ, отменявший предыдущий: отныне Власов считался не пропавшим без вести, а изменником и врагом народа. Но это — лишь через девять месяцев после того, как оказался в плену, и через восемь после того, как вызвался работать на немцев. Случайность?
Апрельский приказ словно бы подстегнул Власова, развязал ему руки. Не знаю, какие сведения о его деятельности шли к Сталину от Андреева, но то, чем пополнялось досье Власова через ведомство Берии, вызывало у меня удивление: поступки и заявления Власова представлялись мне порой чрезмерно дерзкими и даже безрассудными. В мае-июне 1943 года он как-то исчез, затих, вероятно, гестапо с особым тщанием опекало ею. Будущее зависело от исхода летней кампании. Судьба человечества решалась на Курско-Орловской дуге. Добьются фашисты успеха — игры с Русской освободительной армией отойдут на второй план, от услуг амбициозного генерала можно отказаться, отправив его в концлагерь. Найдутся другие, хоть и менее авторитетные, зато более покладистые. Но осторожные немцы не торопились. И после разгрома под Курском и Орлом всерьёз осознали, что РОА может стать если и не очень надёжным, то достаточно весомым фактором в той игре, которую фашисты явно проигрывали. Отношение к Власову изменилось, его позиции укрепились. Он становился общепризнанным лидером тех, кто готов был сражаться «за Россию без Сталина и без большевиков». И, как подразумевалось, без Гитлера в ней. Повторяя эту формулировку, Власов вроде бы сам раскачивал перетирающуюся нить, на которой висел дамоклов меч над его головой. С обоюдоострым лезвием. В городе Луга при большом скоплении народа генерал задал собравшимся вопрос:
«Хотите стать рабами немцев?» Ему, естественно, ответили: «Нет!» — «И я тоже, — продолжал он. — Немецкий народ поможет нам освободить Россию, как наш народ освободил Германию от Наполеона. Остальное довершим сами».
В досье на Власова появились новые документы, требовавшие осмысления. В Минске, в Осинторфе, где дислоцировались подразделения из военнопленных, русские офицеры по пьянке говорили о том, что их цель — создать двухмиллионную русскую армию, вооружить её, и тогда «плевать на немцев, сами восстановим великую державу». Причём толковали об этом не столько те, кто пришёл к Власову из плена, сколько бывшие белогвардейцы, стекавшиеся теперь со всего света под знамёна РОА.
Или вот сообщение о том, как среди голодных, измученных людей в концлагерях вербуют так называемых добровольцев. Является в барак офицер-инструктор с власовской эмблемой на рукаве и начинает доверительный разговор: «Вы, доходяги, передохнете здесь от тяжёлой работы, от болезней и голодухи. Без всякой пользы. А мы куда вас зовём? Организуемся, вооружимся, получим участок фронта, а там уж сами хозяева. А не дадут нам отдельный участок, пошлют вместе с немцами, все равно у каждого будет два выхода. Рвани вперёд, да фрица с собой прихвати, вот и заслуга перед своими…» Такая агитация действовала, хотя вообще военнопленные шли в РОА неохотно. Кому-то не позволяли гордость и честь, кто-то опасался подвоха.
Немцы сквозь пальцы смотрели на рискованную самодеятельность власовских вербовщиков. Важно, чтобы пленный качнулся, клюнул на приманку, а потом будет ещё соответствующий отбор. Кого-то на военный завод, кого-то в воинское подразделение. Оружие доверяли наиболее надёжным, чаще всего перебежчикам-юберлейтерам, которые ещё при переходе линии фронта получили от немецкого военного командования синий билет — удостоверение, пользовались в лагерях различными привилегиями. Однако немцам все острее не хватало рабочих рук, не хватало солдат и на фронте, и во вспомогательных войсках. Тотальная мобилизация помогла залатать лишь большие дыры, а мелкие прорехи приходилось штопать, не брезгуя побочными материалами.
Крепла связь Власова с такими крупнейшими бонзами Третьего рейха, как Геббельс и Гиммлер — с родственницей последнего дошло до интимных отношений. Если бонзы и не верили полностью генералу, то понимали, что назад ему пути нет ни при каких обстоятельствах, он стал заложником сотен тысяч предательств, принял на себя грехи отступников, объединив разноликое антисоветское движение в Германии своим именем. Только Гитлер с его болезненно-обострённой ненавистью к славянам — только он продолжал интуитивно чувствовать в русском генерале непримиримого врага, воспринимал как оскорбление и угрозу попытки Власова усилить свою армию, отвергал все предложения о смягчении режима на оккупированной территории и в лагерях для советских военнопленных. Воистину фанатик и кумир своего народа. А фанатики добиваются больших успехов, но лишь до тех пор, пока их деяния не входят в несовместимое противостояние с интересами других, более сильных личностей, более сильных народов.
Даже после крупных поражений и потерь Адольф Гитлер во второй половине сорок третьего года, не посчитавшись с рекомендациями генералитета и ближайших соратников, подтвердил своё решение: в составе германских вооружённых сил РОА как оперативное объединение не существует, это всего лишь пропагандисгская организационно-мобилизационная структура с ограниченными возможностями. Как ни тяжело было немцам на Восточном фронте, Гитлер приказал снять оттуда все национальные части, так или иначе тяготевшие к РОА, считая их ненадёжными. Перебросили на Запад, в том числе в Италию и Францию. Там они воевали не против «своих», а против неизвестных им местных партизан и держались достаточно стойко. А Власов со своим штабом так и оставался генералом без войск, «голым королём», не способным влиять на фронтовые события.

 

 

21

В истории вообще многое зыбко, особенно в истории XVIII — XX веков, когда и людей на земле стало много, и событий, соответственно, тоже, когда господствовать стали не цари и полководцы, способные предупреждать «иду на вы», а политиканы, в борьбе за власть готовые на любую подлость: особенно относится это к веку, завершающему наше тысячелетие. Слова, заявления политиков надобно зачастую понимать в противоположном смысле, а уж официальные документы, составленные с изощрённым правдоподобием, тем паче. Я вот до сих пор не могу понять, был ли Андрей Андреевич Власов трусливым изменником или человеком, принявшим тяжкий крест во благо Отечества.
Люди склонны конкретизировать, упрощать, персонифицировать сложные события и явления, стремясь к чётким символам. Для лучшего понимания и запоминания. Пётр Первый и Иосиф Сталин — символы борьбы за расширение и укрепление нашей державы. В противовес хотя бы Борису Годунову и Льву Троцкому, с коими связано уничтожение народа, разложение государственности, беспорядок, обнищание, продажничество иностранцам. Ярлык наклеен — не отдерёшь. Так и Власов в годы войны и после неё стал воплощением предательства, хотя основания для этого не бесспорны.
Столкнётся наша часть в бою с противником, у которого форма вроде бы не совсем немецкая, команды знакомые, русские, матерятся не хуже наших, ну, значит, власовцы. Хотя это могло быть литовское, эстонское, азербайджанское или какое-то иное формирование. Всех власовцами считали, поэтому их много казалось. А на деле не совсем так. Лишь осенью 1944 года, когда вся территория Советского Союза была уже освобождена, когда сражения шли в Польше, Венгрии и Чехословакии, когда угроза гибели нависла непосредственно над Третьим рейхом, немцы решились наконец создан, Комитет освобождения народов России (КОНР) под руководством Власова. И позволили ему формировать боевые воинские соединения.
16 сентября на встрече Власова с рейхсфюрером Гиммлером были оговорены условия и подробности. Русская освободительная армия — составная часть немецких войск СС, то есть подчиняется тому же Гиммлеру и его «правой руке» Кальтенбруннеру. Задача РОА — борьба со сталинским режимом за освобождение России от жидов и коммунистов. Границы страны в пределах 1939 года, то есть без Прибалтики, без Западной Белоруссии и Западной Украины, без Бессарабии. Крым отходит к Германии, как важная стратегическая позиция и прекрасный курортный район, госпитально-лечебная зона. Все нерусские народы получают широкую автономию (на формулировку о суверенитете и независимости республик Власов не согласился, и Гиммлер не настаивал, не та была обстановка). Власова повысили в звании, он стал генерал-полковником. Сбылось то, к чему он стремился, находясь два года у немцев: обрёл политическое влиянии и реальную военную силу. Когда обо всем этом было доложено Сталину, тот задал несколько уточняюших вопросов и долго, очень долго мерил шагами кабинет, размышляя. Потом сказал:
— Поздно, Андрей Андреевич. Слишком поздно.
К кому обращался Иосиф Виссарионович, чьё имя и отчество произнёс: верного соратника Андреева, находившегося рядом, или далёкого генерала Власова? Возможно, имел в виду и того, и другого. «Словам тесно, а мыслям просторно» — это говорено было не о Сталине, но полностью относится к его манере коротко и чётко выражать мысли. Причём с возрастом фразы его делались все короче, а формулировки точнее, объемнее. Из того, что он произнёс тогда, Андреев должен был понять: отпала необходимость каким-либо образом использовать Власова и его движение. Война практически выиграна, дорога к победе прямая, и больше нет надобности искать обходные пути и тропинки. Генерал остался на обочине.
Хорошо зная Сталина, из той памятной фразы я уяснил, что Власову вынесен приговор, окончательно определяющий статус предателя, изменника, с соответствующей расплатой за это. Впрочем, любой добровольный участник тайных сражений знает, что в случае неудачи ему не следует ждать открытой помощи от своих. А тут случай был особо болезненный. Власов стал фигурой слишком уж известной и одиозной, не просто генералом-предателем, а своего рода символом борьбы против Советской власти, против Сталина, против жидов и большевиков. Конечно, в движении, которое он возглавлял, были очень разные люди, и слабовольные, и обманутые, и запуганные, но много было и сознательных, злобных врагов России, Советского Союза, народа. Когда-то и кем-то обиженные, они затаили лютую ненависть и теперь выплёскивали её. Особенно бывшие уголовники, убийцы, грабители, потерявшие человеческий облик. Эти охотно шли в каратели, вместе с эсэсовцами уничтожали населённые пункты, расстреливали мирных жителей, издевались над пленными. По их мерзким деяниям и судили о власовцах.
После войны можно будет разобраться, определить вину каждого, кото-то поставить к стенке, кого-то отправить в лагерь или отпустить домой, но позорное клеймо, вызывавшее народное негодование, смыть было невозможно. И прежде всего с тех, кто организовывал и возглавлял власовское движение. Если у этого движения и имелась какая-то оправдывающая подоплёка, то показать её не решился бы никто, даже сам Сталин. Это означало бы, что десятки, сотни тысяч людей были введены в заблуждение, что принятые муки и огромные жертвы предусматривались и допускались заранее. Это было страшно и для тех, кто пострадал от власовцев, и для тех, кто вольно или невольно носил форму Русской освободительной армии. Сколько людей убило бы морально к даже физически подобное откровение! Но таких откровений в большой политике, как правило, не бывает. А деятели, которые, повторяю, играют в эти игры, заранее знают, на что они могут рассчитывать.
Никаких новых указаний Верховный Главнокомандующий не дал, наши органы в прежнем режиме продолжали наблюдать за РОА, за национальными формированиями по ту сторону фронта. Составлялись сводки, но Иосиф Виссарионович уже не проявлял к ним интереса. За исключением нескольких случаев. В конце января 1945 года его внимание привлекли сведения гитлеровского министерства по делам восточных территории, добытые нашей разведкой. Впервые получили мы тогда исчерпывающие и не вызывавшие сомнений данные, числившиеся у немцев под грифом «совершенно секретно». В национальных воинских частях в тот период гитлеровцам служили: латыши — 104000 (почти половина из них в войсках СС); литовцы — 36800; азербайджанцы — 36500; татары — 20500; грузины — 19000; народы Северного Кавказа — 15000; крымские татары 10000; эстонцы — 10000; армяне — 7000; калмыки — 5000.
Бросался в глаза высокий процент прибалтов. Сталин карандашом подчеркнул грузин: тоже, наверно, показалось многовато. Русские, украинцы, белорусы объединены были в одном пункте и далее именовались как «русские». Всего 310000 человек, служивших немцам в различных военных, карательных, вспомогательных формированиях. Они могли быть, по мнению авторов документа, включены в состав РОА. Столько, значит, имелось более-менее благонадёжных. Однако, как стало известно позже, Власов не использовал все потенциальные возможности. Или не успел, или немцы его ограничивали.
Реальность такова. К сорок пятому году на территории Германии была сформирована 1-я дивизия, числившаяся у немцев как 600-я русская пехотная дивизия. Достаточно сильная, насчитывавшая 20000 солдат и офицеров. Костяком её служили славянские подразделения, прежде входившие в состав немецких эсэсовских частей. И шесть батальонов, созданных ещё в 1942 году, нёсших ранее службу на Украине, в Белоруссии, в Польше. Командовал этой дивизией полковник С. Буняченко, о котором было известно, что он смел, напорист и «себе на уме».
2-я дивизия РОА, или 650-я русская пехотная дивизия, была послабее, насчитывала 12000 человек, командовал ею генерал-майор Г. Зверев. Кроме того, Власов имел запасную бригаду, офицерскую школу, строительно-сапёрные батальоны. А в феврале начал даже создавать свою авиацию, рассчитывая сформировать по меньшей мере смешанный авиаполк. Но ни времени, ни техники не было уже для этой затеи.
Если раньше немцы затягивали сколачивание и вооружение дивизий РОА, то когда пушки загрохотали на Одере, поспешили вытолкнуть власовцев на фронт, прикрыть хоть какую-то брешь. Полковник Буняченко получил приказ из Берлина: быстро выдвинуться к реке, контратаковать и отбросить прорвавшихся русских. Подставляли под дробящий удар. Но кому охота губить себя за немцев, да ещё без надежды на успех! По словам очевидцев, полковник Буняченко, ознакомившись с приказом, произнёс флегматично: «Быстро робят — слепых родят», — и затеял переговоры с фашистским командованием, доказывая, что подчиняется непосредственно генералу Власову, будет выполнять только его распоряжения. И умудрился доказывать двое суток. Немцы, привычные к субординации, вынуждены были согласиться. Связались со штабом Власова. Тот, в свою очередь, напомнил Буняченко, что приказы существуют для того, чтобы их выполнять, но выполнять можно по-разному.
13 апреля полковник Буняченко вывел свою дивизию в указанный ему район. Головные подразделения завязали перестрелку с русскими и даже инсценировали атаку. Но едва стычки начали перерастать в настоящий бой, Буняченко бросил позиции, свернул свои части в походные колонны и направил их на юг, в сторону Чехословакии, куда уже перебрался Власов со штабом и остальными войсками РОА. Немецкое командование пыталось вернуть дивизию Буняченко на фронт, грозило расстрелом и полковнику, и самому генералу Власову. Не подействовало. А остановить дивизию силой фашисты не решились. Кто смог бы: юнцы из гитлерюгенда, старики-фолькштурмисты, недолечившиеся раненые?! А у Буняченко — опытные вояки, бывалые головорезы, откормившиеся на немецких харчах. Они сумели бы постоять за себя.
Так получилось, что в самом конце войны в руках Власова оказалась хорошо организованная, хорошо вооружённая и подготовленная сила, способная в какой-то мере влиять на события. И находилась она как раз в тех районах, где гитлеровцы имели свою последнюю крупную группировку. В Чехословакии генерал-фельдмаршал Шернер объединил более миллиона немцев из отступивших туда групп армий «Центр» и «Австрия». При двух примерно тысячах танков. Всю эту массу Шернер рассчитывал вывести из-под ударов советских войск, чтобы сдать американцам. Три наших фронта (1-й, 2-й и 4-й Украинский) не только преследовали врага, но и старались окружить, расколоть, ликвидировать группировку Шернера, неся, естественно, значительные потери. Всегда обидно и горько терять людей, а уж тем более, если война фактически завершалась, судьба Берлина была решена. В этот момент, перед самым началом Пражской операции, генерал Власов связался по телеграфу со штабом 1-го Украинского фронта и передал маршалу Коневу предложение: «Могу ударить в тыл пражской группировке немцев. При условии — прощение мне и моим людям…» Осторожный Иван Степанович сам, конечно, не стал принимать решения, а срочно связался с Генштабом. Доложили Иосифу Виссарионовичу. Тот был занят другими заботами и только рукой махнул: «Сколько лет Коневу? Не может без няньки?!» Так что Конев чёткого, снимающего ответственность указания не получил и, насколько я знаю, в свою очередь, оставил телеграмму Власова без ответа, будто её и не было. Кровопролитные бои продолжались.
Между тем 4 мая чехи, узнав о том, что Берлин пал, а к Праге приближаются советские войска, впервые с начала мировой войны всерьёз взялись за оружие и решили «освободить» сами себя. В Праге поднялась стрельба. Однако немцы были ещё сильны, особенно эсэсовский гарнизон. Восставшие, казалось, были обречены. Но как раз в это время через чешскую столицу должна была пройти 1-я дивизия Буняченко, спешившая укрыться под крылом американцев. Не знаю, в силу ли необходимости или не разобравшись в обстановке, или желая помочь чехам, — власовцы нанесли сильнейший удар по фашистам.
Представляете, какая неразбериха царила на улицах Праги! Чехи, слыша русскую речь, приняли власовцев за советских воинов. Немцы, видя знакомую, почти как у них, форму, не сразу сообразили, кто их атакует и что надо делать. [68] Заварушка вышла изрядная, в конечном счёте сыгравшая на руку чехам. Дивизия Буняченко пробилась через город и ушла на юг. Немцы были ослаблены и частично деморализованы. Благодаря этому чехам удалось продержаться в Праге до подхода спасительной лавины советских танков.
История с генералом Власовым началась туманно и завершилась расплывчато. Есть детали, которые заставляют крепко задуматься. Состоял при Власове некто Ю. С. Жеребков, приставленный немцами. Как консультант и советник. Из белоэмигрантов. Странный хотя бы тем, что пользовался доверием не только фашистов, но и руководства антисоветского НТС (народно-трудового союза), именно той его части, которая ориентировалась на англо-американцев. Этот Жеребков в апреле сорок пятого, когда финал не вызывал сомнений, предложил Власову вылететь с ним в Испанию, отсидеться там, чтобы потом продолжить борьбу против Советского Союза под другими знамёнами. Самолёт имелся, в Испании готовы были принять и укрыть их.
Жеребков действительно улетел и потом, насколько я знаю, активно сотрудничал с американцами. А Власов наотрез отказался. Значит, на что-то надеялся?!
Была у Власова полная возможность сдаться не нам, а нашим тогдашним союзникам, как это сделали многие, почти все его соратники. Выдали бы потом генерала нам или нет — это ещё вопрос. Если утопающий за соломинку хватается, то для Власова сдача американцам могла стать не соломинкой, а спасательным кругом. Ведь многие власовцы уцелели, даже создали в США некий «Союз борьбы за освобождение народов России». Но генерал сдался не американцам, а русским. Предпочёл советскую тюрьму заокеанской свободе?! Или опять же какая-то надежда, вера во что-то не оставляли его?
Следствие по делу Власова длилось долго. Слишком, пожалуй, долго, что вызывало недовольство людей, пострадавших от предателей, и тех, кто ещё недавно боролся с изменниками, карателями на фронте, на оккупированной территории. Всяких там бургомистров, полицаев, офицеров РОА расстреливали, а самую верхушку никак не могли отрубить. Берия не проявлял инициативы, ожидая прямого или косвенного указания от «хозяина». Хотя бы какого-то жеста. Но Сталин будто забыл о Власове, не упоминал о нем. По крайней мере, при мне. Лишь 2 августа 1946 года военная коллегия Верховного суда СССР приговорила А. А. Власова и его ближайших помощников к смертной казни через повешение. И было объявлено, что приговор приведён в исполнение немедленно, на Лубянке, в тот же день.

 

 

22

28 июля 1942 года Сталин подписал приказ № 227. [69] Он не был секретным: какой уж секрет, если его зачитывали перед строем во всех ротах, эскадронах, батареях, на кораблях и в эскадрильях, во всех подразделениях, ведущих боевые действия. Приказ шёл под грифом «Без публикации», в войсках его знали не по номеру, а по самородившемуся названию «Ни шагу назад!». Знали все, но говорили об этом приказе мало, он словно бы завораживал своей жестокой правдой, резкой суровой требовательностью. Он повлиял на ход событий сильнее многих других приказов Верховного Главнокомандующего, его держали в памяти солдаты и офицеры до самого конца воины. Закономерный и очень своевременный был приказ. И лишь много лет спустя подняли вокруг него истошный вой и визг всевозможные платные и бесплатные очернители, очумевшие от вседозволенности любители сенсаций, для которых безразлично, на чем заработать, лишь бы заработать капиталец, и не важно в каком виде: хоть политическим, хоть сухим пайком — сребренниками или в валюте. При этом и особых трудов не требовалось. Зачем рыться в архивах, искать какие-то факты, сопоставлять, изучать, когда есть известный документ, который остаётся только препарировать, умело процитировать и снабдить своими комментариями, гневно осуждая деспота Сталина, его окружение, социальный строй и вообще всё, что заблагорассудится.
Созданы были по приказу «Ни шагу назад!» заградительные отряды? Да, созданы. Введены были штрафные батальоны и штрафные роты? Да, введены. Вот он каков, этот кровавый диктатор, безжалостно губивший тела и души. Прочитайте строки из его приказа, сразу волосы дыбом встанут, сами поймёте-разберётесь, каким зверюгой был Верховный Главнокомандующий. Вот и мне хочется разобраться, копнуть поглубже, ещё раз дать отпор поверхностным крикунам, злопыхателям и сознательным осквернителям вашей истории.
Читатель убедился, что я не скрываю просчётов Сталина, даже более того, пишу о его ошибках, которые не были известны, которых не касались историки. Осуждаю некоторые решения и поступки Иосифа Виссарионовича. Но справедливость прежде всего. Нельзя же в самом деле сваливать все грехи на тех, кто был до тебя, и дурманить народ: ищите, мол, в прошлом истоки всех нынешних бед. До нас были плохие, а мы хорошие… Итак, конкретный случай — пресловутый приказ № 227 — излюбленный аргумент антисоветской, антисталинской пропаганды.
Начнём с того, что заградительные отряды — не выдумка Сталина или Жукова. Такого рода формирования имелись во многих армиях, в том числе и у Наполеона. А в пашей стране первым взялся за создание подобных отрядов Троцкий. Ещё в 1919 году. Сторонники Льва Давидовича замалчивали и замалчивают этот факт. Так я напомню хотя бы один не очень известный, правда, документ — приказ Предреввоенсовета Троцкого № 213 от 9 мая 1920 года по комиссарскому и командному составу Западного фронта. Пункт VII этого приказа гласит:
«Организация заградительных отрядов представляет собой одну из важнейших задач командиров и комиссаров. Каждое крупное воинское соединение должно иметь за своей спиной хотя бы тонкую, но прочную и надёжную сетку заградительных отрядов, умело и централизованно управляемых в соответствии с оперативными заданиями данного воинского соединения… Молодой солдат, пытающийся вырваться из огня, в который попал впервые, должен встретить твёрдую руку, которая властно возвращает его назад с предупреждением о суровой каре всем нарушителям боевого долга. Удирающий шкурник должен наткнуться на револьвер или напороться на штык…»
Эмоционально, убедительно излагал Лев Давидович, этого у него не отнимешь. Однако созданные по его указанию заградительные отряды просуществовали недолго и были отменены сразу после гражданской войны. Уместно сказать и о том, что гитлеровцы опередили нас, сформировав специальные отряды, как только начали терпеть поражение под Москвой. Поставили эти отряды позади своих дивизий с приказом расстреливать на месте паникёров при попытке самовольно покинуть позиции или при попытке сдаться в плен. Не обошлось при этом без изуверской немецко-фашистской подоплёки: отряды создавались из подонков, из уголовников, которым нечего было терять. И, увы, из предателей, которые переметнулись из Красной Армии к врагу. Брали, конечно, с большим разбором, отдавая предпочтение националистам из крымских татар, из чеченцев, таивших недружелюбие к России с давнего времени. Немецкий солдат оказывался между двух огней: впереди — наступающие советские войска, а за спиной — бандиты-каратели. Вот и держали немцы свои позиции до последней возможности, как это было в Холме и во многих других местах. В крайнем случае предпочитали сдаться русским, чем иметь дело с заградотрядниками.
Теперь о штрафных ротах, которые вводились у нас в каждой армии для рядового и сержантского состава и об офицерских штрафных батальонах в масштабе каждого фронта. В этом тоже не было особого новшества, разве что в наименовании. Дисциплинарные батальоны были, есть и будут в вооружённых силах всех крупных государств. Для дезертиров, для лиц, совершивших различные воинские преступления. А штрафные роты и батальоны — это те же дисциплинарные формирования, только в военное время, с более жёстким режимом, с возможностью искупить вину кровью в бою. И опять же фашисты опередили нас, бросив в сражение штрафников ещё под Москвой. Они вместе с заградительными отрядами приостановили бегство немецких войск. Мы учли этот вражеский опыт и использовали его, когда возникла крайняя необходимость. Жизнь заставила.
Крах надежд, разочарование и уныние принёс нам июль сорок второго года. Разгром в Крыму, потеря Керчи и Севастополя. Большое поражение в районе Харькова, обескровившее наши войска на южном крыле, поглотившее значительную часть наших стратегических резервов, особенно танковых. Немцы наносят удар за ударом, фронт раздроблён от Воронежа до Кавказа, вражеская лавина достигла Дона, там уж и до Волги рукой подать. Не обойтись нам без крутых мер. А непосредственным толчком для появления приказа № 227 послужило оставление нескольких крупных городов войсками, которыми командовал генерал Р. Я. Малиновский. И полководец он одарённый, и немцы там не имели подавляющего превосходства, но сказалась общая обстановка, утрата уверенности. Все, дескать, отходят, бегут, и мы не удержимся.
Цитирую документ. «Часть войск Южного фронта, идя за паникёрами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьёзного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамёна позором». И это в такое время, когда страна потеряла значительную часть территории с населением более 70 миллионов человек, когда каждый клочок утраченной нами земли усиливал врага и ослаблял нашу оборону. Отступать далее — значит загубить себя и загубить нашу Родину. «Нельзя терпеть дальше, когда командиры… допускают, чтобы несколько паникёров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу…» «Паникёры и трусы должны истребляться на месте… Ни шагу назад без приказа командования!.. Командиры, отступающие с боевых позиций без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо как с предателями Родины».
О чем речь-то идёт? О верности присяге, об исполнении воинского долга, о строгом соблюдении дисциплины в трудные дни войны, когда судьба страны висела на волоске. Остановить, в крайнем случае, застрелить бегущего с поля боя труса вообще должен любой командир, любой воин, а для заградотрядов это вменялось в обязанность. И не только такое крайнее средство, задачи заградительным отрядам ставились более широкие и значительно отличавшиеся от тех, которые были у немцев. Наши отряды создавались не для устрашения, а для стабилизации положения там, где оно становилось безнадёжным, для спасения слабых духом, необстрелянных бойцов. Это ложь, что заградотряды формировались из войск НКВД. По приказу № 227 в отряды направлялись только солдаты и офицеры полевых, стрелковых частей, и не все подряд, а побывавшие в боях, награждённые орденами, медалями или вылечившиеся после ранения. Испытанные огнём, знавшие, почём фунт лиха. Они должны были останавливать отступающие в беспорядке подразделения, собирать рассеянных по степям солдат и офицеров, потерявших свои части, отправлять их на формировочные пункты. А при появлении врага стоять насмерть, не пропускать прорвавшихся немцев в наши тылы. Это было не менее важно, а может, и более важно для заградотрядов, чем все остальное. Немногочисленные, но закалённые воины заградительных отрядов принимали на себя удар наступающих фашистов там, где им некому было противостоять, где бессильны были наши разбитые, деморализованные полки. Но вот об этой роли заградотрядов неутомимые критиканы вообще умалчивают. Воистину: потрясения и беспорядки, а не организованность, законность и дисциплина потребны всегда врагам нашей русской державности!
Конечно, документ такого масштаба, как приказ или директива Наркома обороны, Верховного Главнокомандующего — это обобщённое руководство к действию. Практическое применение такого документа во многом зависит от исполнителей, от их должности, характера, ума, национальности, порядочности. Жуков, к примеру, как и многие другие наши военачальники, расценивал приказ «Ни шагу назад!» с точки зрения усиления боевой стойкости войск. Берия видел другое: необходимость более активно искать виновных, быстрее и жёстче карать их, используя прямолинейную, но приносившую видимые результаты тактику: «великий, и мудрый решил — верный слуга первым выполнил и доложил». Причём доложил не вообще, но о конкретных фактах. А поскольку в приказе № 227 назван был Южный фронт, Берия сразу сообразил, кого надо «брать за жабры». Не мелкую рыбёшку, а командующего этим фронтом генерала Р. Я. Малиновского и члена Военного Совета дивизионного комиссара И. И. Ларина. Тем более, что и обстановка была самая подходящая: оба уже отстранены от должности и вызваны в Ставку. Не хвалить же их вызвал Сталин, не награды вручать.
До Москвы генерал и комиссар летели в попутной транспортной машине, не приспособленной для перевозки пассажиров. Было очень холодно. Пустой самолёт то проваливался в воздушные ямы, то подскакивал вверх. Болтанка была такая, что у богатыря Малиновского, обладавшего железным здоровьем, началась мучительная рвота. А может, от переживаний, от нервного перенапряжения.
Всегда при вызове в Ставку или в ЦК партии высокопоставленных лиц к этому делу автоматически подключалось соответствующее обслуживающее подразделение: встречающие обеспечивали автомашину, гостиницу, питание и вообще все, что полагалось по чину. А в этот раз Малиновского и Ларина никто не встретил на Центральном аэродроме. Была ночь. Продрогшие, они добрались до дежурного. Тот сообщил, что есть устное распоряжение: прибывшим ждать в комнате отдыха. От себя добавил: имеется кипяток и можно подремать в креслах. Но не до сна им было, мучили дурные предчувствия. В эти минуты действительно их судьба решалась в Кремле.
Начальник Генерального штаба Василевский закончил итоговый суточный доклад, который уж раз отметив, что противник быстро продвигается на Северный Кавказ и в большой излучине Дона. Положение там вызывало нарастающую тревогу. В кабинете Сталина находились несколько членов Политбюро. Берия сказал:
— Прилетели Малиновский и Ларин… Судить их, или без суда, по приказу «Ни шагу назад»?
— В любом случае объявить в войсках, — внёс предложение Маленков. — В назидание другим. Чтобы знали: приказ распространяется на всех, без должностей и званий.
— Твоё мнение? — повернулся Иосиф Виссарионович к Молотову.
— Если наказывать, то каждого своей порцией. В порядке очерёдности поражений. Тимошенко за Барвенково, Голикова за Брянский фронт. А над ними не капает. И над Мехлисом тоже за его крымские подвиги.
— Мехлис понижен, — возразил Сталин.
— А Малиновский чем хуже? Он, кстати, держал свой участок дольше всех названных, пока немцы на его оперативные тылы не вышли.
— Сила солому ломит, — поглаживая седой клинышек бороды, негромко произнёс Калинин.
— Кому нужны соломенные генералы! — это Берия.
— Соломенные? — переспросил Сталин. — Товарищ Василевский, а вы считаете Малиновского соломенным генералом, слабым генералом?
— Нет, не считаю. Положение Южного фронта было чрезвычайно трудным.
— Где Малиновский?
— Он и комиссар на Центральном аэродроме.
Сталин понимающе глянул на Берию, нахмурился.
— Торопишься… Пусть через сорок минут будут здесь.
Когда Малиновский и Ларин предстали перед Верховным, вид у них был не ахти какой, особенно у дивизионного комиссара. Форма помятая, на рукаве кителя маслянистое пятно. Бледен был комиссар, впервые оказавшийся в этом кабинете, и не по приятному случаю. Малиновский держался лучше, спокойнее. Но и его на несколько мгновений ошеломил вопрос Сталина:
— Зачем вы развалили фронт?
Не знаю, случайно ли Иосиф Виссарионович путал иногда слова, или поступал преднамеренно, загоняя собеседника в тупик, словно бы заранее обвиняя его. «Почему развалили фронт» или «как развалили» — это одно. А «зачем» — совсем другой смысл. Но Малиновский не дрогнул, быстро собрался с мыслями и вроде бы даже осерчал.
— Фронт не развален. Войска потерпели поражение…
— Войска бегут.
— Основные силы отходят с боями.
— Кто виноват? — приподнялся в кресле Берия, но Сталин взглядом указал: сиди! И опять к Малиновскому:
— Почему фашисты разгромили ваш фронт?
— Немцы бросили на нас все, что освободилось в Крыму.
— Нам понятны причины, товарищ Малиновский. А вот вы и комиссар ещё не разобрались, не осознали своих ошибок. Подумайте, сделайте выводы. Пока все, — резко закончил Сталин.
Двое суток потом генерал и комиссар пребывали в полном неведении о своей участи, безвылазно находились в гостинице фактически под домашним арестом. Ждали телефонного звонка сверху. И те, кто «охранял» их, тоже ожидали указаний, но по своему ведомству. Старый солдат Малиновский, привычный ко всяким передрягам, использовал выпавший отдых для укрепления сил: хорошо ел и много спал. В запас, на всякий случай. У Ларина слабей были нервы, мучился неизвестностью, переживал, изнуряясь бессонницей. За считанные часы поседела его голова.
Не берусь судить, что предпринимал в эти двое суток Берия, но мы, военные, сделали все, что смогли, чтобы спасти своих товарищей от показательной расправы. Знаю, что Василевский связывался по этому поводу с Жуковым, с Шапошниковым. В свою очередь Борис Михайлович позвонил мне:
— Николай Алексеевич, вы ведь знаете, что Малиновский военачальник милостью божьей, нельзя отдавать его на заклание. Я теперь занимаюсь этим. Прошу, голубчик, озаботьтесь, придумайте что-нибудь, повлияйте.
Как я мог повлиять, если меня не спрашивали? На мои доводы Сталин мог бы резонно ответить: «Николай Алексеевич, вы же не бывали на Южном фронте, не знаете, что там произошло». Однако, поразмыслив, я нашёл, как мне казалось, ход, который мог подействовать на Иосифа Виссарионовича. Он прямолинеен, он упрям, переубедить его нелегко. А вот отвлечь, открыть перед ним какой-то неожиданный поворот, особенно если с юмором, вполне возможно. Ему это даже нравилось: под настроение, разумеется. Написал я небольшую характеристику (справку) на Малиновского. Когда родился, где служил, где воевал, и все, что положено в таких случаях. Особо выделил летние события сорок первого года, когда Малиновский умело командовал в Бессарабии 28-м стрелковым корпусом, сражался за Кишинёв. Тогда корпус Малиновского вместе с кавкорпусом Белова являли собой ту самую «пожарную команду», которая не раз спасала положение на нашем южном крыле. И 6-й армией Малиновский потом неплохо командовал, и возглавляемый им Южный фронт не раз отличался в зимне-весенних боях.
Зная, что Сталин внимательно читает каждый документ, я вставил в характеристику несколько фраз, на которых он не мог не задержаться. Упомянул о том, что во время Первой мировой войны пулемётчик Малиновский входил в состав Русского экспедиционного корпуса, который был отправлен морем во Францию на помощь союзникам, что этот корпус не только отличился в боях, но и внёс заметный вклад в укрепление обмельчавшей французской нации.
— Как это понимать? — спросил Иосиф Виссарионович, обнаруживший у себя на столе справку-характеристику с моей подписью. — Какой вклад?
— В экспедиционный корпус собрали красавцев-богатырей, не ниже метра восьмидесяти. Немцам в плен не сдавались, а вот перед экспансивными француженками богатыри наши устоять не могли.
— Атаковали? — улыбнулся Сталин.
— Ещё как! Своих мужчин по военному времени мало было, да и закваска у француза не та. А тут такая гвардия! Где корпус стоял, там втрое рождаемость увеличилась. Светловолосые крепыши.
— Это Малиновский вам рассказывал? Он что, тоже след там оставил? Крепышей…
— Насчёт следа не знаю, а рассказывал мне генерал Игнатьев Алексей Алексеевич, он ведь был тогда нашим военным представителем во Франции, — напомнил я.
— Ему, конечно, известно, — большим и указательным пальцами Иосиф Виссарионович расправил прокуренные усы. — Чем занимается сейчас наш граф?
— В основном работает с Шапошниковым над новыми уставами.
— Это правильно. Это поможет сохранить лучшие традиции русской армии. И обогатит их опытом современной войны… А этот Малиновский… Этот интернационалист вместе с комиссаром пусть является в двадцать один тридцать, — в голосе Сталина прозвучали жёсткие нотки. Но если назначил встречу, это уже хорошо. А он продолжал: — Дадим возможность восстановить репутацию. И строго предупредим: если не оправдают доверия — пусть пеняют на самих себя.

 

 

23

Без хронологии — о судьбе генерала Малиновского и дивизионного комиссара Ларина, попавших под приказ № 227, об их особом, малоизвестном вкладе в Сталинградскую эпопею. И не только о них.
Если осенью сорок первого года внимание всего мира было приковано к Москве, где решалось будущее человечества, то год спустя по всему земному шару разнеслись слова «Волга» и «Сталинград», ибо там происходили теперь важнейшие исторические события. Город, конечно, имел большое значение как промышленный центр, как транспортный узел, связывавший, в частности, срединную Россию с южными нефтеносными районами, как стратегический пункт. И ко всему прочему — чьё имя-то носил он! Немцам не удалось захватить город Ленина, не смогли они взять Москву, и теперь им особенно хотелось отвоевать крепость на Волге, город-символ. Падение Сталинграда подорвёт авторитет советского вождя, повлияет на политическую обстановку, подтолкнёт Турцию и Японию к решительным действиям против СССР. Ну и, конечно, в борьбе за престиж столкнулись два твёрдых характера, упёрлись лоб в лоб, готовые отстаивать каждый своё любой ценой. Весь мир, затаив дыхание, следил за сражением на великой русской реке, которое, увы, складывалось в пользу немецких фашистов, их румынских и итальянских союзников. На задний план отодвинулись все другие события, происходившие где-то на третьестепенных участках мировой войны. В Северной Африке немецкие танкисты генерала Эрвина Роммеля гоняли по горячим пескам англичан и отпихнули их почти до Суэцкого канала. За что и получил Роммель высшее звание генерал-фельдмаршала. Но он вышел на подступы к Александрии всего с полутора десятками танков и несколькими тысячами солдат, измученных в пустыне голодом и жарой. А генерал Паулюс привёл к Сталинграду триста тысяч первоклассных бойцов со многими сотнями бронированных машин, с сильной артиллерией. Поднапрягшись, англичане бросили в бой своё пёстрое воинство, состоявшее из индусов, потомков буров, африканских евреев, французов и прочих представителей разных народностей. Пёстрое, но многочисленное. Газеты закричали вскоре о великой победе, о разгроме Роммеля у Эль-Аламейна. Покричали и смолкли: люди-то понимали, чего стоит частный успех по сравнению с событиями в России. Это уж потом, после войны, западные историки попытаются поднять бои в Северной Африке на уровень Сталинградской битвы и вообще так затуманят мозги западного обывателя, что тот потеряет всякое представление о разгроме фашистской Германии Советским Союзом. Туманно, в общих чертах будут упоминать о том, что Россия тоже воевала и понесла потери.
Стрельба велась на всем земном шаре. Немецкие подводные лодки охотились в океанах и морях за конвоями, топили транспорты с военными грузами. Падали бомбы на Англию. Японцы преуспевали в Индокитае, на тихоокеанских островах, утвердились на подступах к Австралии. Все это, конечно, имело значение, но не там решалось будущее человечества. Весь мир смотрел на Сталинград.
Немцы считали, что победа почти достигнута. Они почти захватили город, на шестьдесят километров вытянувшийся вдоль реки. Почти перехватили Волгу. Но все это лишь «почти», все не было завершено, нигде не поставлена точка. Битва за Сталинград, начавшись в августе, продолжалась и в сентябре, и в октябре, и в ноябре. И все это время немцам казалось, что ещё рывок, ещё нажим, и дело будет закончено. В костёр швыряли все новые и новые дрова, причём, самые лучшие.
Странным и даже вроде бы необъяснимым представляется одно обстоятельство, как это опытные и осторожные гитлеровские полководцы и знаменитый германский Генштаб не учли, полностью проигнорировали то, что бросалось в глаза даже людям неискушённым при первом взгляде на карту: мощная немецкая группировка вышла к Сталинграду длинным узким клином, имея растянутые, слабозащищенные фланги. Возникала соблазнительная мысль — ударить с двух сторон под основание этого выступа, срезать его, взять противника в кольцо. Во всяком случае, такое желание постепенно овладевало многими советскими военачальниками, в том числе и Жуковым, и Ватутиным, и Шапошниковым, и Василевским. И не важно, кто первым высказал при Верховном Главнокомандующем эту идею, она, как говорится, витала в воздухе. Достоверно известно лишь то, что Сталин, Жуков и Василевский впервые обсуждали эту идею в середине сентября, то есть ещё в самый разгар триумфального вроде бы шествия гитлеровцев к Волге. Уже тогда намечено было провести в районе Сталинграда разгромное контрнаступление, которое привело бы к краху южного крыла вражеского фронта. Не все же было германцам вынашивать дальние коварные замыслы. Мы тоже использовали открывшуюся возможность. Началась подготовка. Пока лишь в самых верхах.
Немцы, безусловно, понимали фланговую уязвимость своей сталинградской группировки, но, учитывая обстановку, реальной угрозы не видели. Подвела немцев самоуверенность, они нисколько не сомневались в том, что со Сталинградом вот-вот будет покончено, а там уж можно позаботиться о флангах и обо всем прочем. Фюрер категорически требовал взять крепость на Волге, остальное не имело значения… Не менее важным являлось и то, что немцы были убеждены: летом и осенью советские войска потерпели сокрушительное поражение и не имеют никаких возможностей для нанесения контрударов. Какие там удары, если русские подчищают последние резервы, напрягают в Сталинграде последние силёнки. Разведка сообщала, что русские не вводят в бой полноценные, укомплектованные части за отсутствием таковых. Пополнение идёт разрозненное, слабо обученное, не полностью обмундированное, в маршевых ротах преобладают среднеазиаты: узбеки и туркмены, а также казахи. Многие даже команд русских не понимают. Среди последнего пополнения люди пожилого возраста с различными заболеваниями: взяты в плен несколько эпилептиков, чего не случалось прежде. Или такой факт: курсанты военно-морского училища, эвакуированного из Ленинграда в Астрахань, переодеты в сухопутную форму, получили звания младших лейтенантов и брошены в Сталинград командирами взводов. На немецких аналитиков-генштабистов это произвело особое впечатление: у русских, мол, не осталось в запасе ни полноценных солдат, ни командиров. Подтверждение этому немцы видели и в захваченном ими приказе Сталина № 323 от 16 октября 1942 года, который развивал некоторые положения известного приказа № 227. Ещё раз говорилось о том, что теперь особая надежда на дисциплину, на стойкость войск. Да и весь советский пропагандистский аппарат с несвойственным ему трагизмом вещал, что отступать больше некуда, новые силы черпать негде, в Сталинграде решается все. «Стоять насмерть, за Волгой для нас земли нет!» — в этом убеждали население нашей страны, в это поверили и немцы. Тем более что положение наше после летне-осенних потрясений было, действительно, очень тяжёлым. Но не таким уж безнадёжным, как это рисовалось для врагов. И для союзников, которые затягивали открытие Второго фронта. Хоть бы техники, особенно автомашин, побольше слали зажиревшие американские буржуи на нашу бедность. И сапоги и ботинки миллионами солдатских ног быстро изнашивались, промышленность не успевала…
Конечно, некоторые сомнения в полном военном благополучии у наиболее осмотрительных немецких генералов имелись и крепли. Кому на пользу изнурительная борьба за разрушенный город, сковавшая там, очень далеко от Германии, от пунктов снабжения, лучшие силы вермахта, крупнейшую группировку? И уж так ли ослаблены русские, что остались у них в резерве лишь неграмотные инородцы да болезненные старики? А где, к примеру, сотни тысяч воинов, излечившихся после ранений в летних боях? Где техника с тех военных заводов, которые начали работать в глубоком тылу? Тут надо сказать, что в силу хорошо оглаженной нашей секретности, немцы не получали верных сведений о продукции советских заводов. Как выяснилось позже, наиболее точное представление фашисты имели о нашей авиации, да и то не полное. А между тем, начиная с июля 1942 года, промышленность давала фронту каждый месяц 2260 прекрасных боевых самолётов Ил-2, Як-7, Пе-2, Ла-8, ни в чем не уступавших немецким машинам. Но где они? В районе Сталинграда новых русских самолётов появлялось немного, хозяевами воздуха продолжали считать себя германские асы истребительных эскадрилий «Удэт», «Ас-Пик» и других менее известных: номерных, без названия.
Новая русская артиллерия, хоть и в ограниченном количестве, но в Сталинград поступала. А где русские танки? Неужели все уничтожены? Немцы считали, что советская промышленность даёт по меньшей мере тысячу бронированных машин в месяц (на самом деле давала больше). Но под Сталинградом их практически не бьтло. Может, русским не хватает лётчиков и танкистов? Может, новая техника сосредоточивается где-то на других фронтах?
Встревожил немецкую разведку и немецкое командование праздничный приказ Народного Комиссара Обороны Сталина от 7 ноября 1942 года. И даже не весь приказ, а один абзац в нем, особенно короткая фраза из этого абзаца, которой суждено было стать крылатой, разлететься по всему миру, запасть в душу каждого советского человека. Сталин, как известно, никогда не озвучивал, словно попка-дурак, тексты, состряпанные помощниками. И в ноябре сорок второго он сам подготовил свой доклад для торжественного заседания и свой приказ, советуясь с членами Политбюро, с военными. Это были итоговые документы, не скрывавшие горькую правду. Помню, как долго и упорно искал Иосиф Виссарионович единственную ёмкую фразу, которая вселила бы надежду в наших людей, ничего конкретного не выдав при этом противнику. Сталину предлагали разные варианты. В том числе я: «Сколько верёвочка не вьётся, все равно оборвётся». Но он нашёл своё.
«Недалёк тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. БУДЕТ И НА НАШЕЙ УЛИЦЕ ПРАЗДНИК!» Сказано настолько просто, что в эти слова поверили все, кто хотел поверить. И шатнулась убеждённость тех, кто уже во второй раз за эту войну поспешил схоронить Россию.
Когда и где — вот два вопроса, которые озаботили всех: и советских людей, и наших союзников, и врагов. На первый отвечали с понятным единодушием: как только грянет зима и ударят морозы. Немцы считали — не раньше, чем через месяц. А вот где — этого не знал никто, за исключением, естественно, высшего командования в Москве. Впрочем, в Берлине полагали, что им примерно известен район возможного советского контрнаступления: центральный участок фронта по линии Великие Луки — Велиж — Ржев — Вязьма — Юхнов. Особенно там, где завершилась недавно удавшаяся русским Погорело-Городищенская операция, где леса и снега, где советское командование усиливало свои войска танками и артиллерией, где возросло количество советской авиации. Причём возросло настолько, что русские лётчики бомбят Восточную Пруссию и даже нанесли несколько бомбовых ударов по Берлину. И это при их тяжелейшем положении под Сталинградом.
Парадокс: Гитлер с часу на час ждал сообщения о полной победе на Волге, а германский Генштаб озабочен был возможностью удержания Ржевско-Вяземского выступа, если русские начнут наступление в центре. На всякий случай создавали запасную оборонительную линию западнее Вязьмы, по Днепру. И полностью прохлопали немцы самое главное: подготовку мощного русского контрнаступления именно в районе Сталинграда, в степях, где просто невозможным казалось сосредоточить скрытно большое количество войск. Как детишек, как школяров-недотёп вокруг пальца обвело немцев наше военное командование. Советские войска концентрировались в указанных им районах в обстановке полной секретности. Ставка методично, хладнокровно, с учётом нескольких вариантов, без спешки, но наверняка готовила обещанный народу праздник.
Операция предстояла такая, какой не бывало в военной истории: и по размаху, и по количеству войск, и по намеченным целям. Привлекались три фронта: Юго-Западный генерала Н. Ф. Ватутина, Донской генерала К. К. Рокоссовского и Сталинградский, которым командовал А. И. Ерёменко. Они должны были выполнить сложнейшую триединую задачу: прорвать вражескую оборону и окружить Сталинградскую группировку противника, создать вокруг окружённых плотное кольцо и при этом как можно дальше оттеснить все другие немецкие войска, чтобы они не могли бы деблокировать окружённых. Требовалось вывести на исходные рубежи большие массы войск и техники, накопить огромное количество боеприпасов, организовать взаимодействие пехоты, танков, артиллерии, авиации во всех звеньях, от фронтовых до полковых. Да мало ли ещё что. Чтобы координировать работу трех фронтов на пространстве от Воронежа и до Астрахани, чтобы конкретно и быстро решать все возникавшие вопросы, в районе предстоящих действий почти безотлучно находились авторитетные представители Ставки с широкими полномочиями: заместитель Верховного Главнокомандующего Жуков и начальник Генерального штаба Василевский. Именно тогда сложилось и надолго утвердилось это удачное и полезное сочетание. Рассудительный, предусмотрительный, дотошный Василевский, советуясь с Жуковым, готовил и вносил предложения. Сталин их утверждал. А выполнял с помощью того же Василевского напористый Жуков, ломавший для пользы дела любые преграды. Жукова, как известно, побаивались и опасались старшие офицеры и генералы, его приказания выполняли стремглав, не всегда даже осмыслив. В штабах к такой практике относились со скрытым скептицизмом, и это сказывалось не лучшим образом. Зато в тех же штабах глубоко уважали Василевского, очень ценили его в отличие от прямолинейных строевых командиров, для которых Василевский был «интеллигентом», а для рьяных блюстителей классового подхода ещё и чужеродным «поповичем».
Сработавшиеся, отлично понимавшие друг друга, Жуков и Василевский являли собой монолитный неформальный руководящий центр, настолько действенный и своеобразный, что его просто сопоставить не с чем. Тем более что центр этот, не отягощённый аппаратом, мог быстро перемещаться туда, где был нужен в данный момент. Требовалось ответственное решение на месте — Жуков и Василевский сразу же принимали. Требовалось действовать через Москву — у каждого из них было в столице своё ведомство, у каждого — влияние в Ставке. Иосиф Виссарионович вполне оценивал эту самосложившуюся форму управления и использовал связку Жуков — Василевский на самых важных участках в течение всей войны.
Утро 19 ноября выдалось туманное. Шёл снег. Авиация не летала. Для немцев начинался будничный день. И артиллерийский грохот, на огромных просторах разорвавший утреннюю тишину, оказался для врага столь же внезапным, как это было у Погорелого Городища. Но там была только репетиция, мощь и размеры начавшегося сражения были на порядок выше.
Военные знают, что полного успеха нельзя ожидать ни от каких стратегических планов. Всегда встретятся неожиданные препятствия, что-то придётся переосмысливать, менять на ходу. Конечно, имелись шероховатости и в Сталинградской битве, но в целом успех был достигнут блестящий, грандиозный и беспримерный. До 24 ноября немцы вообще не могли понять, что происходит. В короткие снегопадные деньки их авиаразведка не работала, многие линии связи были порваны, уничтожены. А когда погода улучшилась и авиация поднялась в воздух, немцы обнаружили, что советские войска уже со всех сторон обложили сталинградскую группировку, советские ударные части, наступавшие с двух сторон, сомкнулись возле города Калач, плотно замкнув кольцо окружения.
У вражеского командования оставалась надежда на господство в воздухе: разбомбить, остановить, уничтожить прорвавшиеся советские дивизии. Это всегда был их козырь. Но просчитались и тут. До сей поры немцы имели дело под Сталинградом с 8-й воздушной армией генерала Хрюкина Тимофея Тимофеевича, которую считали малочисленной, не способной оказать серьёзного противодействия. Так оно и было. В августе 1942 года 4-й воздушный флот генерала Рихтгофена, развёрнутый в Придонье, имел в боевом строю 1200 самолётов различных типов, а противостоявшая ему армия генерала Хрюкина всего лишь 77 машин. Но немцы прозевали тот момент, когда нашу 8-ю воздушную укрепили новыми авиадивизиями, новой техникой. Прозевали и то, что в районе действий полностью развернулись 16-я и 17-я воздушные армии. Ну, насчёт этих армий можно понять, но ведь с 8-й у немцев был постоянный боевой контакт и все же удалось скрыть изменения в ней. «Даже Хрюкина прохрюкали!» — веселился по этому поводу Георгий Константинович Жуков. Спохватились гитлеровцы, да поздно. Несколько дней борьба в небе шла на равных, но к концу ноября немецкая авиация была перемолота, в воздухе господствовали теперь советские истребители, советские бомбардировщики и штурмовики громили вражеские войска. Над окружённой группировкой не осталось никакой крыши. Даже дырявой. Летали, правда, по ночам транспортные Ю-52, доставляли продовольствие и боеприпасы. Но с каждым разом все меньше. Их сбивали. Вскоре подступы к окружённой группировке превратились в огромное кладбище для немецкой транспортной авиации. Ни вражеское командование, ни сам Гитлер не могли, безусловно, смириться с тем положением, в котором оказались. Они вообще ещё не осознали случившегося. Все шло хорошо, и вдруг — крах?! Так не бывает. Это последний всплеск русской силы, их агония. Воспользовались просчётом. Теперь надо исправить ситуацию, отбросить и окончательно добить советские войска. Нанести сильный удар с фронта. А Паулюс ударит из кольца. Русские окажутся между молотом и наковальней. Уж теперь-то у них, безусловно, нет никаких резервов, способных помешать этому.
Две недели потребовалось немецкому командованию, чтобы создать сильный ударный кулак. Снимали все, что можно, с других участков фронта, и вблизи и вдали, подтягивали резервы. Из Германии прибывали танки, предназначавшиеся для Роммеля. Странно выглядели они, выкрашенные под цвет пустыни, в заснеженных русских степях. Всего в общей сложности собрали пятьсот бронированных машин, десять пехотных и моторизованных дивизий, в том числе дивизию СС «Викинг». Вся эта сила сосредоточилась возле станции Котельниково, чтобы наступать вдоль железной дороги на северо-восток. До Сталинграда около ста километров, полторы-две заправки для танков. Немцы рассчитывали преодолеть расстояние одним броском и где-то на дистанции соединиться с войсками Паулюса, прорывавшего кольцо изнутри. Хлынули бы многотысячные массы голодных, вшивых, озверевших солдат, кто бы смог удержать их? Тем более, что между двумя немецкими группировками находились лишь части небольшой по составу 51-й советской армии, к тому же поредевшей, и уставшей в боях. Лопнули бы все замыслы русских, напрасными оказались бы их недавние достижения, бесполезными понесённые жертвы. Немецкая разведка докладывала, что на обозримом пространстве у русских нет сил, способных предотвратить такой ход событий, все войска задействованы в боях. Фортуна вновь улыбалась немцам. В Сталинградской битве близился кульминационный момент.
Пришла пора нам вспомнить, наконец, о двух страдальцах, об отстранённом от командования Южным фронтом генерале Малиновском и члене Военного Совета дивизионном комиссаре Ларине. Где же они оказались после тяжёлых неприятностей, пережитых в Москве, после того как Сталин дал им возможность искупить вину, а если не оправдают доверия — «пенять на самих себя»? Исчезли куда-то два крупных военачальника, и мало кто знал, чем занимаются, какое задание выполняют. А доверие им было оказано высокое, работа поручена сложная.
То, что предпринял тогда Сталин, можно называть по-разному. Предусмотрительностью. Коварством. Железной выдержкой — как угодно. В тяжелейшие дни обороны Сталинграда он с невероятной скупостью, в минимальном количестве разрешал бросать туда подкрепления, только чтобы не сдать город, не развязать руки немецкой группировке. Казалось, что все новые формирования, все новое вооружение шло в войска, которые должны были окружить вражескую группировку. И окружили. В тех условиях все это само по себе представлялось невероятным. А Сталин предусмотрел уже и следующий ход, известный лишь очень узкому кругу лиц: затевая крупнейшую операцию, мы подстраховали себя от неожиданностей и случайностей. Двум опытным военачальникам Малиновскому и Ларину приказано было создать в Тамбовской провинции новую армию. Конечно, генерал и комиссар получили назначение с понижением, но иногда и понижение бывает не ущемляющим достоинства, позволяющим раскрыть свои возможности.
Армия, получившая название 2-й гвардейской, рождалась в обстановке строгой секретности и должна была по количеству и качеству, по вооружению и другим показателям стать самой сильной среди имевшихся у нас формирований подобного рода. Вот куда поступали воины, выписавшиеся из госпиталей, закалённые в боях. Вот куда щедро шла новая техника. Одна существенная деталь. Ещё с гражданской войны Иосиф Виссарионович считал, что наиболее стойкими и дерзкими являются части, укомплектованные моряками, сошедшими с кораблей. Не буду сейчас объяснять почему, но это действительно так. Там, где они сражались — всегда успех. Ни один город, который защищали моряки, не был сдан немцам, а если и оставлен, то лишь организованно, по приказу свыше. Они прославили Одессу и Севастополь, Мурманск и Ленинград. А Москва, в боях за которую особенно отличились морские бригады! Не случайно же в сорок втором году Сталин поручил адмиралу Кузнецову снять с кораблей ещё сто двадцать тысяч краснофлотцев и морских офицеров. Морскую пехоту бросили туда, где особенно трудно. Так вот: во 2-й гвардейской армии моряки составляли половину, может быть даже больше. А начальником штаба к Малиновскому направлен был очень хороший, знающий работник — генерал Бирюзов Сергей Семёнович (будущий маршал). И очень удобное географическое положение занимала в районе Тамбова 2-я гвардейская: в случае необходимости её можно было быстро перебросить на угрожаемый участок хоть под Москву, хоть к Воронежу, хоть к Сталинграду. Немцы на свою беду не знали об этом.
12 декабря деблокирующая группировка гитлеровцев двинулась от станции Котельниково к Волге. И сразу стало понятно, что 51-й армии её не удержать. Верховный Главнокомандующий приказал ввести в сражение 2-ю гвардейскую. Выйти на рубеж речки Мышковы, что на полпути между Котельниково и Сталинградом, остановить и разгромить наступающих немцев. Для командующего армией и дивизионного комиссара наступил решающий день.
Очень сильной была 2-я гвардейская. В ней два стрелковых корпуса, каждый из трех дивизий, со своим танковым полком. В ней механизированный корпус и танковый корпус, много артиллерии, много автомашин. Не враг как таковой страшен был ей, страшны были время и расстояние. Немцев отделяло от Мышковы менее пятидесяти километров. Заслоны нашей пехоты могли лишь на краткий срок задержать гитлеровцев. А воинам 2-й гвардейской, чтобы достичь Мышковы, надо было пройти от места выгрузки двести километров, огибая с юга окружённую группировку. Дороги были заметены сугробами, днём было тепло и валил мокрый снег, а ночью прихватывал мороз. Армия шла без отдыха, люди опережали застрявшую технику, тащили артиллерийские орудия, миномёты, пулемёты, боеприпасы. И достигли Мышковы чуть раньше немцев. Сначала наиболее выносливые бойцы, небольшие подразделения, роты и батареи. Разгорелось сражение, в которое с обеих сторон вливались все новые и новые силы. А метель не прекращалась, войска перепутались, ни наше, ни немецкое командование не представляло, что происходит. Окружённые в Сталинграде гитлеровцы уже ликовали, слыша далёкую канонаду. Многие судьбы повисли на волоске, да и судьба всей грандиозной операции, судьба всей войны тоже.
Есть очень правдивая повесть писателя Юрия Бондарева — участника этих событий: «Горячий снег». И хороший кинофильм с таким же названием. В них все верно. Естественно, автора художественного произведения никто не ограничивает в домысле, в типизации, в обострении ситуации. Ни в коей мере на все это не покушаясь, я хотел бы уточнить лишь одну подробность. Юрий Бондарев даёт такой эпизод. В разгар сражения на Мышкове, когда стоят насмерть тысячи людей, а командарм посылает в огонь новых бойцов, приходит известие о том, что погиб сын самого командарма. Тяжело переживая это, командарм, скрывая своё горе, продолжает руководить битвой. Вероятно, писатель, усиливая драматизм, хотел подчеркнуть моральное право этого человека, не просто начальника, а именно человека, отправлять на верную гибель людей, своих подчинённых, своих, по большому счёту, детей. Это, повторяю, дело автора. Жаль только, что Юрий Бондарев не упомянул о настоящей трагедии, постигшей армейское руководство. Может, не знал, может, время было такое, что не все выносили на бумажный лист, может, в сюжет не укладывалось.
А случилось вот что. Член Военного Совета армии, дивизионный комиссар больше суток провёл на дорогах, подбадривая воинов, помогая организовать питание, медицинское обеспечение, поддерживая людей словом и делом. Сам выдохся, перенервничал, слыша грохот боя. И впереди, и за спиной, не понимая, что происходит. Разыскал командный пункт дивизии в разрушенном хуторе метрах в двухстах от дороги. Хотел поговорить с Малиновским, но связисты не нашли его, тоже был где-то в войсках.
Во второй половине дня стало ясно, что пехота не выдержала, отходит. Командир дивизии доложил: прорвались вражеские танки, не менее пятидесяти, остановить их нечем. Член Военного Совета и сам слышал уже гул двигателей где-то за белой мутью пурги. Отсюда, с этого рубежа, около тридцати километров до окружённой группировки. Именно сейчас войска Паулюса должны нанести встречный удар. Немцы стиснут с двух сторон рассеянную среди снегов гвардейскую армию. И что? Разгром? Позор плена? Вспомнился, наверное, комиссару разговор с Верховным Главнокомандующим, резкий тон и жёсткий взгляд Сталина… Рука сама потянулась к пистолету. Доверия не оправдал, оставался, значит, только один выход…
Малиновский говорил мне потом, что, увидев мёртвого комиссара, ясно представил себе ход его мыслей, его состояние в последние минуты. Будто сам вытаскивал из кобуры свой пистолет. Но больше выдержки, больше боевого опыта было у генерала, больше веры в своих солдат. Через час, всего лишь через час после трагического выстрела, немцев встретили пробившиеся к дороге артиллеристы, прошли по снежной целине гвардейские танки. Прорвавшаяся немецкая группа была полностью уничтожена. А ночью генерал Малиновский отдал новый приказ. Уже не о том, чтобы остановить противника, о переходе в наступление. Подписали приказ командующий армией и начальник штаба. Подпись члена Военного Совета отсутствовала.
Меня не было в Кремле, когда Верховному Главнокомандующему доложили о гибели дивизионного комиссара. Знаю только, что Сталин высказал своё недовольство: пример стойкости, а не слабости должны подавать подчинённым политработники. Фамилия комиссара была вычеркнута из всех списков, имя его редко всплывало даже в частных разговорах. Ушёл, как говорится, в небытие. А для Малиновского события на Мышкове стали отправной точкой нового взлёта. Перед войной полковник, он в конце войны стал маршалом. Десять лет, начиная с 1957 года и до самой смерти, продержался Родион Яковлевич на посту Министра обороны СССР. Трудно ему было при «реформаторе» Хрущёве, начавшем разрушать нашу армию и наш флот. Но это уже другой разговор.

 

 

24

В ту осень я не уезжал из Москвы, чем и доволен был. Вдосталь намотался по военным дорогам при своём возрасте. Вокруг Сталина появилась новая поросль помощников: помоложе, повыносливей и с достаточным военным опытом. И не было, вероятно, таких особых событий, которые Иосиф Виссарионович хотел увидеть и оценить только моими глазами. Я отдыхал, если можно назвать отдыхом выполнение разнообразных поручений и ненормированный рабочий день, а точнее ненормированные рабочие сутки. Как маршал Шапошников: считалось, что он получил возможность отдохнуть и подлечиться, занимая при этом три должности и не отстраняясь от дел общественных. Впрочем, я уже говорил, что Борис Михайлович и не мог бы без этого, погиб бы в вакууме.
По выражению Иосифа Виссарионовича, мы учились всю войну. Это верно. И прошли весь курс от образованности средней, до самой высотой, профессорско-академической. При этом пик учёбы пришёлся на 1942 год, когда бои, операции носили разносторонний характер, когда мы уже полностью оправились от шока внезапности, способны были анализировать и делать выводы.
Войскам как воздух требовался новый Боевой устав. Жизнь торопила. Сталин был достаточно тактичен, чтобы не напоминать Шапошникову о сроках, но было ясно, что ждёт с нетерпением. Я, как мог, помогал Борису Михайловичу. Нельзя было допустить ошибок в документе, определявшем организацию и проведение боя — это ведь самое важное на войне. Даже наиболее сложные требования надобно было изложить кратко и понятно, чтобы они были доступны любому командиру, начиная от полуграмотных, и чтобы надолго врезались в память.
Подготовка уставов всегда занимает много времени, к этому делу привлекаются генералы-практики, военные учёные и специалисты Генштаба. А Шапошников пошёл по другому пути, и я поддерживал его в этом. Упор делали на фронтовиков, на тех, кому предстояло непосредственно действовать по тем законам, которые долженствовало закрепить в уставе. Старались мы привлечь как можно больше людей. Мнения Жукова, Василевского, Рокоссовского, Ватутина, Конева, Тимошенко, Мерецкова, Говорова и других полководцев — это само собой. Но вот чего не бывало раньше — это беседы с командирами взводов, рот, батальонов, полков. Как? Прибывали в Москву отличившиеся фронтовики, Калинин вручал им награды в Кремле, а потом этих людей «перехватывали» мы, приглашали на заседание Уставной комиссии, задавали вопросы, выслушивали мнения. Или ещё проще. Вот готов, сформулирован пункт. Я еду с ним в Тимирязевскую академию, в госпиталь. Собираю выздоравливающих лейтенантов, капитанов, майоров с различных фронтов, из разных родов войск. Зачитываю проект пункта, прошу высказываться. И начинаются словесные баталии, в которых всегда можно почерпнуть что-то полезное.
1 октября 1942 года Уставная комиссия провела совещание в кремлёвском кабинете Верховного Главнокомандующего. Об этом стоит упомянуть хотя бы потому, что в кабинете Сталина никогда до этого не собиралось столько простых фронтовых командиров, вызванных нами из госпиталей и прямо с передовой. От ротных до командиров дивизий. Народ самостоятельный, задиристый, болевший за дело, которое касалось непосредственно их самих. Сперва тушевались в присутствии Сталина, трех прославленных маршалов. Потом разговорились, высказали, что считали нужным. Иосиф Виссарионович никого не перебивал, не давил своим авторитетом, держась доброжелательным распорядителем, лишь подвёл краткие итоги, пообещав, что все предложения будут учтены при окончательной доработке Боевого устава. Хочу особо отметить, что речь на том совещании шла не только об уставе, но и гораздо шире. Воспользовавшись присутствием фронтовиков, Сталин хотел услышать их мнение по целому ряду других вопросов, связанных с постепенной, но неуклонной реорганизацией наших Вооружённых Сил, проводившейся в ту пору. Это был целый комплекс мероприятий, подсказанных жизнью: отмена комиссаров и введение единоначалия, унификация воинских званий и многое другое. Почему же отмечаю это особо? А вот почему. Весь мир, все наши друзья и враги упёрты (простите, но мне нравится это слово) — упёрты были в Сталинград и, словно зашторенные, ничего больше не видели. Но под Сталинградом решались заботы нынешнего дня и ближнего будущего. А Москва, занимаясь всеми текущими вопросами, уже тогда готовила фундамент дальнейших событий. Этого как раз и недоставало, и недостаёт сиюминутным политическим выскочкам, калифам на час, которые приносят много бед своим странам, особенно нашей стране: чем больше государство, тем сильнее страдает оно от резких, неподготовленных перемен, спонтанных реформ.
Новый Боевой устав был утверждён 9 ноября 1942 года: через два дня после того, как Иосиф Виссарионович пообещал, что будет и на нашей улице праздник. И за десять суток до начала Великого наступления под Сталинградом. Своевременный был документ. Многие положения его воспринимались как должное, не вызывая никаких возражений. Например, старый устав предписывал строить оборону по ячейковой системе. Вроде бы правильно, спасительно от вражеского огня. Каждый боец зарывался в глубокую узкую яму, защищавшую его от пуль, от снарядов, от бомб. Начиналась вражеская атака — боец высовывался и открывал огонь. Однако практика показала, что человек, изолированный в своей ямке, не ведавший, что творится справа и слева, терял ориентировку, падал духом, был практически неуправляем. Жуков и Рокоссовский, сами посидевшие в изолированных ячейках под вражеским огнём, говорили, что даже они, с их опытом, испытывали обречённость, страх, нестерпимое одиночество. А каково же молодым, необстрелянным воинам?! Сама практика заставила вернуться к траншейной системе, при которой бойцы видели и слышали своих командиров, ощущали, как говорится, локоть соседей.
Опыт Погорело-Городищенской операции показал нам ошибочность глубокоэшелонированного построения войск во всех звеньях от взвода до дивизии при прорыве вражеской обороны. Как наступала стрелковая дивизия на рубеже, положим, 2-3 километра? Имея в своём составе 27 стрелковых рот, она атаковала оборону противника непосредственно лишь 8 ротами. Остальные шли за первым эшелоном с целью подкреплять его и развивать успех. Но самый-то первый, самый важный удар оказывался слабым, те девятнадцать рот, что действовали сзади, несли потери от вражеской артиллерии, миномётов, бомб, стремились к передовым подразделениям, которые, как ни странно, несли меньше потерь от снарядов, мин и бомб из-за близкого контакта с противником. Боевые порядки перемешивались, терялось управление. Путаница, одним словом. А новый устав требовал, чтобы все подразделения развёртывались для наступления в одну линию с интервалами 3-4 метра между бойцами, чтобы пулемётчики, миномётчики, расчёты противотанковых ружей двигались в интервалах между взводами пехоты, вообще в наиболее уязвимых для контратак противника местах. То есть, полк или, скажем, дивизия вкладывали в удар по врагу все, чем располагали в данный момент, чтобы одолеть неприятеля.
Я нарочно привожу этот пункт устава, потому что он был одним из многих, которые не применялись всегда и повсеместно. В 1942 году этот пункт был почти безусловен, так как противник не имел сплошной глубокой линии обороны, война носила в основном манёвренный характер. Но в дальнейшем, особенно в Германии, на подступах к Берлину, немцы создавали такие прочные рубежи, что нам приходилось возвращаться к многократно эшелонированному построению войск при прорыве. Но наши командиры умели пользоваться и тем и другим способом, поступали как целесообразнее.
Или — положения нового устава о месте командиров в бою… Нет, я слишком увлёкся, всего не перечислишь. Скажу лучше вот что. Для всех стран мира немцы были своего рода законодателями в тактике и в оперативном искусстве. До сорок второго года. А потом наши командиры батальонов и полков превзошли германцев по всем показателям — и до конца войны. Не говоря уж о стратегии: в этом отношении наше превосходство выявлялось многократно и достигло той недосягаемой вышины, на которой развевался наш победный флаг над поверженным германским рейхстагом. Более весомых доказательств история мировых войн не зафиксировала.
Что такое реформы вообще? Это значит — безболезненно отбросить все устаревшее, ненужное и сохранить, поддержать, развить все новое, перспективное. Реформа ничего не ухудшает, а только улучшает. Иначе это не реформа, а преступление. В масштабе государства — государственное преступление, за которое надлежит карать самой высшей мерой.
Сосредоточившись на Боевом уставе, я, чтобы не рассеивать внимание читателя, не упоминаю о многих других преобразованиях, назревших к тому времени, к осени сорок второго. Есть невидимые миру слезы, а есть и невидимая обществу работа, проводившаяся буквально под каждодневным доглядом Иосифа Виссарионовича. Опять же уточню: внимание всего мира тогда, всех историков до сих пор по тому периоду приковано к боям под Сталинградом. Ткнул туда всех носами Иосиф Виссарионович, завязли там их носы, до сих пор не могут вытянуть. А для нас не менее важными, чем события на фронте, были заботы о будущем. Сами по себе свершения вроде бы частные, но очень заметные. Ну, возьмём авиацию. С довоенных времён боевые самолёты действовали звеном в три машины. Но и самолёты улучшились, и скорости возросли, и опыт показал, что третья машина в тактической связке является лишней. И вот с ноября сорок второго вся наша авиация начала действовать звеньями в две машины: Ведущий и прикрывающий его ведомый. Это было значительно выгодней. А вместо двух эскадрилий по девять самолётов в истребительных и штурмовых авиаполках вводилось три эскадрильи… Или: повсеместно восстанавливались в войсках, для улучшения управления, корпусные звенья.
Читаю я вот теперь книги о войне, даже исторические исследования, и встречаю в них слово «офицер». Смотрю фильмы о первом периоде войны и вижу наших воинов с погонами на плечах. Не во всех, конечно, книгах в фильмах, но часто. А ведь это неверно. До 1943 года не было в нашей армии погонов, не было такого понятия — «офицер». Даже зловредным считалось оно по памяти о гражданской войне, о междоусобном братоубийстве. Потребовалась решительность Сталина, чтобы сломать все наносные представления о золотопогонниках, о многовековой атрибутике. «Будут офицеры, будут традиции, будет Великая Русская держава» — так думал и повторял вслух Иосиф Виссарионович. И погоны он согласился ввести: не только для сохранения традиций, но и для укрепления дисциплины, для определения меры ответственности, для удобства различия. А то ведь путаница была невероятная. Даже теперь, после войны, по упрощённой системе, молодой солдат не сразу запоминает все воинские звания. Каково же было до введения погонов со всеми этими треугольниками, кубиками, шпалами на петлицах, как было при тех же кубиках отличить лейтенанта от политрука, военфельдшера — от воентехника или интенданта?! А при шпалах — подполковника от комиссара, военврача от военюриста?! Тем более в военное время, когда не до нашивок на рукавах, не до особых символов на петлицах. Положение об офицерах сразу снимало путаницу, устанавливало единую строгую прямую подчинённости.
И вся эта огромная, многообразная работа была проведена нами в очень короткий срок, за осень сорок второго года. Это не какие-то теоретические изыски, нет — этого требовали наши окрепшие, набравшиеся опыта Вооружённые Силы. В приказе Верховного Главнокомандующего от 23 февраля 1943 года прозвучали слова, точно определившие новое положение дел. Вот они:
«Гитлеровская армия вступила в войну против Советского Союза, имея почти 2-летний опыт ведения крупных военных операций в Европе с применением новейших средств войны, Красная Армия в первый период войны, естественно, не имела ещё и не могла иметь такого военного опыта. В этом состояло преимущество немецко-фашистской армии. За двадцать месяцев положение, однако, изменилось и в этой области. В ходе войны Красная Армия стала кадровой армией. Она научилась бить врага наверняка с учётом его слабых и сильных сторон, как этого требует современная военная наука».
Да, действительно, наша армия стала кадровой, достигшей высокого уровня — Иосиф Виссарионович определил это своевременно и точно. В мире тогда было только две таких армии, наша и немецкая. И где-то ни полпути к кадровой — японская. Все остальные армии представляли собой лишь воинские формирования разной степени подготовленности. Мировая война свелась к борьбе между двумя могучими опытными гигантами. А поддержкой им в этой непримиримой борьбе были не столько союзники, сколько идеология. У одних — нацеленная на уничтожение и разрушение, на установление мирового господства. У других — на спасение себя и всего человечества.

 

 

25

В начале войны один из наших генералов старой закалки, наблюдая за ходом боя, воскликнул с горечью: «Это не атака, это набег легковооружённых половцев на доменную печь! Шума много, а что делать — никто не знает!..» Да, случалось такое. Но наши солдаты и командиры довольно быстро освоили науку воевать и науку побеждать. Во всех подразделениях и частях, даже во вновь созданных, имелись теперь люди с фронтовой закалкой. Однако кадровая армия — это не только полки и дивизии, способные умело действовать в любых условиях, это ещё и профессиональное руководство на всех уровнях, в том числе на уровне оперативном, требующем сочетать теорию и практику, то есть вынашивать правильные замыслы и самому решительно осуществлять их. Соитие призвания и опыта, ума и энергии.
Блестяще задумана, подготовлена и проведена была операция по окружению и уничтожению сталинградской группировки противника. Результат коллективного творчества, коллективного действия, в которых принимали участие и Генеральный штаб, и Ставка с её представителями на местах Жуковым, Василевским, и командующие фронтами, чьи фамилии я уже называл. Ни в коей мере не умаляя их заслуги, хочу все же сказать: первым, кто оценил и использовал возможности достигнутого успеха, оказался Николай Фёдорович Ватутин, возглавлявший в ту пору Воронежский, а затем Юго-Западный фронт. Не дал Ватутин угаснуть пламени сталинградского костра, добавил такое горючее и раздул такой огонь, в котором сгорело вражеских войск не меньше, чем непосредственно у стен волжской твердыни. Не имел Николай Фёдорович преимущества над противником ни в количестве людей, ни в технике, но действовал так умело, так дерзко и осмотрительно, что значительно расширил масштабы зимнего сражения и во многом предопределил его удачный исход. Пока наши войска добивали в Сталинграде 22 окружённые дивизии, генерал Ватутин провёл западнее Воронежа две изумительных с точки зрения военного искусства операции, Воронежско-Касторненскую и Острогожско-Россошанскую, разгромив и уничтожив 26 немецких, итальянских и венгерских дивизий, освободив большую территорию. К сожалению, ослепительное сияние Сталинграда оставило в тени те славные операции, не оказалось литераторов и историков, способных достойно поведать о них.
В нескольких местах войска Ватутина раздробили, раскромсали немецкие боевые порядки, образовались такие дыры, которые врагу нечем было заткнуть. В эти разрывы входили наши подвижные части, отсекали, окружали противника, гнали уцелевших дальше на запад. И у нас, конечно, были потери, и мы ослабли, но тут с особой силой проявился военный талант Николая Фёдоровича, его стремление и умение действовать во имя общих стратегических целей, создавать обстановку для общих успехов. От Воронежа до Харькова дошли за пару месяцев войска Ватутина. Виктория впечатляющая, казалось, можно бы остановиться, отдохнуть, переформироваться, получить пополнение, подтянуть тылы… Но ведь это — потеря времени и темпа, упущенные возможности. И Николай Фёдорович принял решение совершенно неожиданное не только для немцев, но и для нашего высшего командования. Решение, вызвавшее недоумение Жукова («ну и размахнулся генерал-романтик!»), зато поддержанное Василевским и Шапошниковым, что заставило Сталина занять выжидательную позицию и Ватутину не мешать.
Суть в том, что Николай Фёдорович не пошёл дальше на запад, преследуя разбитого врага, а повернул основные силы своего фронта на юг, бросил в сторону Запорожья все оставшиеся у него подвижные части. Не близок путь от Харькова до Запорожья и далее до Мелитополя, до Азовского моря, но если бы этот манёвр удался, были бы отрезаны все вражеские войска на огромной территории восточнее излучины Днепра: в Донбассе, в районе Ростова, на Северном Кавказе и на Кубани. Рухнула бы треть гитлеровскою фронта в нашей стране, от такой катастрофы немцы вряд ли могли бы оправиться.
Понимал ли Николай Фёдорович, что у него не хватит сил осуществить полностью столь грандиозный замысел и что Ставка в данное время не имеет возможности помочь ему? Конечно, понимал. Он и не рассчитывал дойти до Мелитополя, отрубив все вражеские коммуникации. Но угрозу-то он создавал, увеличивая нервозность и хаос, царившие у противника после Сталинграда, способствуя успеху других наших наступавших фронтов. Немцы запаниковали, боясь за свой тыл, вражеское командование заботилось уже не столько об удержании позиций, сколько о том, как бы вывести свои армии из угрожаемых районов. Проскочить бы через узкое горлышко возле Ростова-на-Дону и создать новые оборонительные линии западнее его. А наша Ставка, используя благоприятный момент, сосредоточила внимание на том, чтобы закупорить проход на нижнем Дону, не выпустить из «мешка» остатки отборных немецких войск, ещё недавно маршировавших в сторону Сталинграда и Баку, любовавшихся гитлеровским флагом, развевавшимся над Эльбрусом. Теперь же немцы пытались оттянуть назад, спасти хотя бы самые боеспособные танковые дивизии.
Рассуждаем мы сейчас об особенностях кадровой армии, о том, что в это понятие входят не только хорошо обученные войска, владеющие различными формами ведения боя, но и генералы, способные умело готовить и осуществлять операции. Однако есть и ещё важный фактор, без которого мастерство войск и полководцев не дадут желаемого результата одержания победы с наименьшими утратами для себя. Это способности высшего военного руководства страны, в первую очередь человека, облечённого полномочиями Верховного Главнокомандующего. В нашем случае — Иосифа Виссарионовича Сталина. Говорили мы о том, что в начальный период войны допустил он несколько стратегических ошибок, две из которых (сражение за Киев и план летней кампании сорок второго года) привели к очень тяжёлым последствиям. Но Иосиф Виссарионович был достаточно умен и самокритичен, чтобы сделать правильные выводы из своих срывов. Он учился многому, в том числе — терпеливо выслушивать военных специалистов, считаться с их мнением. С лета сорок второго года и до конца войны Сталин существенных ошибок больше не допускал, мастерство его, как военного руководителя, быстро и заметно росло буквально из месяца в месяц. Обретённые знания и навыки применял творчески, сообразуясь с обстановкой, того же требуя от маршалов и генералов. Хотя бы такой пример. Приказывал не вытеснять противника, что не приносит врагу крупных потерь, а при первой возможности окружать неприятеля, устраивая большие и малые «котлы», пленяя или уничтожая врага. Сталинград был только началом. Чем дальше, тем чаще попадал противник в окружение, безвозвратно теряя личный состав и технику.
Способности Сталина, как Верховного Главнокомандующего, высоко оценены военными профессионалами, работавшими под его непосредственным руководством, вместе с ним. Это и маршал Жуков, и адмирал Кузнецов — люди честные, мужественные, подвергавшиеся, кстати, гонениям при Сталине. Но истина важнее собственных амбиций. Весьма лестно говорили и писали они о Верховном Главнокомандующем уже после его смерти, когда приспособленцы вслед ему камни кидали.
Много общался со Сталиным по военным делам Александр Михайлович Василевский. Если в послевоенные годы его расспрашивали о полководческой деятельности Сталина, маршал Василевский, не пускаясь в рассуждения, предлагал познакомиться с некоторыми документами, чаще всего с телеграфной директивой командующему Закавказским фронтом И. В. Тюленеву от 4 января 1943 года. Подчёркивая, что Верховный Главнокомандующий продиктовал эту телеграмму без всякой записи, сразу формулируя свои указания. По мнению Василевского, этот документ очень точно характеризует самого Сталина, его компетентность, способность анализировать обстановку, смотреть вперёд, доскональное знание им не только событий, но и людей, особенностей характера того или иного руководителя, учитывание этих особенностей. Привожу текст:
«Первое. Противник отходит с Северного Кавказа, сжигая склады и взрывая дороги. Северная группа Масленникова [70] превращается в резервную группу, имеющую задачу лёгкого преследования противника. Нам невыгодно выталкивать противника с Северного Кавказа. Нам выгоднее задержать его с тем, чтобы ударом со стороны Черноморской группы осуществить его окружение. В силу этого центр тяжести операций Закавказского фронта перемещается в район Черноморской группы, чего не понимают ни Масленников, ни Петров. [71]
Второе. Немедленно погрузите 3-й стрелковый корпус из района Северной группы и ускоренным темпом двигайте в район Черноморской группы. Масленников может пустить в дело 53-ю армию, которая болтается у него в резерве и которая в обстановке нашего успешного наступления могла бы принести большую пользу. Первая задача Черноморской группы — выйти на Тихорецкую и помешать таким образом противнику вывезти свою технику на запад. В этом деле Вам будет помогать 51-я армия и, возможно, 28-я армия. Вторая и главная задача Ваша состоит в том, чтобы выделить мощную колонну войск из состава Черноморской группы, занять Батайск и Азов, влезть в Ростов с востока и закупорить таким образом северокавказскую группу противника с целью взять её в плен или уничтожить. В этом деле Вам будет помогать левый фланг Южного фронта — Ерёменко, который имеет задачей выйти севернее Ростова.
Третье. Прикажите Петрову, чтобы он начал своё наступление в срок, не оттягивая этого дела ни на час, не дожидаясь подхода всех резервов. Петров все время оборонялся, и у него нет большого опыта по наступлению. Растолкуйте ему, что он должен дорожить каждым днём, каждым часом.
Четвёртое. Немедленно выезжайте в район Черноморской группы и обеспечьте выполнение настоящей директивы«.
Действительно, очень показательная телеграмма. Она ясно и чётко определяет важнейшую задачу. И указывает конкретные, наиболее целесообразные способы достижения намеченных целей.

 

 

26

Далеко, слишком далеко залетел на восток Адольф Гитлер. 17 февраля 1943 года его самолёт приземлился на берегу Днепра в Запорожье. На столь рискованное путешествие фюрер решился для того, чтобы на месте разобраться в обстановке и принять любые меры, на которые только способен глава государства — даже самые крайние меры… И основания для этого были веские. Положение всего южного крыла немецкого фронта — от Курска до Азовского моря — стало критическим. С великим трудом, с большими потерями, фашистам удалось «вытащить» с Кавказа, с Маныча остатки некогда грозных 1-й и 4-й танковых армий. А пехота, артиллерия, инженерные и тыловые части остались за Доном, в низовьях Кубани: русские отсекли их, взяв Ростов. Немцы срочно создавали новый фронт западнее, по реке Миус, но и он был уже под угрозой: с севера, заходя в глубокий тыл этой новой оборонительной линии, вёл свои армии генерал Ватутин, прославившийся мастерством вбивать клинья и создавать котлы.
Удручающую для немцев картину являла карта военных действий, с нанесённым на ней положением войск. Они, эти войска, находились на тех же рубежах, с которых девять месяцев назад начали великое победоносное наступление, дошли до Воронежа, до Волги, до Кавказского хребта. Туда двигались быстро, а оттуда катились ещё быстрей. Итоги были плачевны. В самый раз для объективности процитировать наиболее известного германского военного историка Курта Типпельскирха по его толстенной «Истории Второй мировой войны». Вот его мнение:
«Результат наступления оказался потрясающим, одна немецкая армия (6-я армия фельдмаршала Паулюса в Сталинграде. — Н. Л.) и три союзные армии были уничтожены, три другие немецкие армии понесли тяжёлые потери. По меньшей мере пятидесяти немецких и союзных дивизий больше не существовало. Остальные потери составляли в общей сложности ещё примерно двадцать пять дивизий. Было потеряно большое количество техники танков, самоходных орудий, лёгкой и тяжёлой артиллерии и тяжёлого пехотного оружия. Потери в технике были, конечно, значительно больше, чем у противника. Потери в личном составе следовало считать очень тяжёлыми, тем более что противник, если он даже и понёс серьёзные потери, все же располагал значительно большими людскими резервами. Престиж Германии в глазах её союзников сильно пошатнулся. Поскольку одновременно и в Северной Африке было нанесено поражение, надежда на общую победу рухнула. Моральный дух русских высоко поднялся».
Добавим: была ослаблена и потеряла бесспорное превосходство в воздухе прославленная немецкая авиация, краса и гордость рейха. Истощены были запасы горючего. Короче говоря, у разбитого корыта оказались немцы через девять месяцев после начала «великого наступления». Рубежи те же, но уже не целостная линия фронта, а заплата на заплате с дырами меж лоскутов. В районе Ростова прорехи закрывала наспех сколоченная группа генерала Холлидта. Севернее — столь же пёстрая группа генерала Фреттер-Пико. Переброшены с запада несколько авиаполевых дивизий.
Об этих, об авиаполевых стоит сказать особо. Тут немцы хоть и не напрямик, но все же позаимствовали наш опыт. Жизнь заставила. В первый период войны мы вынуждены были срочно формировать и бросать на самые трудные участки фронта морские стрелковые бригады. (Всего за время войны в составе этих стойких воинских формирований сражалось до полумиллиона моряков, взятых с флотов.)
После Сталинграда, когда нам стало легче, морских специалистов начали возвращать на корабли, а морские бригады постепенно расформировались. У немцев же произошло вот что. В Германии, как известно, авиацией занимался Герман Геринг, правая рука Гитлера и второй после фюрера человек в государстве. Он считал военно-воздушные силы своим детищем, всячески опекал их. В авиацию призывали людей наиболее здоровых, технически грамотных, благонадёжных. И без ограничения количества. Сколько хотели авиационные генералы, столько и получали. Образовался перебор. В пехоте людей не хватало, а в авиационных частях, на аэродромах, в училищах, на заводах — везде солдаты и офицеры сверх штата. Особенно это стало заметно, когда немцы потеряли много самолётов. Количество техники, аэродромов резко сократилось, а обслуживающего персонала — хоть пруд пруди. Гитлер велел отправить на фронт молодых и здоровых бездельников. Геринг, естественно, расставаться со своей «гвардией» не хотел, старался сохранить подчинённые ему войска, свою опору, мотивируя это тем, что надо иметь кадры для восстановления авиации. Выход нашли такой: Геринг формирует так называемые авиаполевые дивизии, они остаются в его системе, но временно подчиняются командованию сухопутных сил. Вот и начали затыкать этими дивизиями дыры на разных участках фронта. Людей в них были достаточно, солдаты крепкие и выносливые, но вооружение слабее, чем у пехотинцев, а опыта — никакого. Первое время большие потери были в этих дивизиях, но роль свою они сыграли. И чем меньше у немцев оставалось самолётов и аэродромов, тем больше авиаторов оказывалось в авиаполевых дивизиях.
Вернёмся, однако, в Запорожье. Здесь, в казарме неподалёку от аэродрома, для совещания с Гитлером, были собраны высшие военные руководители, в том числе Йодль, Клейст и Манштейн, назначенный командовать вновь созданной группой армий «Юг». Известно, что Гитлер недолюбливал Манштейна, вероятно, за чрезмерное самомнение, знал его недостатки («Манштейн хорошо воюет, когда у него хорошие войска, а когда таких войск нет, его лучше не посылать») и при этом был почему-то уверен в преданности этого довольно молодого и одарённого полководца. Направлял его, вопреки собственному высказыванию, не туда, где имелись хорошие войска, а туда, где было особенно трудно. Вот и теперь Манштсйн должен был спасти положение на юге. Гитлер передал в его распоряжение три десятка дивизий, в том числе тринадцать танковых и моторизованных — все те соединения, которые успели «вытянуть» через Ростов с Кавказа, с Маныча.
Совещание высшего немецкого командования длилось двое суток. Не знаю, велась ли стенограмма, я не видел таковой у Иосифа Виссарионовича. Но кое-что нам стало известно. Гитлер в общем правильно оценил обстановку. Потребовал от генералов собрать в мощный кулак все имевшиеся на юге танковые и моторизованные дивизии, нанести встречный удар по наступающим войскам Ватутина, любой ценой остановить и отбросить их. Не считаясь ни с чем — такова была твёрдая позиция фюрера. «Если не остановим здесь, не остановим нигде: они дойдут до Берлина!» — упрямо повторял Гитлер.
Известно также, что к окончательному решению совещание прийти не успело. 19 февраля на окраине Запорожья появились советские танки. Передовой отряд войск генерала Ватутина, далеко оторвавшийся от своих. Несколько танков, израсходовавших почти весь боезапас и почти все горючее. Но паника поднялась изрядная. Гитлер срочно выехал на аэродром, приказав, вместо прощальных слов, наступать немедленно, ввести в бой все, что есть! А когда фюрер сел в самолёт, на аэродроме разорвалось несколько снарядов. Не знали наши танкисты, кто в этот момент поднимается в воздух. А то, конечно, не экономили бы, израсходовали бы последний боезапас.
Манштейн выполнил приказ фюрера. Ценой больших усилий ему удалось остановить и оттеснить назад, к Харькову, войска Ватутина. Там образовался южный фас так называемого Курско-Орловского выступа, где развернётся решающее летнее сражение 1943 года. Но сейчас не об этом. По свидетельству адъютанта Гитлера, в самолёте фюрер потребовал карту и почти до самой посадки не отрывался от неё. О состоянии Гитлера адъютант умалчивает, но не трудно предположить, каким было оно после вынужденного бегства, да ещё под обстрелом. Может, впервые тогда задумался фюрер над тем, чем кончится эта война: ведь русские действительно способны дойти до Берлина! Что видел он, не лишённый прозорливости, на этой военной карте и за ней, за её пределами?! Не пытался ли угадать, вздрагивая от волнения, словно в ознобе, где то воинское соединение русских или та часть, которая достигнет немецкой столицы, ворвётся в святая святых третьего рейха, в имперскую канцелярию. Кто командует этой частью? Где то артиллерийское орудие, которое выпустит первый снаряд по убежищу фюрера?
Военная карта, пересечённая голубыми линиями рек, отметками высот, испещрённая чёрточками болот, зелёными массивами или пятнами лесов, другими разнообразными знаками, как много может поведать она тому, кто разбирается в её символике! Во всяком случае несравнимо больше, чем карты гадальные. Там игра, предположительность, а на географической карте — суровая реальность.
Военный язык, в том числе язык военных карт, отшлифованный веками, лаконичен, точен и по-своему романтичен. Давайте вместе прикинем, что мог видеть Гитлер на подробной военной карте, возвращаясь из Запорожья, изучая не свою, а нашу таинственно-тревожную для него сторону театра военных действий. Ну, естественно, он видел полосы наших фронтов и армий, то есть воинских объединений, как их принято называть. Они занимали на карте заметное место. Фронт — километров триста или четыреста, и более. Армия: у одной полоса километров под сто, у другой — пятьдесят. Организм гибкий, зависимый от многих условий, от местности и количества личного состава, до поставленной задачи.
Менее заметны на большой карте полосы воинских соединений — корпусов, дивизий, бригад. Сантиметра два на бумаге и — номер маленькими цифрами. Ну, а дальше и того мельче. Соединение, как известно, состоит из воинских частей, то есть из полков или приравненных к полкам отдельных батальонов. Это наиболее устойчивое звено сложного военного организма, со своим постоянным номером, со своей печатью, а самое главное — со своей святыней, полковым Знаменем. Утративший Знамя полк перестаёт существовать, его расформировывают. Ну, а полк, в свою очередь, делится на подразделения: на простые (не отдельные) батальоны, на роты, на взводы.
Отличительная особенность самых сильных и практичных в мире армий, русской (советской) и германской, заключается в том, что основой их был и остаётся именно полк. Он имеет своё учебное и материальное хозяйство в мирное время и несёт на себе основную нагрузку во время войны — ведёт бой. В годы Отечественной войны штат стрелкового полка у нас менялся в зависимости от разных обстоятельств. Посмотрим, что представлял из себя полк (повторяю, основная тактическая и административно-хозяйственная единица в наших войсках) к 1945 году.
3 стрелковых батальона;
2 роты автоматчиков;
3 батареи (артиллерийская, миномётная, истребительно-противотанковая);
взвод крупнокалиберных зенитных пулемётов;
отдельные подразделении боевого обеспечения и тыла (разведка, сапёры, медики, снабженцы и т. п.);
личный состав — 2398 человек;
пулемёты (ручные и станковые) — 162;
орудия (45-мм, 57-мм, 76-мм) — 24;
миномёты (83-мм, 120-мм) — 24.
Конечно, штатный состав полка не всегда выдерживается даже в мирное время, не говоря уж о военном. Редко бывает больше, зато почти всегда — меньше. К концу наступательных операций в полку, случалось, оставалось человек по пятьсот, а то и по триста — двести. Но полк пополнялся и воскресал вновь.
Теперь вот я все о войне пишу, так читателю, наверно, небезынтересно знать, что такое полк, каковы его численность и задачи. (Немецкий полк, кстати, во второй половине войны был по штату примерно вдвое больше нашего, это надо иметь в виду.) Ну, а наш стрелковый полк при обороне занимал полосу от 3 до 5 километров, согласно тому Боевому уставу, о котором мы уже говорили. А в наступлении прорывал оборону противника на протяжении 700 — 1500 метров, в зависимости от её насыщенности огневыми средствами.
Так что же искал Адольф Гитлер на военной карте, летя из Запорожья, что предполагал? Вот они обозначены на самом коротком направлении от Москвы до Берлина, известные ему русские гвардейские армии и корпуса. Танковые. Стрелковые. Десять кавалерийских корпусов, причём все гвардейские, и среди них 1-й гвардейский кавалерийский корпус, ещё недавно потрясавший немецкий Генштаб. Они ли придут к Берлину? Или это сделают ударные армии Северо-Западного, Ленинградского направлений, для которых путь в Германию куда как короче, чем для тех русских войск, что сражаются сейчас на юге против Манштейна?!
А действительно — где он, тот полк, который первым пробьётся к имперской канцелярии, к укреплённому логову Гитлера? Их будет несколько, этих полков, по крайней мере три полка будут действовать непосредственно на этом участке. Они достойны внимания и славы. А я расскажу только об одном, о самом обычном и потому, наверно, самом типичном, который был создан, сформирован усилиями народа после наших больших поражений, в наиболее трудное для нас время. Самый типичный и при том совершенно своеобразный полк, как, впрочем, и все другие полки.
Зря шарил Адольф Гитлер по аккуратно выписанным на карте номерам армий и дивизий, выискивая среди них наиболее прославленные. Тот полк, который ворвётся в рейхсканцелярию, в фюрербункер, был гораздо ближе многих других к тому городу на Днепре, из которого только что улетел претендент на мировое господство. Ничем ещё не отмеченный 902-й стрелковый полк. Дата рождения — 3 сентября 1942 года, когда завязывались бои на подступах к Сталинграду. Место рождения — город Астрахань. Но крохам, по малости, напрягая силы, собирала измученная, истощённая войной, страна этот новый номерной полк. В заводские общежития на окраине города направлялись из госпиталей воины, опалённые огнём в Крыму, в Керчи, на Кубани. Прибывала местная молодёжь, каспийские моряки. «Старички» из 45-й запасной бригады. Ленинградские парнишки из эвакуированной сюда военно-морской спецшколы и морского училища: на должности командиров взводов. Но две трети личного состава и более половины командиров уже имели боевой опыт. А это много значило.
Да, с трудом собирала страна этот полк. Гремело сражение в Сталинграде, к этому сражению было приковано общее внимание, а 902-й стрелковый формировался за счёт того немногого, что доставалось ему. Люди были замечательные, это да. Но с вооружением было скверно, каждое артиллерийское орудие воспринималось, как подарок. И с обмундированием плохо, опустели уже к тому времени воинские склады. Местные умельцы шили воинам шинели, тачали простенькие сапоги.
Не было автомашин. Не осталось лошадей в астраханских степях. На Дону, на Кубани, в Калмыкии — везде немцы. Пополнение из Казахстана, из Туркмении пришло вместе с верблюдами. И свои, астраханские верблюды имелись. Какая-никакая, а тягловая сила. Для артиллерии, для обозов. Вообще-то говоря, стыдновато это было для прославленной русской артиллерии, но куда же денешься, если нет ни коней, ни машин, ни тракторов. Вот так и появились в боевом расчёте командира орудия сержанта Григория Нестерова, астраханского богатыря-моряка с пышными усами, два горбатых верблюда. Громадный Мишка со светлой шерстью и спокойным характером, и нервная, норовистая Машка, отмечавшая всех, кто ей не нравился, метким плевком.
Боевое крещение принял полк в декабре сорок второго года при освобождении города Яшкуль. Трудно пришлось полку в столкновении с 16-й моторизованной дивизией гитлеровцев. Дрались до последнего снаряда и до последнего патрона. Были большие потери. Конечно, Адольф Гитлер подписывал много документов, наверняка даже не читая, доверившись своим сотрудникам. Запомнил ли фюрер свой приказ о том, что, в связи с окружением и уничтожением 902-го стрелкового полка русских, он жалует отличившемуся офицеру, подполковнику Александру Впалу, высокую награду — Железный крест!? Мало ли жаловал Гитлер этих крестов!
А он был цел и боеспособен, этот «уничтоженный» полк. Он сражался за Батайск, штурмовал Ростов, отрезая северокавказскую вражескую группировку. А в те минуты, когда Гитлер летел из Запорожья, 902-й полк походным порядком шёл как раз на запад в сторону этого города. Шёл неторопливо, буднично, с той обстоятельностью, которая отличает войска, привычные сражаться в любых условиях. Шагали по раскисшим дорогам молодые бойцы — комсомольцы и усатые «сорокоты», месили грязь солдатские стоптанные башмаки (вклад американцев в общую победу!), торопились по обочинам юные лейтенанты из флотских в истрепавшихся хромовых ботиночках под чёрными обмотками. Девчонки-медики старались сберечь свои зеленые брезентухи-сапожки, хоть и кокетливо-привлекательные, но мало пригодные по такой погоде. А что тогда могла дать им взамен напрягавшая все силы страна? Не о том ли полку пела Шульженко:
Под весенним солнцем развезло дороги,
И на Южном фронте оттепель опять,
Тает снег в Ростове, тает в Таганроге,
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…
Он идёт, он неотвратимо идёт, этот номерной полк, которому ещё невероятно далеко до Берлина, до фюрербункера. В нем уже прибавилось артиллерии, прибавилось автомашин. Но автомашины и вязнут, и ломаются на наших невероятных дорогах, а неприхотливые верблюды Мишка и Машка, давно уже привыкшие к грохоту бомб и снарядов, тянут и тянут свою пушку. И до самого Берлина не поменяют их на капризную технику командир орудия сержант Нестеров и заряжающий татарин Кармалюк. Удивительно: семь — восемь раз сменятся за войну все номера орудийного расчёта, но эти двое, и два верблюда, останутся живы. А где-то на уральском заводе какой-то полуголодный паренёк уже вытачивает, может быть, корпус того снаряда, который, после команды Нестерова, пробьёт первую дыру в стене гитлеровской рейхсканцелярии.
Пора, наверно, сказать и о командире этого обычного полка, который, кстати, так и останется обычной, не прославленной воинской частью. Командиров было несколько, одни погибли в боях, другие убыли по ранению или по новому назначению. А тот, кому суждено довести 902-й стрелковый до фюрербункера, тот ещё в госпитале после очень тяжёлого ранения, его ещё лечат и опять же буквально «по деталям» собирают медики. В этом смысле, как и ожидающий его полк, командир в определённой степени символичен.
Георгий Матвеевич Ленев — сын железнодорожника. Рано остался без родителей. Рос в Ленинграде. Примечательная страница биографии — работа в экспедиции, искавшей и нашедшей уголь на Печоре. В начале войны — капитан. Воевал в 61-й армии, которой с лета сорок второго года командовал известный читателям Павел Алексеевич Белов. В одной из атак майор Ленев был тяжело ранен разорвавшимся сзади снарядом. Более чем ранен — искалечен. Возили по госпиталям. Из Одоева (где был тогда автор этой книги) — в Тулу. Там вытащили осколок из позвоночника и отправили в Рязань. Лечить повреждённое бедро и раздроблённую пяточную кость левой стопы. Стопу хотели ампутировать — Ленев настоял, чтобы не трогали, чтобы перевели в другой госпиталь. Оказался в Сызрани. Потом в Вольске. Ленев повторял одно: сохраните ногу, я хочу воевать!
Он просил, казалось бы, невозможного. Но, к счастью, есть на свете люди, которые в невозможное верят. Половину пяточной кости необходимо было удалить. Тогда сильная хромота, никакой речи о возвращении на фронт. И хирург в Вольском госпитале медлил. Вот если бы наложить скобу. Не подверженную коррозии, из чистого золота!.. Да где его взять?..
Весной Ленева в очередной раз положили на операционный стол. Он не ждал ничего, кроме нового наплыва боли. Ему дали наркоз. Очнулся майор через два часа. Пожилой хирург устало улыбнулся ему. «Не знаю, как насчёт военных парадов, но воевать будете!» А Ленев не догадался сразу, что произошло, он лишь на следующий день увидел и понял: в ушах красавицы-медсёстры Антонины Петровны Самойловой не было золотых серёжек.
Всем миром вытянули, вылечили, подняли на ноги люди добрые своего защитника — воина Георгия Ленева. У него ещё многое впереди. Где-то в неведомой дали Золотая звезда Героя Советского Союза, погоны генерал-лейтенанта, должность начальника самого престижного в стране военного училища. А пока он, ещё малость прихрамывающий офицер, ждёт назначения на фронт. А Гитлер летит в Берлин в свой фюрербункер. А 902-й стрелковый полк, теперь уже кадровый полк кадровой Красной Армии, уверенно и неостановимо идёт на запад.

 

 

🔥ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
1

Осенью 1942 года, в самое трудное время, когда с фронта, особенно из Сталинграда, приходили сообщения одно хуже другого, когда тяжкой глыбой давили на людей неудачи, разочарование, накопившаяся усталость — в это время в Москве и в других городах с большим успехом шёл кинофильм «Джордж из Динки-джаза» и подобные ему развлекательно-сентиментальные, в общем-то пустяковые американские фильмы, где основными действующими лицами были танцовщицы из мюзик-холла. Пресловутого «Джорджа» даже в кремлёвском кинозале показывали, Сталин посмотрел его вместе с несколькими членами Политбюро и военными товарищами. Остался доволен. Во всяком случае, отрицательно не высказывался, на потерю двух часов не сетовал. А я задумывался — в чем же притягательность этих фильмов? Вероятно, они давали возможность хотя бы на короткий срок забыть о суровых буднях, перенестись в иной полусказочный мир, полный весёлых звуков, лёгких движений, улыбок, привлекательных женских нарядов, с благополучной развязкой всех сюжетов. Разрядка была безусловная. А вот десятикласснице Светлане Сталиной легковесные американские фильмы, ничего не дающие ни уму, ни сердцу, не понравились, и сей незначительный факт, как ни странно, послужил в какой-то степени завязкой большой и длительной трагедии.
Началось вот с чего. В октябре сорок второго года полковник Василий Сталин привёз на Дальнюю дачу известного киносценариста Алексея Яковлевича Каплера, чтобы «за рюмкой чая и чашкой водки» потолковать о создании фильма о героях-лётчиках. Были там и другие кинематографисты, другие военные. Закончив деловое обсуждение, вместе посмотрели «гвоздь сезона», того самого «Джорджа из Динки-джаза». Фильм модный, отставать от моды никто не хотел, вместе с Василием зрители похлопали, повосторгались. Один лишь Каплер пожимал плечами: «Дешёвая оперетка. Работа примитивного режиссёра с одной извилиной в мозгу. По сравнению с этой белибердой наша „Волга-Волга“ просто гениальная классика!» Присутствовавшие пытались возражать, но Каплера с молодой горячностью поддержала Светлана Сталина. Всегда такая молчаливая, застенчивая, она вдруг осмелела, глаза загорелись. Это, мол, пошлость, и вообще американские фильмы, которые ей довелось видеть, поражают приземленностъю, безвкусицей, будто люди остановились в своём развитии, будто не было в мире высоких достижений искусства, культуры, по которым надо равняться. Фильм для тупого обывателя на уровне пивнушек, где зарождался германский фашизм, только на другом, на заокеанском фоне.
Максимализм, конечно. И вообще — о вкусах не спорят. Я вот удивляюсь популярности Чарли Чаплина, не вижу в его мелкотравчатой дурашливости ничего интересного. Но ведь смешно кому-то, когда торт размазывают по лицу… Однако сейчас не об этом, Алексей Яковлевич Каплер и Светлана Сталина выступили тогда против всей компании со своим мнением. Так и познакомились. И возникла какая-то общность.
Следующая встреча состоялась примерно через месяц, была более продолжительной и определяющей. 7 ноября отметить очередную годовщину Октябрьской революции, на Дальнюю дачу приехало много гостей, приглашённых Василием. Был ужин с тостами, потом, естественно, танцы. На дружеской вечеринке оказалась и Светлана. Все было для неё внове, воспринималось свежо и остро. Впервые попала она во взрослую праздничную компанию, да ещё к каким взрослым! Тут и красавец поэт Константин Симонов, и кинооператор Роман Кармен, чьё имя после испанских событий стало почти легендарным, и герои-лётчики… Впервые на ней было платье не покупное, а сшитое у портнихи: нарядное, к лицу, скрывавшее плоскость фигуры. А на платье — брошь, оставшаяся от мамы.
Алексей Яковлевич Каплер пригласил Светлану на фокстрот, убедил неуверенную в себе девушку, что она прекрасная партнёрша, и потом танцевал с ней весь вечер. Светлана была польщена. Столько красивых женщин, известных актрис: и Серова, и Целиковская, а Леля-Люся (так называли Каплера в своём кругу) танцует только с ней. И ведь это известный всему миру сценарист, создатель фильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», — с ним любая женщина сочла бы за честь хотя бы несколько минут поговорить, а он не отходит от Светланы, кружит в вальсе до радостного сердцебиения, так что в глазах темнеет. Со стороны эта пара выглядела несколько странно: почти сорокалетний самоуверенный бодрящийся толстячок и худенькая шестнадцатилетняя школьница с хрупкой фигурой, с наивно-счастливой улыбкой на веснушчатом полудетском лице. Но кто видит себя со стороны в том возрасте, в котором находилась Светлана!
Разгорячённые танцами и вином, вышли они на воздух, прогуляться вокруг дачи. Было тихо, морозно, сквозь кроны высоких сосен светила луна. Ну, все атрибуты романтического свидания — прямо как в театре. Разве мог опытный киношник не использовать такой антураж! Приправленный горечью девичьего откровения. Вот на ней рубиновая мамина брошь, но ведь никто даже не вспомнил, что сегодня десять лет, как мама ушла из жизни. Каплер, конечно, выразил и сочувствие, и сожаление.
Первое объятие, первый поцелуй — можно понять, какое впечатление это произвело на Светлану, как потрясло её! Она ведь жила, как в башне неприступной крепости, изолированная от сверстников, от молодых людей. А возраст требовал своего — южанки созревают рано. Неудовлетворённость, томление, не находившее никакой разрядки, влияли на психику, расстраивали воображение, нервную систему. Нарастал комплекс неполноценности: Светлана с отроческой беспощадностью оценивала свою внешность, чрезмерно преувеличивая непривлекательность — кто из девочек не прошёл через это! И нос длинный, и рот широкий, и плечи узкие. Отсюда и болезненная застенчивость, и неуверенность, и резкость суждений. Ребята не решались ухаживать за ней, за дочерью вождя, а она думала, что никого не может привлечь. А уж когда привлекла — свет в окошке! Потому и пробил разом Каплер брешь в стене башни, проник к юному беззащитному сердцу. Бросилась Светлана в открывшиеся объятия, обретая уверенность в себе рядом со взрослым, опытным человеком, умевшим обольщать красиво и тактично.
Встречались они часто. Каплер ждал её возле школы, укрывшись от любопытных глаз в подъезде соседнего дома. Светлана вбегала туда, и несколько минут они оставались вдвоём, пока охранник медлил у входа. Потом гуляли по улицам, шли в Третьяковку, или на какую-нибудь выставку, или в кино. В театрах бывали. Во всезнающем столичном «полусвете» поползли соответствующие слухи. Пикантные, щекотавшие нервы.
Комиссар госбезопасности 3-го ранга Власик, непосредственно отвечавший за охрану, за быт и благосостояние вождя и его семьи, не торопился докладывать Иосифу Виссарионовичу об увлечении дочери. Надеялся, что порыв угаснет и все образуется. Однако дело шло по нарастающей. В конце ноября Николай Сергеевич Власик обратился ко мне за советом, как быть? Если Сталин узнает со стороны — это плохо. Не возьмусь ли я поговорить с ним о Светлане? Подумав, я согласился при условии, что кто-то из людей Власика без нажима побеседует на эту тему с Каплером, предупредит о возможных последствиях.
Ни моё сообщение о свиданиях Светланы с известным киношником Иосиф Виссарионович почти не отреагировал, но это не ввело меня в заблуждение. Некоторые считали: не проявил Сталин особого интереса, значит все нормально. Ан нет! Вопросы текущие, не очень задевавшие его, Иосиф Виссарионович решал сразу. А то, что представлялось более существенным, сложным, требовало осмысливания, воспринималось с внешним равнодушием, откладывалось, не в долгий, а я бы сказал, в дистанционный ящик. Чтобы основательно разобраться. В тот раз, в самом конце разговора, Сталин только поинтересовался, как охраняется дочь, потребовал сообщать ему донесения агента, постоянно находящегося при Светлане. Не у меня потребовал, а с Власика — это по его части. Я тоже получал соответствующую информацию.
Примерно через неделю, поздно вечером, после обсуждения обстановки под Сталинградом, Иосиф Виссарионович, отпустив военных товарищей, устало опустился в кресло, расстегнул ворот кителя. Спросил:
— Николай Алексеевич, как у Светланы, насколько серьёзно?
— Увлеклась основательно.
— Зачем дуре такой плешивый? Помоложе нету? Зачем он окручивает? С какой целью? — Сталин смотрел на меня, ожидая ответа. Я медлил. Он сообразил, почему, и продолжил: — Николай Алексеевич, ви-и хотите напомнить, что история повторяется, что её мать-гимназистка полюбила меня, когда мне было сорок. Разница в двадцать два года, почти такая же, как у Светланы. Добром это не кончится, несовместимы пласты жизни… Но я хоть джигитом был, с казачьим чубом, не такая квашня…
— А её бабушка Ольга Евгеньевна? В четырнадцать лет сбежала ночью через окно с нашим уважаемым Сергеем Яковлевичем Аллилуевым… Вы же только шутили на этот счёт, не осуждали.
— Наследственность. Тяжёлая наследственность все время даёт о себе знать, — сказал Иосиф Виссарионович. — Пресечь надо.
— Никакой хирургии. Первая любовь — это и восторженность, и глупость, и самопожертвование без мысли о будущем. А самое лучшее лекарство — время, естественный ход событий.
— Мы не можем, мы не имеем права допустить вредных случайностей, — недовольно произнёс Сталин.
Конечно, какому отцу приятно, если его неокрепшее чадо становится предметом домогательств мужчины в два с лишним раза старше. Но Иосиф Виссарионович, отнюдь не фарисей, сам изрядный грешник, смирился бы со сложившимся положением, если бы на месте Каплера оказался кто-то другой, более приемлемый с его точки зрения. Это моё предположение подтвердилось буквально через несколько суток. Опять же вечером у него в кабинете. Весело-возбуждённый, Сталин встретил меня такими словами:
— Что я вам говорил, Николай Алексеевич, никакой любви, никакого чувства, только голый расчёт.
— Положим, вы мне ничего этакого не говорили.
— Но вы же понимаете… У него обдуманный, разработанный план… Он даже не жуир, не бонвиван, а в лучшем случае самонадеянный авантюрист.
— А в худшем?
— Организованная акция. Очередная попытка проникновения, очередная мина пятой колонны.
— Иосиф Виссарионович, вы преувеличиваете. Из обычной истории…
— Из обычной?! — протянул он мне лист бумаги. — А вы прочитайте.
— Что это?
— Агентурное донесение. Власик и Берия молодцы, подняли довоенные дела, обнаружили.
Это был даже не донос, а скорее отчёт секретного сотрудника о поездке группы киносценаристов и режиссёров в подмосковный совхоз «с целью изучения сельской жизни». На один день. В служебном автобусе. Тридцать два человека — в том числе Каплер. Несколько строчек в отчёте были Иосифом Виссарионовичем подчёркнуты, на них я и обратил внимание. Оказывается «изучать жизнь» киношников отправили не куда-нибудь, а в Горки-II, в совхоз, который снабжал весь особый район государственных дач куриным мясом, яйцами, картофелем и другими продуктами. В том числе Дальнюю дачу Сталина. На полях и на птицефабрике было на что посмотреть. Но Каттера интересовало другое. Он был восхищён красотой тех мест, особенно поразил его краснокирпичный замок Микояна на кругом берегу Медвенки (где я проводил когда-то ревизию).
«Как в сказке! Потрясающе! Какой волшебник живёт здесь? Или здесь санаторий?!» Ему в общих чертах, без подробностей, дали понять, где проезжает автобус. «Я тоже хочу жить тут! Я буду жить тут!» — воскликнул Алексей Яковлевич, что и было зафиксировано в отчёте, составленном одним из членов делегации.
— Теперь вам понятно, Николай Алексеевич? — спросил Сталин. — Он уже давно нацелился сюда, задумал влезть к нам. И воспользовался наивностью совсем неопытной девочки.
— Может, он любит её.
— Он разыгрывает спектакль, этот бабник. Он привязывает её к себе, возбуждает в ней женщину. Он приносил ей эротические книги, водил на просмотр трофейного фильма, где всякая дрянь… Даже Климов плевался.
— Кто такой Климов? — вставил я, чтобы сбить нараставший гнев.
— Это простой человек, который её охраняет. Даже ему понятно, а эта дура совсем ослепла.
— И все-таки надо без хирургии, — в который уж раз повторил я. — Чтобы не повредить прежде всего Светлане… Хотя бы вот что. В совхоз он ездил жизнь изучать? Пусть и на фронт съездит, поизучает. В длительную командировку. Туда, где главные события. Глядишь, сценарий создаст, для кино польза будет. И десятиклассница наша спокойно школу закончит.
У Иосифа Виссарионовича посветлели глаза, подобрело лицо.
Да, только посочувствовать можно было тогда Сталину как отцу: неприятности доставляли все трое детей — о Василии я скажу позже. Особенно тяжело было ему разочаровываться в своей любимице, которую надеялся видеть продолжательницей его дел. Хотел, чтобы она мыслила, как Екатерина Вторая: «За честь и славу России я бы сама в последнем баталион-каре голову свою положила». А Светлана к потёртому Люсе на свидание бегает. Унаследовала, значит, от бабки, от матери их повышенный темперамент, подавлявший рассудок. А исторической масштабности, огромности Сталина и его дел не прочувствовала, не восприняла. Слишком мала была дистанция, чтобы охватить величие. Воспринимала его привычно, по-домашнему, только как отца, как обычного человека, со всеми присущими слабостями. Это вообще-то закономерно: если редко бывают пророки в отечестве своём, то уж в семье тем более. Особенно не везёт в этом отношении людям выдающимся, деятельным, сильным. Может, слишком много даёт природа им самим за счёт потомков. У царя Петра — безвольный и плаксивый сын Алексей. У той же Екатерины Второй — чудаковатый, мягко выражаясь, Павел. Ну и у Сталина ни сыновья, ни дочь, как начало выясняться, не пошли в отца. Слабое, конечно, утешение эти аналогии, но куда от них денешься…

 

 

2

Пока великовозрастный ухажёр по командировке «Правды» изучает фронтовую жизнь где-то под Сталинградом, а успокоившаяся Светлана прилежно занимается в московской школе № 175, получая заслуженные «пятёрки», самое время сказать о том вреде, который причинил многим людям, миллионам людей, Каплер своим необдуманным поведением. У таких деятелей, как Сталин, личное неразрывно связано с общественным. Хотел того Каплер или нет, скорее всего не хотел, но он спровоцировал Иосифа Виссарионовича на новую вспышку антисионизма, которая не угаснет до самой смерти, превратив интернационалиста Сталина в убеждённого активного «жидоеда». Увы, это так.
Пунктирно проследим предысторию. Сразу после Октябрьской революции Сталин становится наркомом по делам национальностей и лучше других видит удивительную аномалию. В стране, где евреев всего два-три процента, они захватывают почти все руководящие посты в партии, в государстве, в карательных органах. Нагло осуществляют местечковый лозунг: «Дайте нам равные права, а остальное мы возьмём сами». И берут, отбрасывая тех, кто мешает. Свердлов и Троцкий приступают к уничтожению казачества, Сталин, Ворошилов, Будённый срывают их замыслы, к середине тридцатых годов вообще восстанавливая донскую и кубанскую конницу даже с её особой традиционной формой. Далее. В ответ на «белый террор» объявляется «красный террор». Только в Петрограде под руководством Зиновьева при одобрении Троцкого без суда и следствия ликвидировано около десяти тысяч лучших представителей русской интеллигенции. В этом огромном трагическом списке нет ни одной еврейской фамилии. Зато освободившиеся квартиры и должности сразу же были заняты новыми лицами, понятно какими. Сталин в ту пору ещё не имел такого влияния, чтобы остановить расправу.
Многие годы своей жизни отдал Иосиф Виссарионович борьбе с Троцким и его приспешниками за превращение Советского Союза в могучую независимую державу. Против тех, кто хотел видеть Россию полуколонией, сырьевым придатком американо-английского империализма. Помню, как сетовал: «До чего нахальны, до чего беспардонны. Гонишь через дверь — они в окно лезут. Выбросишь из окна — они через форточку… Дали им область на Амуре, они теперь Крым под свою республику требуют».
К концу тридцатых годов, когда был уничтожен Троцкий, смещены с высоких постов его последователи, установлена в руководящих звеньях некая национальная пропорциональность, пресловутый «еврейский вопрос» начал затухать сам собой. Наверное, он и вообще исчез бы, если бы представители еврейской нации не возбуждали его. Они действительно стучали во все двери, лезли во все щели, требуя особых преимуществ. Добились же, что создан был у нас Еврейский антифашистский комитет, единственный такой комитет по национальному признаку. «Триумвират» соорганизовался — ну, не могли они жить спокойно, как все. Одни неприятности от их претензий.
В своё время Иосиф Виссарионович очень болезненно воспринял женитьбу Якова на Юлии Мельцер. Считал, что её специально «подсунули» для проникновения в семью Сталина, чтобы влиять на него. У многих руководящих деятелей жены были еврейки, это сказывалось, а тут ещё и сталинского сына окрутили. Однако с годами заросла и эта боль, особенно с началом войны, сплотившей людей разных национальностей против общей беды. И вот снова соль на едва зажившую рапу. Иосиф Виссарионович надеялся породниться в будущем с русской семьёй верного друга Жданова, а тут вдруг этот Люся Каплер.
Прошёл месяц, наполненный сложными военными событиями: судьба человечества решалась на Волге. Не до ухажёра-киношника. Лишь однажды Иосиф Виссарионович спросил меня:
— Где этот евреец?
Вероятно, по ассоциации с привычными словами «горец», «чеченец», «европеец», «абхазец» вырвалось у Сталина слово «евреец», и впоследствии он все чаще употреблял его: без уничижения, но c иронией.
Я ответил, присовокупив, что вот вроде все и обошлось, затихло. Иосиф Виссарионович с сомнением покачал головой. И оказался прав. Каплер вскоре вновь заявил о себе, причём самым неожиданным и скандальным образом. В «Правде» появился его материал, а точнее письмо из Сталинграда от некоего лейтенанта Л. любимой женщине, живущей в Москве. Ладно, если бы рассказывал о боях, о военных переживаниях, так нет же: значительная часть письма была посвящена лирическим воспоминаниям о встречах, о прогулках — этакое своеобразное объяснение в любви. Был указан и адрес: центр столицы. «Ты видишь из окна зубчатые стены Кремля».
Флёр был слишком прозрачен, намеренно прозрачен. Те, кто хоть что-то слышал о взаимоотношениях Каплера и Светланы (а слышали к тому времени многие), сразу поняли, и о чем и о ком идёт речь. Сценарист попёр напролом, заявив о своих притязаниях. Для Иосифа Виссарионовича это была весьма неприятная новость.
Что толкнуло Каплера на столь решительный и рискованный поступок? Безрассудство любви? Ну, какое уж там безрассудство у опытного сорокалетнего мужчины, избалованного вниманием женщин. Скорее наоборот — Каплер осознанно пошёл на риск, считая, что теперь самая подходящая обстановка для достижения цели. Упустишь время — Светлана повзрослеет, задумается, прислушается к советам. Куй железо, пока горячо, используй невероятнейшую удачу — возможность подняться на самую вершину Олимпа. Письмо с фронта, дым сталинградского сражения — это романтика для юной девичьей души. Светлана сейчас готова на все, она восхищена его смелостью, она защитит его перед грозным отцом. И не только она, но и сами обстоятельства. Каплер не какой-то «человек с улицы», а создатель киноленинианы, орденоносец, всему миру известный, его просто так со сцены не уберёшь. Зачем честолюбивому Сталину семейный скандал, зачем выставлять себя на посмешище?! Не лучше ли сесть рядком да поговорить ладком. Любовь побеждает, брешь пробита, и все довольны. А почему бы нет?! Алексей Яковлевич Лениниану создал, а ещё и Сталиниану сотворит. Вместе со Светланой.
Вернувшись в Москву, Каплер пошёл на дальнейшее обострение ситуации. Он знал, что за ним следят, что телефонные разговоры прослушиваются. Светлана просила, умоляла его быть осторожным. Он не внимал. Он искал свиданий. Впрочем, и она тоже. Обстановка накалялась. Через Власика Каплеру было предложено место в одном из дипломатических представительств в далёкой спокойной стране. Он отказался. Предложили поехать в Ташкент снимать новый фильм. Это его больше устраивало, но он не спешил.
28 февраля 1943 года Светлане исполнилось семнадцать лет. Условились отметить праздник вдвоём. Заранее был взят у Василия ключ от пустой квартиры на улице Чкалова, где брат встречался и развлекался обычно с друзьями-подругами. Охранник вынужден был остаться в первой комнате. Светлана и «милый Люся» ушли в соседнюю. Там был широкий диван. Некоторые подробности этого последнего свидания поведала в своих воспоминаниях сама Светлана. «Мы обнялись с Люсей, прижались друг к другу».
Сталину доложили не сразу. Власик ждал подходящего момента, чтобы взрыв был не слишком оглушительным, и, как нередко случалось у пего, получил результат «полностью наоборот». В ночь на 3 марта Иосиф Виссарионович особенно долго задержался в своём кабинете. Новости с фронта были хорошие, настроение, соответственно, благодушное, чем и воспользовался прямолинейный Николай Сергеевич. Но слишком резким был контраст, слишком тяжела новость для утомлённого, расслабившегося человека. На какое-то время он утратил контроль над собой. Власик потом говорил мне, что никогда не видел Сталина в таком бешенстве. Дрожали побелевшие непослушные губы.
— Скурвилась! — выдавил он. — Меры?
— Каплер арестован. Вчера.
— Основание?
— Связь с английской разведкой, запись телефонных переговоров с иностранными корреспондентами.
— На север! К черту на рога!.. Где она?
Власик взглянул на часы:
— Собирается в школу.
Задыхаясь от гнева, от быстрой ходьбы, ворвался Сталин в комнату дочери. Вид его был настолько страшен, что Светлана отшатнулась.
— Мразь! — выкрикнул он. — Твои ровесники на фронте! Гибнут! У станков падают. А ты бесишься! За спиной отца! Блядствуешь!
Светлана слова вымолвить не могла, только рот открывала и пятилась за спину няни-прислуги.
— Где его письма, где фотографии?
— Но я люблю его! — вырвалось, наконец, у неё.
— Шантажиста, английского шпиона…
— Люблю!
— Шлюха! — Сталин ударил её по щеке. И ещё раз. Оттолкнул бросившуюся к нему няню: — Где бумаги?!
Трясущимися руками Светлана открыла ящик стола, на пол посыпались конверты, фотоснимки, листки машинописного текста…
Чуть успокоившись с помощью няни, Светлана уехала в школу. А Иосиф Виссарионович так и не лёг отдыхать. Сидя в столовой, он читал письма Каплера, наброски нового сценария, подаренные Светлане. Гнев прошёл, и Сталин почувствовал угрызения совести: никогда прежде он не был груб с дочерью, никогда пальцем не тронул её. Пощёчины, испуганный голос Светланы звучали, вероятно, в ушах.
Дождался возвращения, позвал в столовую, где на большом обеденном столе валялись клочки разорванных бумаг и фотографий. Сказал мягко:
— Подумай сама, с кем ты связалась?! Этот евреец даже писать по-русски прилично не может.
Светлана молчала, опустив голову. Вид у неё был жалкий. Сталин искал убедительных слов.
— Вокруг него столько женщин. А ты? Посмотри на себя — птенец в перьях. Какая любовь! Не тебя он хочет, к нам пролезть хочет. Устроиться на всю жизнь. Бедная девочка!
Светлана вздрогнула. Не желая того, отец ударил её в самое больное место: она ведь считала себя гадким утёнком, дурнушкой, которая не способна нравиться мужчинам. Каплер зажёг в ней надежду, дал счастливое ощущение желанной женщины. Но отец, наверное, прав, ведь у неё самой были сомнения… Да, этот удар был сильнее пощёчин… Она так и не поняла, любил ли её Алексей Яковлевич или умело играл предусмотренную роль? Об этом Светлана сама говорила и писала впоследствии. Неуверенность и сомнения помогли ей быстро преодолеть своё первое чувство. Всего лишь через год она вышла замуж. И, вероятно, в пику отцу, за еврея Григория (Марка) Мороза — сына завхоза той школы, которую окончила. Студент. На четыре года старше. Узнав о таком решении, Сталин сказал Светлане:
«Делай, что хочешь. Иди к черту с этим очередным хуппе. [72] Выезжай из Кремля и не показывайся мне на глаза вместе с ним. Квартиру дадут«. Так он благословил её.
Ну и ещё о некоторых последствиях описанной выше любовной болезни или любовного приключения — понимайте как хотите. Самое, может быть, главное — Сталин потерял дорогого, близкого человека, с которым связывал многие надежды и планы на будущее. Тёплые, доверительные отношения со Светланой не восстановятся никогда. Больше того — отчуждённость будет расти. Светлана даже не поцелует отца в гробу, а после похорон сменит фамилию, возьмёт материнскую — Аллилуева.
Из участников разыгравшегося спектакля меньше всех понёс потерь инициатор — Алексей Яковлевич Каплер. Выигрыш: влез в историю и получил настоящую возможность «изучить жизнь», что никак не вредно для сценариста вообще и киношника в частности. Высланный на пять лет в Воркуту, работал там в театре, вдали от фронта, от ранящих и убивающих пуль и осколков. Берегли одарённого человека.
В 1948 году отбывший срок Каплер был освобождён, но без права жить в Москве или посещать её. Отправился в Киев к своим родителям. Однако скучно показалось ему в древнем городе. А может, встречи со Светланой искал. Во всяком случае, нарушил запрет и явился в белокаменную. На обратном пути его сняли с поезда и вновь отправили — в уже освоенные места и опять на такой же срок. Но теперь уже не в Воркуту, а в Инту, и не в театр, а в лагерь при шахте. Однако руки углём он не замарал. Пристроился «посылочником», то есть принимал поступавшие с воли посылки для заключённых. Вернулся в Москву живым и здоровым летом 1953 года. Со Светланой они виделись, разговаривали, но никаких высоких чувств не возникло. Да и Сталина уже не было, уже поругивали скончавшегося вождя.
Женился Каплер на Юлии Друниной, замечательной поэтессе и ещё более замечательном человеке. Семнадцатилетней хрупкой девочкой из интеллигентной семьи добровольно ушла она на войну. Не в тыловой госпиталь, а медицинской сестрой в роту, на передовую, где кровь и слава, где мужество и неимоверные тяготы будничной фронтовой жизни. Видела, познала, преодолела все, что только было на той безжалостной и страшной войне. Сквозь раны и муки пронесла свою впечатлительную чистую душу.
Слышал я, что жизнь Друниной с Алексеем Яковлевичем (после первого не очень удачливого замужества) складывалась хорошо, спокойно, без изнурительных материальных забот, хотя, конечно, доставляли огорчение не только разница в возрасте (двадцать лет), но разность опыта, разность мироощущения, восприятия происходивших событий. Что выливалось и в стихах чуткой, искренней Юлии:
«Сверхчеловеки»! Их немало
Меж нами, серыми людьми.
И человечество устало
От суперменов, черт возьми!..
От тех, кому ничто другие…
И мне поднадоели «те»,
И мне знакома ностальгия
По уходящей Доброте.
И позабыть ли, как когда-то
Без гордых поз и громких слов
Вошли обычные солдаты
В легенды, в песни, в даль веков?
И суперменов клан надменный
Во всей красе раскрылся мне:
Когда иные супермены
Хвост поджимали на войне…
Ладно, что уж судить да рядить. Алексей Яковлевич скончался в сентябре 1979 года в Старом Крыму. Там и похоронили.
Ну и ещё один последний аспект этой истории, о котором я уже упоминал вскользь. Своими домогательствами Каплер нарушил то равновесие, ту национальную взаимотерпимость, которые сложились во время войны. Присущая Сталину неприязнь к троцкистам и сионистам, пропущенная теперь через призму личных переживаний, превратившаяся в постоянную боль, переросла в неугасимую ненависть к тем, кого он называл «еврейцами» и «жидами». Что, впрочем, не мешало ему нормально относиться к тем евреям, которые не блистали своей беспардонностью, не попадали в его представлении в разряд мерзких «хуппе».
Характерная деталь. На первом же после скандала с Каплером Пленуме ЦК Иосиф Виссарионович произнёс (цитирую по памяти) такие фразы: «Необходимо опять заняться проклятым вопросом, которым я занимался всю жизнь, но, как видно, немногого достиг. Это национальный вопрос…
Некоторые товарищи еврейского происхождения думают, что эта война ведётся за спасение еврейской нации. Эти товарищи ошибаются. Великая Отечественная война ведётся за спасение, за свободу и независимость нашей Родины во главе с великим русским народом».
На местах — и в тылу, и на фронте, — из этих слов были сделаны соответствующие выводы. Началось пока ещё неофициальное следствие по «крымскому вопросу», нацеленное против тех, кто слишком усердствовал в старании создать на теплом полуострове еврейскую республику. В частности, заведено было соответствующее «дело» на жену второго лица в государстве — на Полину Семёновну Карп-Жемчужину-Молотову.

 

 

3

Едва завершилась история со Светланой — «порадовал» отца разлюбезный сынок Василий. Дождливым весенним вечером, когда пилотам, как известно, делать нечего, полковник Сталин и его приятели в очередной раз «приземлились за столом», поговорили за бутылкой водки о том о сём, и решили от скуки устроить большую рыбалку. Дабы развлечься и разнообразить рацион питания личного состава своей геройской воинской части. Сказано — сделано! Наутро, изрядно опохмелившись, поехали в город Осташков, что в Калининской области. На берегу реки был накрыт стол опять же с соответствующими бутылками. А кончилось тем, что один из авиаснарядов «РС», которыми принялись глушить рыбу (что уже само по себе деяние незаконное) взорвался в руках полкового инженера. При этом инженер погиб, а Василий Сталин и ещё один лётчик получили ранения.
Вот документы, которые красноречиво говорят сами за себя.

Секретно.
Зам. начальника 1-го Отдела НКВД СССР
Комиссару Госбезопасности 3-го ранга
т. Власику Н. С.
Заключение о состоянии здоровья полковника
СТАЛИНА ВАСИЛИЯ ИОСИФОВИЧА
т. Сталин В. И. доставлен в Кремлёвскую больницу 4/IV-43 г. в 11 часов по поводу ранений осколком снаряда.
Ранение левой щеки с наличием в ней мелкого металлического осколка и ранение левой стопы с повреждением костей её и наличием крупного металлического осколка.
В 14 часов 4/1V-43 г. под общим наркозом проф. А. Д. Очкиным произведена операция иссечения повреждённых тканей и удаления осколков.
Ранение стопы относится к разряду серьёзных.
В связи с загрязнением ран введены противостолбнячная и противогангренозная сыворотки.
Общее состояние раненого вполне удовлетворительное.
Начальник Лечсанупра Кремля
Бусалов
4 апреля 1943 г.

И ещё:
ПРИКАЗ НАРКОМА ОБОРОНЫ СССР
26 мая 1943 г.
Командующему ВВС Красной Армии Маршалу авиации тов. НОВИКОВУ
ПРИКАЗЫВАЮ:
1) Немедленно снять с должности командира авиационного полка полковника СТАЛИНА В. И. и не давать ему каких-либо командных постов впредь до моего распоряжения.
2) Полку и бывшему командиру полка полковнику Сталину объявить, что полковник Сталин снимается с должности командира полка за пьянство и разгул и за то, что он портит и развращает полк.
3) Исполнение донести.
Народный Комиссар Обороны
И. СТАЛИН
26 мая 1943 г.

Комментарии, полагаю, излишни.

 

 

4

История несостоявшегося обмена сдавшегося в плен генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса на попавшего в плен старшего лейтенанта Якова Джугашвили стала своего рода притчей, которую толкуют или тенденциозно (в зависимости от отношения к Сталину), или слишком уж упрощённо. И в том, и в другом случае искажается и само событие, и характер, образ Иосифа Виссарионовича как вождя и как человека. Даже крылатую фразу, облетевшую весь мир, излагают по-разному, с примитивной отсебятиной. Чаще всего она звучит так: «Я офицеров на фельдмаршалов не меняю». Нелепо хотя бы потому, что офицерский статус у нас в ту пору только устанавливался, термин ещё не был обиходным, Иосиф Виссарионович привык к нему только в сорок пятом году и уж тем более никогда не употреблял его задним числом применительно к Якову. Ну и насчёт фельдмаршала — это погоня за броским словцом, сводящая обобщённое мнение Верховного Главнокомандующего к частному случаю. А ведь Иосиф Виссарионович даже на сугубо личные дела смотрел с государственной колокольни, особенно во время войны, глубоко сознавая свою ответственность за все.
До 1943 года вопрос об отношении к пленным, об их использовании почти не затрагивался в нашем руководстве. Некогда было думать об этом, да и пленных-то было мало. Процесс развивался сам по себе, начиная с отметки, возникшей у нас где-то на рубеже двадцатых — тридцатых годов. Не вдаваясь в подробности классовости и интернационализма, приведу лишь несколько строк известного в ту пору стихотворения: «В бою столкнулись двое, чужой солдат и наш. Чужой схватил винтовку, сразиться он готов. Постой, постой, товарищ, винтовку опусти, ты не врага встречаешь, а друга встретил ты…» Для меня этакий слюнявый пацифизм всегда равнялся предательству. Никакой немецкий или румынский солдат, будь он самый что ни на есть распролетарий, брат по классу, не бросит винтовку при виде нашего красноармейца. Он же присягу принимал, у него инстинкт самосохранения сработает: кто первым выстрелит, тот останется жив. Страшная штука этот пацифизм и вообще вмешательство политики в войну, это приводит к переговорам, к затягиванию военных действий, к неоправданным надеждам, в конечном счёте значительно увеличивает количество жертв. Чем быстрее разрешается конфликт, тем меньше гибнет и военных, и гражданских лиц. Каждый боевой генерал знает об этом и терпеть не может политиканов-переговорщиков, путающихся под ногами.
Отношение к противнику как на поле боя, так и к пленным, начало у нас меняться во время короткой, но жестокой финской кампании 1939-1940 годов. Кто участвовал в ней, тот понял, что церемониться с врагом — значит увеличивать риск для себя. Но много ли было тех участников и свидетелей?! Короче говоря, в первые дни, в первые недели Великой Отечественной войны наши бойцы и командиры относились к фашистским молодчикам слишком уж мягко, терпя их чванливость, высокомерие. Это уж потом накопилась злость, перераставшая в ненависть. Но если и допускались с нашей стороны злоупотребления по отношению к пленным, то лишь на самом первичном уровне: в горячке боя, на передовой линии. Пристреливали поднявших руки на месте или при отгоне в тыл, пока пленных не пересчитали, не переписали. Кто разберётся, как погиб немец, да и будут ли разбираться? Самим жрать нечего, сами загибаемся от холода, от ран, а тут ещё пленных корми, лечи, охраняй… Мстили за погибших товарищей, за казнённых фашистами родственников. Командиры и особенно политработники разъясняли: чем больше немцев сдадутся, тем меньше урона будет у нас, не надо пугать фрицев, пусть идут в плен. Но убеждения действовали далеко не всегда, ведь воины знали, слышали и сами видели, как зверски расправлялись фашисты с нашими людьми.
Официальные наши установки по отношению к пленным кардинально отличались от гитлеровских. У фашистов — чем больше будет уничтожено, тем лучше. У нас — создание условий для нормального существования. Если немецкий пленный миновал фронтовую полосу и оказался в нашем тылу, он чувствовал себя в полной безопасности. Практически все лагеря военнопленных обеспечивались так же, как наши запасные полки. Такая же продовольственная норма, такие же сроки носки обмундирования (за счёт трофеев), такие же казармы или бараки. Скудно, разумеется, но ведь не хуже, повторяю, чем в наших запасных полках, сидевших на тыловом пайке; ни в коей мере даже сравнивать нельзя с немецкими концлагерями, которые можно считать фабриками смерти. Я уж не говорю о положении у нас тех немецких пленных, которые участвовали в строительстве, в других работах. Они получали повышенное довольствие, вплоть до курева… Тут я полностью разделял мнение Иосифа Виссарионовича, который считал, что подобное отношение к пленным, их снабжение, порой даже в ущерб своим, окупится сторицей. Вражеские солдаты и офицеры по ту сторону фронта знали о нашей гуманности и все чаще выходили из кровавой игры, сдаваясь нам. А у нас, соответственно, уменьшались боевые потери, сохранялись многие тысячи жизней.
Одно не нравилось сдавшимся немцам, особенно офицерам: наши пропагандисты, вещавшие по радио на Германию, зачитывали длинные списки оказавшихся в плену. Сообщали вроде бы родственникам хорошую новость: ваш отец или муж не погиб, он вполне здоров и находится в лагере. В доме отдыха, если считать по военному времени. Вернётся после победы союзников, ждите! Но послушать радио мог тогда далеко не каждый немец, а вот гестапо слушало и записывало от первого до последнего слова. Родственники сдавшихся подвергались репрессиям, лишались привилегий, пайков, жилья, некоторых даже за колючую проволоку отправляли. Это, безусловно, действовало на немецких солдат, особенно на семейных. Однако с середины войны, когда количество пленных увеличилось и невозможно стало перечислять всех, чтение списков прекратилось, и поток сдавшихся сразу возрос.
Надо сказать, что в высшем эшелоне власти у нас отношение к пленным было далеко не одинаковым. Это зависело, в частности, и от чисто человеческих качеств. Лазарь Моисеевич Каганович, люто ненавидевший немцев вообще, не упускал малейшей возможности сделать им плохо. Для перевозки пленных, например, — самые скверные вагоны. Успешно «сражался» с пленными и Лев Захарович Мехлис, объясняя свои действия все той же ненавистью к гитлеровцам. Сталину известно было письмо Мехлиса, отправленное весной сорок второго года с Крымского фронта сыну-курсанту. Там были такие строки: «Кровь стынет от злости и жажды мстить. Фашистов пленных я приказываю кончать. И Фисунов (адъютант) тут орудует хорошо. С особым удовлетворением уничтожает разбойников». Но, извините, это уже не война, это просто бойня. Ни героизма, ни воинского мастерства не требуется для «уничтожения» тех, кто сложил оружие. А дурной пример заразителен, тем более если он исходит от высокого должностного лица. Наряду с военной бездарностью, приведшей к тяжёлому поражению в Крыму, чрезмерная жестокость Мехлиса послужила причиной снятия его с поста начальника Главного политического управления Красной Армии и понижения в звании.
Лаврентий Берия, с полным безразличием относившийся ко всему, что не затрагивало лично его интересов, добросовестно придерживался по отношению к пленным того мнения, которое было у Сталина и Молотова. Создавал надлежащие условия. Пленные содержались лучше, чем наши люди, находившиеся в лагерях. Иногда даже лучше, чем воины в запасных полках: на таком же пайке, но без занятий, учений и прочих утомительных нагрузок.
Проводя политику своего рода «заманивания» немцев в плен и тем самым ослабляя вражеские войска, наше руководство одновременно ужесточало отношение к собственным сдавшимся военнослужащим, превращая в заложников их родственников. Особенно это проявилось в трудные месяцы 1942 года, когда положение страны осложнилось до крайности, когда были задействованы все людские и материальные ресурсы. Отсюда и крайние меры.
Вернёмся ещё раз к известному приказу Верховного Главнокомандующего № 227 — «Ни шагу назад», появившемуся тогда, когда наши войска отступали на всем протяжении от Орла до Кавказа, когда в некоторых местах наш фронт был разорван, раздроблён. Наряду с другими крутыми мерами по наведению порядка этим приказом все советские военнослужащие, оказавшиеся в плену, объявлялись изменниками. Семьи сдавшихся в плен командиров и политработников высылались в Сибирь или в другие отдалённые районы. Родственники рядовых бойцов лишались всех льгот, которыми пользовались семьи участников войны. В числе многих других пострадала и жена Якова Джугашвили — Юлия Мельцер. Никаких исключений Сталин не делал, поблажек родне не допускал: порядок одинаков для всех. На самого же Иосифа Виссарионовича, на отца пленного Якова, действие приказа не распространялось, так как он состоял в рядах воюющей армии.
Таково, значит, в общих чертах положение с военнопленными нашей и другой стороны. Но вот произошла резкая перемена. В январе 1943 года, всего за один месяц, мы захватили в плен только в районе Сталинграда 91 тысячу немцев и румын, в том числе 2500 офицеров и 24 генерала. Едва успевали отводить их в тыл, сортировать, размещать. Почти в полном составе сдался штаб 6-й немецкой армии, а самое главное — её командующий, один из наиболее известных немецких полководцев Фридрих Паулюс. Его капитуляция послужила как бы прологом будущей капитуляции всей фашистской Германии. Мало того, что Паулюс нарушил приказ фюрера удерживать Сталинград до последней возможности, до последнего солдата, он ещё и создал небывалый для фашистских войск прецедент, взяв на себя ответственность за спасение армии от гибели ценой собственной измены, — так считал Гитлер. И сам фюрер, и весь его пропагандистский аппарат стремились создать вокруг 6-й армии ореол славы и самопожертвования, превратить её в символ стойкости, преданности интересам Германии, самого Паулюса возвысили до уровня национального героя. В конце января Гитлер оказал ему высокую честь, присвоив звание фельдмаршала, будучи уверенным, что в случае крайней необходимости Паулюс застрелится, показав ещё один пример высокого духа немецкого воинства. А Паулюс буквально через несколько дней поставил авторитетную, теперь уже фельдмаршальскую подпись под актом о капитуляции своей армии и приказал солдатам сложить оружие.
Гитлер, естественно, был взбешён. Он распорядился объявить трехдневный траур по героям, погибшим в Сталинграде, и дал себе клятву расправиться самым жестоким образом с предателем-фельдмаршалом, обманувшим доверие. Но как дотянуться до него, проживавшего теперь в благоустроенном коттедже в надёжно охраняемом лагере для пленных генералов и офицеров? Вот и родилась идея обменять Паулюса на сына Сталина, то есть старшего лейтенанта на фельдмаршала, уже самим этим неравнозначным обменом (при немецком-то чинопочитании!) унизив его. А затем судить за измену и устроить такую казнь, чтобы никому неповадно было помышлять о неисполнении приказов, о нарушении воли фюрера.
Неофициальная связь между нашими и немецкими дипломатами поддерживалась в столицах по крайней мере двух нейтральных государств. При желании всегда можно было довести до сведения другой стороны любое сообщение. Естественно, что о предложении немцев первым в Москве узнал нарком иностранных дел Молотов. С глазу на глаз сообщил Сталину. Кстати сказать, Вячеслав Михайлович имел в этом деле определённую заинтересованность: его племянник Скрябин тоже находился в плену. Мне Иосиф Виссарионович сказал о немецкой инициативе где-то на рубеже зимы и весны, в разгар конфликта со Светланой. Военных забот тогда стало поменьше, вот и выкроил он несколько часов для смены обстановки, для психической разрядки: по моей просьбе приехал на мою дачку, погулять при лёгком морозце по тропинке меж высокими соснами. Потом чай если пить с его любимым вареньем из грецких орехов. По его тону я понял, что выменивать Якова он не намерен, однако заметил:
— Сын все же.
— Кто воюет — все наши сыновья. Кто в плену — все чьи-нибудь сыновья. Что скажут матери, что скажут отцы, когда узнают: советские воины в кровавом сражении захватили немецкого полководца, а Сталин этого полководца на сыночка своего променял. Ни у кого такой возможности нет, а у Сталина есть, использовал в личных целях служебное положение. Как ми-и после этого с людей требовать будем?
— Поймут.
— Может, и поймут, и простят, а в душе тень затаится. Не хочу, Николай Алексеевич. Не могу так поступить. Совесть не позволяет… В Грузии до сих пор чтут национального героя Георгия Саакадзе, который в борьбе с иранским шахом пожертвовал своим сыном Паатом. По всей нашей стране славится Тарас Бульба, не простивший сына-изменника. Вот что знает и помнит народ. У каждого своя жертва на алтаре истории. — Иосиф Виссарионович поднял стакан чая, помолчал, глубоко дыша, будто высматривая что-то в глубине стакана, и поставил, не прихлебнув. — Повернём медаль другой стороной. Что сделает Гитлер с Паулюсом? Проведёт громкий позорный суд. Учинит позорную, устрашающую казнь под девизом: так будет с каждым, кто изменит великой Германии. После этого ни один генерал к нам в плен не пойдёт и свои войска не сдаст. Да что там генералы — ни один офицер не поднимет руки, каждый вражеский солдат поколеблется. Лучше в бою умереть, чем с позором. Мы же в их глазах как выглядеть будем, никакой веры нам. Сотни тысяч таких окажется, миллионы… И соответственно возрастут наши трудности, наши потери.
— В этом отношении вы правы.
— Но есть ещё и третья сторона.
— У медали-то? — усомнился я.
— Не ловите на слове. Повернём не стороной, а ребром. Когда Вече сказал мне о предложении немцев, то через несколько минут упомянул вместе с Паулюсом генерала Зайдлица. Тоже, мол, фигура крупная, известная вермахту и всей Германии. Случайно вроде бы упомянул…
— У Молотова случайностей не бывает.
То-то и оно. Напрямик Зайдлица со своим племянником не связывал, но почву прощупал. Если вести переговоры об одном обмене, то почему бы и не о двух? А у нас совсем другие планы на этот счёт. Комиссар госбезопасности Мельников работает сейчас по использованию пленных в психологической войне. Успешно работает. — Подумав, добавил: — И не только в психологической, но и просто в войне. Зайдлиц дальновидный человек, он идёт на сотрудничество с нами. Он важен дня нас не меньше, чем Паулюс. [74]
На этом и закончился наш разговор о судьбе Якова. За Сталиным пришла машина, ждали дела. Но он хоть душу отвёл со мной: переживал все же за старшего сына. Вероятно, убеждая меня, окончательно убедил и себя, преодолев все колебания, если таковые и были. Через несколько дней по его инициативе вопрос об обмене Паулюса на Джугашвили был поставлен перед членами Политбюро, собравшимися в кремлёвском кабинете Сталина. Короткое сообщение сделал Молотов, осторожно добавив от себя, что над предложением немцев надо бы подумать не торопясь. Его столь же осторожно поддержал Берия: можем ли мы получить какую-нибудь выгоду и каким образом? Простодушный Калинин заметал, что решать должен сам Сталин, и как Верховный Главнокомандующий, и как отец. Такое уж тут дело: и военное, и семейное.
— Товарищ Калинин не разобрался, — возразил Иосиф Виссарионович. — Мы занимаемся не семейными делами, а обменом старшего лейтенанта на генерал-фельдмаршала. Это будет очень неравный обмен, который не принесёт нам никакой пользы, и даже наоборот. Это будет неправильный поступок во всех отношениях. — Прошёлся по кабинету, остановился возле стола и, повысив голос, обобщил, будто в камень врезал: — Рядовых на генералов не меняю!

 

 

5

Принципиальность Иосифа Виссарионовича выступает особенно рельефно при сравнении с поведением других высокопоставленных родителей, которые оказывались в таком же сложном положении. И даже не в очень сложном, просто когда над их детьми нависала какая-либо угроза. Вспомнить об этом надобно не токмо для сопоставления, но ещё и для того, чтобы показать одну из причин, способных посеять рознь, вызвать недоброжелательство, затаённую ненависть. А коль скоро речь идёт о птицах самого высокого полёта, то подобные эмоции рано или поздно отражаются на больших событиях государственной важности. Иллюстрацией к такому утверждению служит хотя бы история с Никитой Сергеевичем Хрущёвым и одним из его сыновей.
Я мало общался с Хрущёвым, только по военным делам, родственников не знал, о случившемся мне известно в основном из чужих уст, поэтому в подробности вдаваться не стану, очерчу лишь канву. Несколько молодых командиров (впредь буду употреблять термин «офицеры») коротали время в тыловом городе, кажется, в Куйбышеве. Папенькины сынки-лоботрясы придумали развлечение, нервы щекочущее: стрелять из пистолетов в яблоки или бутылки на головах своих подружек, девиц определённого толка. Ладно бы в офицерскую рулетку сыграли, собственными жизнями рисковали, по крайней мере, это порядочно, а то ведь других под пули-то ставили. Прямо в номере гостиницы, после выпивки и постельных упражнений. В глазах муть, руки некрепкие, да и у девиц, вероятно, головы покачивались после предыдущих радостей. Вот и всадил сын Хрущёва пулю не в яблоко, а прямо в лоб полуголой красавице. Наповал.
Суд поступил, на мой взгляд, не очень даже и строго. Штрафника разжаловали и отправили на фронт. Ему бы потерпеть, похлебать солдатской каши в окопах или отличиться в атаке, смыть с себя позор кровью. А он, видите ли, обиделся. И на власть, которая за шалости карает, и на отца, за то что не выручил, и на непосредственное начальство, которое относилось к нему, как ко всем, без поблажек. А обидевшись — при первой возможности перемахнул к немцам. Сначала у нас думали, что просто в плен попал, всякие случайности бывают. Однако вскоре Хрущёв-сын стал появляться во вражеских траншеях с радиоусилителем, уговаривая советских воинов последовать его примеру, переходить к немцам. Сдавайтесь, мол, поскорее, войну все равно проиграете, а немцы к перебежчикам относятся хорошо: тепло одевают, сытно кормят, увозят подальше в тыл, в спокойные места. Хочешь жить — штык в землю!
Нелепая ситуация: отец — первый секретарь ЦК ВКП(б) Украины, член Военного совета фронта, организует борьбу с оккупантами, воспитывает, вдохновляет людей, а сын его по радио, в листовках, в газетах призывает всех плюнуть на партию, на советскую власть и сотрудничать с гитлеровцами. Вот Яков Джугашвили тоже в плену, но на предательство не пошёл, за фашистов не агитирует, вреда не приносит, немцы держат его за семью замками где-то в глубине Германии. А молодой Хрущёв гастролирует вдоль фронтовой линии, горланит перед микрофоном, вселяя сомнения, колебания в души воинов. Ведь это не кто-нибудь, а сын всем известного Никиты Сергеевича. Действовало. Особенно на украинцев.
Иосиф Виссарионович высказал Берии и Андрееву своё недовольство: провокатор, изменник наносит вред, а у нас что, нет возможности ему глотку заткнуть?! Сразу же были отданы соответствующие распоряжения нашей агентуре по ту сторону фронта, и буквально через несколько дней группа партизан проникла в оккупированный город и в короткой стычке отбила Хрущёва-младшего, захватив его живым и почти здоровым — с несколькими синяками и шишками. Пришло время расплачиваться за грехи. Изменник должен был предстать перед партизанским судом. А у народных мстителей за линией фронта законы были особые, похлеще, чем государственные. И вот тут впервые в дело вмешался Никита Сергеевич. Вызванный в Москву на какое-то совещание, он нашёл возможность поговорить со Сталиным о своём сыне. Не защищал его, а лишь попросил вывезти из немецкого тыла и судить обычным военным судом. При этом, конечно, появлялась какая-то возможность сохранить сыну жизнь.
Очень просил Никита Сергеевич, даже унижаясь. Понимал всю сложность положения, но ведь как не порадеть своему, родному… Иосиф Виссарионович ответа сразу не дал. С одной стороны, провокатор уже обезврежен, а Никита Сергеевич мучается, страдает. Может, не надо усугублять его переживания? Но с другой стороны, за сыном не одно, а несколько тяжких преступлений — заслуживает самой суровой кары. С какой стати ему поблажку давать?! Руководящие товарищи, их семьи на виду, на них смотрят, с них спрос особый. Никакого попустительства, а то ведь игумен за чарку, а чернецы за ковши.
Сталин велел запросить партизан о возможности переброски провокатора самолётом на Большую землю. Ответ пришёл неожиданный и столь резкий, что его сразу доложили Иосифу Виссарионовичу. Партизаны сообщили, что при захвате предателя погибли несколько боевых товарищей. Для чего старались, для чего были жертвы, чтобы вывезти изменника в безопасное место, укрыть от заслуженного возмездия? Очень это обидно. Раненых, которым сложные операции требуются, отправить не на чем, а за предателем самолёт придёт, лётчиков на риск пошлют?! Нет у партизан на это согласия.
— Они правы, — сказал Сталин. — Пусть судят сами. Как решат, так и будет.
Изменника расстреляли. Хрущёв-старший отказался от сына, о нем нигде не упоминали, будто он и не существовал никогда. Однако в глубине души Никита Сергеевич сохранил обиду на Сталина: мог, дескать, посодействовать, а отказал. Возникла язвочка, которая растравлялась потом другими обидами, большими и малыми, в общем-то неизбежными при совместной работе в трудное время. Рос нарыв, который через несколько лет подтолкнёт Никиту Сергеевича в стан недоброжелателей стареющего вождя. Лопнет этот нарыв после смерти Сталина: с высокой партийной трибуны обрушит злопамятный Хрущёв на Иосифа Виссарионовича поток критики, смешивая то, что было, с мутными домыслами, сваливая на покойника все грехи, в том числе и свои. Отомстит, отведёт душеньку.
С отпрыском другого высокопоставленного деятеля было иначе. Заботливым, смекалистым папашей показал себя Лаврентий Павлович Берия, да и сынок не подкачал. Летом 1941 года Сергей (Ссрго) Берия окончил школу. Это был стройный юноша, улыбчивый и привлекательный, ярко выраженной восточной внешности. Хорошо знал немецкий и английский языки. По возрасту мобилизации не подлежал (семнадцать лет ему исполнилось в ноябре), да и не призвали бы его в обычном порядке, учитывая положение отца. Но не сидеть же возле маминой юбки, когда вся молодёжь рвётся на фронт! И Лаврентий Павлович так считал. У товарища Сталина оба сына воюют, молодой Микоян тоже, сейчас все мужчины должны надеть форму и взять в руки оружие. Хотя воевать, конечно, можно по-разному. Один сражается на земле, другой в воздухе, третий на незримом фронте наносит ущерб противнику. Для Сергея больше подходит незримый. Он не только языками владеет, но и ещё и радиолюбитель-радиотелеграфист первого разряда. Почти готовый разведчик.
Позанимавшись несколько месяцев в разведшколе, Сергей в декабре получил звание лейтенанта и начал готовиться к заброске в Германию для получения сведений о новых видах вражеского вооружения. Вместе с двумя немецкими радиоинженерами-антифашистами. Обо всем этом Сталину в моем присутствии доверительно поведал сам Лаврентий Павлович, не без гордости подчёркивая, что и в разведшколу сын пошёл добровольцем, и в Германию вызвался отправиться сам.
— Серго молодец, — одобрил Иосиф Виссарионович. — А ты, Лаврентий, не очень.
— Но почему?
— Сын у тебя совсем молодой, ещё усы не растут. Железной закалки нет. За границей не жил. Провалится.
— Он же пойдёт с опытными товарищами.
— В таком деле собственный опыт нужен, а ты его с горшка сразу на раскалённую сковородку! Возьмёт его гестапо, какой подарок немцам, какой заложник!
— Живым его не возьмут, — с достоинством произнёс Берия и, сообразив, что задел болезненную для Сталина струну, поторопился объяснить: — Серго подготовлен к крайностям, предусмотрены все варианты.
— Дело ваше, — резковато ответил Иосиф Виссарионович.
Когда Берия ушёл, Сталин, утонув в кресле, молча выкурил трубку. Поинтересовался:
— Почему вы, Николай Алексеевич, скептически слушали? Я по вашим глазам видел.
— Да никуда не пошлёт он своего единственного, ни в какую Германию. На московском асфальте с незримым противником будет сражаться Серго. Тем более после вашего совета, который Берии очень кстати.
— Он остался при своём мнении.
— Мнение можно изменить со ссылкой, кстати, на ваши слова. Не одобрил, дескать, великий и мудрый.
— Не ёрничайте… Серго поступает искренне.
— Я не про Серго, я про Лаврентия Павловича. Уж ему-то опыта не занимать. Не пашет, не сеет, а сыт будет.
Надо было сгладить неприятное ощущение, вызванное невольно возникшим сравнением попавшего в плен Якова с сыном Лаврентия Павловича. Мне удалось сделать это.
Прав я оказался на все сто процентов. Первая попытка забросить радиоспециалистов в Германию сорвалась, даже не начавшись. По техническим причинам. Сложное время, разгар зимнего контрнаступления, сильные морозы, ну и тому подобное. Вторая попытка хоть и началась, но тоже завершилась ничем. Перед самой отправкой выяснилось, что явка в Германии провалена, надо искать другие пути. Решили, что кривой дорогой ближе. Сергея Берию и двух немцев отвезли в Тегеран, чтобы оттуда, через Турцию, они добрались, наконец, в намеченный район где-то на немецком побережье Балтийского моря. Вот какой крюк.
Немецким товарищам удалось осуществить замысел. Один из них внедрился в секретнейший научно-производственный центр, принёс нам большую пользу. А вот Сергей Берия по каким-то причинам не смог преодолеть рубеж между дружественным Ираном и враждебной нам Турцией. Те роковые месяцы сорок второго года, когда на полях сражений решалась судьба страны, Серго провёл в спокойном Тегеране на скромной чиновничьей должности. Шифровал информацию, отправляемую в Москву. В случае крайних осложнений туда же, в Тегеран, мог улететь и Лаврентий Павлович. Было кому встретить.
К концу года, когда обстановка несколько разрядилась, Сергей Берия возвратился в нашу столицу и был зачислен на локационный факультет Академии связи. Для повышения квалификации. Вспомнили о нем лишь следующей осенью, когда готовилась Тегеранская конференция глав союзных государств. Сталин вспомнил:
— Лаврентий, чем занят твой геройский разведчик? Болтается по Москве?
— Учится.
— До конца войны учиться будет? Дело для него есть. Английским в совершенстве владеет?
— Не в совершенстве, но основательно.
— Оттенки, настроение говорящего уловить может?
— Думаю, да.
— Ладно. Отправь его в Тегеран вместе с аппаратурой для прослушивания. Пусть устанавливают в комнатах, где поселится Рузвельт. Нам нужен будет там надёжный человек. Очень надёжный свой человек, — резким движением правой руки Сталин словно бы подчеркнул важность своих слов.

 

 

6

В начале 1943 года Иосиф Виссарионович и я получили по одинаковому подарку: каждый по книге обычного формата, страниц на двести в добротном красном переплёте. Со скромной дарственной надписью в несколько строк. Сюрпризами в ту пору баловали редко. Пустячок, как говорится, но приятно. Впрочем, насчёт пустячка я зря, не стал бы помнить о нем. А эта книжка вызвала целую череду событий и, выражаясь по-современному, явилась первой ступенью ракеты-носителя, которая со временем вывела на самую высокую орбиту новую политическую звезду. Вывела — это точно, а насчёт яркости — судить не берусь.
Прислана была книга спецпочтой, соответствующий экземпляр принёс Иосифу Виссарионовичу я, надеясь доставить ему разрядку, отвлечь от напряжённой, но в общем-то однообразной работы. Чтобы прошлое вспомнил, встряхнулся. И сразу понял — это удалось. Иосиф Виссарионович заинтересовался, посмотрел выходные данные. «И. В. Сталин в сибирской ссылке». Красноярское краевое издательство. Подписано к печати 22.09.42 г. Тираж 15 000. Цена 10 рублей. Ответственный редактор К. У. Черненко. Он же и составитель, как можно было понять из дарственных надписей. Полистав страницы, Иосиф Виссарионович наморщил лоб:
— Большая работа. Интересная работа. Черненко? Это тот самый…
— Да, Константин Устинович, второй секретарь Красноярского крайкома партии. Секретарь по идеологии. Помните, я говорил: он обращался ко мне за советом, где разыскивать материал для книги, как её строить. Обменялись несколькими письмами.
— Это тот, который присылал нам тайменей? Простите, не нам, а мне, по моей просьбе, а уж я потом предложил вашему повару.
— Разница, действительно, есть, — усмехнулся Сталин. — Подношений не принимал, а ухи похлебал. И чист, как стёклышко, благодаря вам, Николай Алексеевич. Спасибо.
— Не за что, лишь бы для здоровья пошло, — в тон ответил я.
— Значит, это Черненко…
— Инициатива которого по реквизиции нечестно нажитого во время войны различными спекулянтами была поддержана в прошлом году Центральным комитетом партии. Как и отправка пятидесяти вагонов с продовольствием и тёплой одеждой в Ленинград. В качестве внепланового подарка .
— Николай Алексеевич, вы не даёте мне слова молвить.
— Я же знаю, что вы теперь скажете. Разве не так?
— Авгуры, — засмеялся он. — Что ещё у меня на языке по поводу Черненко?
— Последнее решение Центрального комитета по итогам работы комиссии, побывавшей в Красноярске. Выяснилось, что там есть непорядки на крупных предприятиях, задерживается ввод важных строек, срывается сдача хлеба государству, плохо работает специальное управление крайкома по контролю за выполнением заказов фронта — председатель Черненко. Хотя все это имеет лишь косвенное отношение к его главным обязанностям, к идеологии. Но первого секретаря крайкома комиссия под удар не поставила, все тумаки достались второму. Вот и записали в решении ЦК, что Черненко занимался многочисленными текущими делами и упускал из виду главное.
— А разве не так?
— Доля истины есть. Константин Устинович человек молодой, увлекающийся до анекдотизма. Но нельзя же валить на него всю ответственность. Хвалили, одобряли, а теперь сместили со всех постов, даже из бюро вывели.
— Может, он этой книгой задобрить нас хочет? Это у него не пройдёт.
— Посмотрите, когда она к печати подписана. Ещё в сентябре, в самые чёрные для нас дни, когда немцы к Волге рвались, когда кое-кто уже в кусты посматривал, логово где-нибудь в Тегеране подыскивал. Да и послана нам книга ещё до того, как Черненко был снят. Нет оснований плохо думать о нем.
— Ну, что же, — Сталин поудобней устроился в кресле. — Вижу, вы достаточно знакомы с этим Константином Устиновичем. А я совсем не знаю его. Расскажите, пожалуйста. И какие там у него анекдоты?
Я, конечно, обязанностью своей считал иметь сведения о человеке, который готовит книгу о Сталине. Не только по долгу службы. Интересно было, что и как: ведь именно в Красноярске состоялась моя первая встреча с рядовым из ссыльных Иосифом Джугашвили. И вот все, что было известно мне о Черненко, я изложил Иосифу Виссарионовичу. А читателям заодно поведаю и некоторые подробности, которые всплыли позже.
Константин Устинович Черненко появился на свет в 1911 году в сибирском селе Большая Тесь. Крестьянское хозяйство вела мать, женщина рослая, сильная, самостоятельная. У отца — отхожий промысел, работал на медном руднике, на золотых приисках. Без особого успеха, но семье хватало. Сына, слабого здоровьем, подлечивали и учили. Но ни в начальной школе, ни затем в интернате знаниями не блистал, числился в средних. Затем — боец продотряда, изымавшего излишки по деревням. С 1926 года в комсомоле, организатор «лёгкой кавалерии», помогавшей чекистам. Вскоре его назначают заведующим отделом агитации и пропаганды горкома ВЛКСМ в небольшом городе Новоселово. Это — первые шаги на извилистой политической стезе.
Настоящую закалку, и физическую и моральную, Черненко получил на военной службе в 1930-1933 годах. Повезло ему, попал в пограничные войска, в Казахстан, на отдалённую заставу, где и климат был тяжёлый, и сложных событий хватало. Нападали басмачи, пытались пересечь границу нарушители всякого рода — от диверсантов до контрабандистов. Редкий день обходился без команды: «Застава, в ружьё!» Для довершения картины надобно прибавить ещё малярию, жару, нехватку воды, перебои со снабжением. Суровая, в общем, академия для молодого человека. Кто выдержит, того потом трудно сломать.
В характеристике на красноармейца Черненко сказано, что он метко стреляет из винтовки и пулемёта, хороший кавалерист, показал умелые действия, возглавляя конный пограннаряд, проявил мужество в схватках с бандитами и при задержании нарушителей. Особенно отмечена политическая грамотность молодого бойца, ему было поручено проводить политинформации и даже политзанятия. Принят в партию. Вскоре коммунисты заставы избрали его секретарём первичной партийной организации. Такое доверие надобно заслужить. Это ведь не в тихой заводи, а в боевых условиях, где человек виден как на ладони.
С такого надёжного трамплина начал Черненко быстро и уверенно подниматься по партийной лестнице, когда возвратился на «гражданку». Заведуя отделом пропаганды Уярского райкома партии Красноярского края, Константин Устинович принёс заметную пользу на ниве образования. При нем в районе была полностью ликвидирована неграмотность, все дети соответствующего возраста начали ходить в школы, хорошо работали клубы, библиотеки. Для молодёжи это важно, а молодых людей много приезжало тогда по комсомольским путёвкам в Уяр. Там же, кстати, случился у Черненко первый анекдотический «прокол», вызванный чрезмерной энергичностью, направленной не совсем в нужное русло. Ему бы о жильё для молодёжи позаботиться, о быте, а он все больше об отдыхе, о развлечении. Задумал построить стадион. Настоял на своём. Вложили в это дело средства из скромного районного бюджета, привлекли платных строителей, энтузиастов. Материалов не пожалели. Хороший получился стадион. Но малость великоват. На двадцать тысяч мест. И это при том, что в Уяре имелось всего тринадцать тысяч жителей, считая стариков и грудных младенцев. В крае смеялись. А стадион вскоре пришёл в запустение. Да ведь кто же не ошибается…
С 1939 года Черненко — заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды Красноярского крайкома партии. Не прошло и полутора лет — и снова большой рывок вверх: Константин Устинович становится секретарём крайкома по пропаганде, по существу вторым человеком на огромной территории (как Западная Европа!) с сорока тремя районами и несколькими национальными структурами. Необъятные просторы, несметные природные богатства. Дерзай, руководи освоением, молодой секретарь! И он впрягался в любые дела, брал на себя любую нагрузку, даже превышавшую его возможности и способности.
Стараниями Черненко было достигнуто многое. Несмотря на трудности военного времени, в крае работали все образовательные и культурно-массовые заведения, даже открывались новые. Их бесперебойно обеспечивали теплом, светом, учебными пособиями. Регулярно выдавались положенные пайки. Нашли возможность создать шесть новых районных газет. Организовали полтысячи пунктов для коллективного слушания радио — далеко не у всех оно было, а новостей с фронта ждали с нетерпением. И всюду старался поспеть сам: подсказать, наладить, проконтролировать, не упустить из вида.
Провёл декаду по проверке политико-воспитательной работы среди подрастающего поколения. Съездил в один из детских садов, посмотрел, как там насчёт этого воспитания. Остался в общем доволен, но все же сделал коллективу садика замечание: совсем нет наглядной агитации. Директор и сотрудники долго ломали головы, что бы такое придумать для несмышлёнышей? А когда Черненко приехал вновь, с гордостью продемонстрировали. На одной стене — портрет Сталина, на противоположной — карикатурный портрет Гитлера. Под портретом крупные буквы «Сталин ляка». А под карикатурой — «Гитлер кака». Можно воспринимать как шутку, но рассказывают именно так.
С началом войны в край хлынул поток эвакуированных, административно-ссыльных. С двух миллионов население возросло почти до четырех. Всех надо было принять, обеспечить жильём, едой — хотя бы самыми элементарными условиями. Воспрянули местные спекулянты, любители поживиться на чужой беде. У голодных людей за кусок хлеба выменивали золото, серебро, последние вещички. Беженцы, ссыльные все отдавали бессердечным хапугам: только бы выжить, детей сохранить. Вот и получилось резкое расслоение, как в капиталистическом обществе: подавляющее большинство местных жителей и приезжих едва сводит концы с концами на скромном пайке, а несколько тысяч жуликов обогащаются баснословно, запасая добро впрок. Да ладно бы ещё за счёт продуктов со своего огорода, а то ведь за счёт ворованного с продовольственных баз, с закрытых распределителей, обеспечивавших золотодобытчиков и приравненных к ним. Среди дельцов чёрного рынка, сколачивавших бешеные состояния, были, увы, советские и партийные работники, имевшие доступ к различным государственным запасам. Их выявляли, арестовывали, приговаривали, но борьба с одиночками не давала эффекта. И тогда Черненко, вспомнив продотрядовскую юность, решил нанести по чёрному рынку лихой удар, хоть и не в рамках закона, зато результативный и, безусловно, полезный для общества. За одну неделю у спекулянтов были реквизированы все мерзкоприобретенные богатства, разорваны подпольные связи менял-торгащей-воров, многие из них получили возможность созерцать мир через решётку тюремных окон.
Конфискованное имущество, продовольствие, ценности были использованы для нужд армии и местного населения. Люди были довольны. Москва одобрила полезную инициативу. А неутомимый Черненко выискивал, придумывал все новое и новое. В крае создавались, формировались банно-прачечные поезда, отправлявшиеся на фронт. В каждом — десяток вагонов с нехитрым оборудованием (тазы да лоханки, утюги да скалки), склад на колёсах, общежитие на колёсах для обслуживающего персонала. Но Черненко и тут проявил смекалку, включив в каждый башю-прачечный поезд по пассажирскому вагону, полностью подготовленному для ведения агитационно-пропагандистской работы. Плакаты и листовки, музыкальные инструменты, библиотека и даже киноаппаратура. По этому поводу из Главного политического управления поступил документ, суть которого сводилась к разъяснению разницы между чистотой тела и духа. Заведению агитационно-пропагандистскому совсем не обязательно соседствовать с баней и вошебойкой.
Это не шутка, это истинная правда. Опять Константин Устинович своими чрезмерными стараниями создал основу для анекдота. Но кто знает, что лучше: переборщить или сидеть сложа руки. Как у всякого деятельного человека, у Черненко, имевшего больше энтузиазма, чем опыта, были и успехи, и заметные срывы. Вот и стал он козлом отпущения при проверке работы крайкома столичными партревизорами.
— Где он сейчас? Чем занимается? — спросил Иосиф Виссарионович, не без интереса выслушав мой длинный монолог.
— Ждёт назначения с понижением. Вероятно, на фронт.
— На фронте кадры нужны. Но ещё нужнее они для будущего. Судя по всему, товарищ Черненко не глуп, имеет организаторские способности, — неторопливо рассуждал Сталин. — Как я понимаю, товарищ Черненко — человек, преданный нашему делу, нашей партии. Но ему не хватает знаний, надо с ним поработать, надо его поучить. Как вы считаете, Николай Алексеевич?
— Образованности у него, действительно, маловато. Идеологией ведь занимается.
— Это поправимо, — решил Иосиф Виссарионович.
Через несколько дней Черненко был вызван в Москву и стал слушателем Высшей партийной школы.

 

 

7

В книге, присланной Константином Устиновичем Черненко, внимание Сталина привлекло его собственное письмо, датированное 1930 годом и в печати ранее не появлявшееся. Ничего вроде бы особенного, письмо частного характера, но как раз поэтому, на мой взгляд, и представляющее интерес. Дело в том, что к Иосифу Виссарионовичу, собравшись с духом, обратился некто Михаил Мерзляков. Жаловался, что местные власти притесняют его как бывшего стражника и просил подтвердить, что он хорошо, даже дружески, относился к ссыльным.
Иосиф Виссарионович нашёл время ответить собственноручно.
«Емельяново, Красноярского края и округа.
Копия: Михаилу Мерзлякову.
Мерзлякова припоминаю по месту своей ссылки в селе Курейка (Турух. край), где он был в 1914-1916 годах стражником. У него было тогда одно-единственное задание от пристава — наблюдать за мной (других ссыльных не было тогда в Курейке). Понятно поэтому, что в «дружеских отношениях» с Мих. Мерзляковым я не мог быть. Тем не менее я должен засвидетельствовать, что если мои отношения с ним не были «дружескими», то они не были и враждебными, какими обычно бывали отношения между ссыльными и стражниками. Объясняется это, мне кажется, тем, что Мих. Мерзляков относился к заданию пристава формально, без обычного полицейского рвения, не шпионил за мной, не травил, не придирался, сквозь пальцы смотрел на мои частые отлучки и нередко поругивал пристава за его надоедливые «указания» и «предписания». Все это я считаю своим долгом засвидетельствовать перед вами.
Так обстояло дело в 1914-1916 годах, когда М. Мерзляков, будучи стражником, выгодно отличался от других полицейских.
Чем стал потом М. Мерзляков, как он вёл себя в период Колчака и прихода советской власти, каков он теперь, — я, конечно, не знаю.
С коммунистическим приветом И. СТАЛИН
Москва, 27/II-1930 г.«
Прочитав это письмо, я подумал: ни один знакомый мне политик, ни один государственный деятель высокого ранга не стал бы восстанавливать истину, заботиться о своём бывшем тюремщике. Отмахнулся бы от жалобы стражника, как от назойливой мухи. Или ещё хуже: обругал бы, охаял. А Иосиф Виссарионович вник, вспомнил, бумагу послал местным властям. И не для показухи, не для демонстрирования своей справедливости, а только истины ради.
Самого же Сталина после ознакомления с книгой заинтересовало другое: как сложилась судьба Мерзлякова. Жив ли, чем занимается? Не ошибся ли в оценке его… Попросил меня выяснить приватно, не привлекая внимания. Я сделал это и был рад, что давнее письмо пошло на пользу Мерзлякову и его семье. После свидетельства Сталина к бывшему стражнику больше не придирались. Его приняли в колхоз, работал он на сушилке, и так хорошо, что в 1939 году был послан на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку и занесён в книгу почёта. А главное, пожалуй, вот что: четыре сына Михаила Мерзлякова геройски сражались на фронте, защищали подступы к Волге, громили гитлеровцев у стен Сталинграда.
Придумай такую историю — не всякий поверит. Но так было.

 

 

8

От забот семейных и личных вернёмся к делам военным, а точнее к военно-политическим. Идея очистить Северный Кавказ от нежелательных, от враждебных элементов возникла у нас после завершения Сталинградской битвы. Дело не в том, что ингуши, балкарцы, калмыки или кто-то ещё дарили «от имени народа» белых жеребцов «освободителю» Гитлеру. В каждой нации найдётся и конъюнктурный коневод, и жеребец белой масти. Дело в том, что в некоторых местах Северного Кавказа фашистов встречали с распростёртыми объятиями и, хуже того, помогали им, сражались вместе с ними. По советским войскам наносились предательские удары с тыла, увеличивая наши потери. Причём действовали не только мелкие отрады, но и крупные формирования. Материалов об этом достаточно накопилось в наших особых органах, в Главном разведывательном управлении. Со всем этим предстояло разобраться, выяснить причины, принять строгие меры, чтобы обезопасить от бандитов нашу армию, коммуникации, мирных жителей. Ядовитую траву надобно выдирать с корнем: так всегда поступал Иосиф Виссарионович. И уж тем более — в военное время. Наболевший вопрос должен был обсуждаться членами Политбюро. По соответствующим линиям готовилась необходимая документация. Я не сомневался, что Иосиф Виссарионович и меня привлечёт к этой неприятной работе. Почему меня? Сталин, конечно, помнил мои соображения о том, как поступить с немцами Поволжья. Знал о моем разговоре с Мехлисом по поводу нейтрализации крымских татар, содействовавших гитлеровцам. Не сбрасывал со счётов, что я недавно, осенью, вместе с группой Берии побывал на Северном Кавказе, своими глазами видел, что там творилось. Понимал Сталин, что моя точка зрения будет отличаться от точки зрения Лаврентия Павловича, если не в принципе, то хотя бы по деталям. А Иосиф Виссарионович, как всегда, для обоснованного решения хотел знать все аспекты проблемы, взвесить разные предложения.
Короче говоря, Иосиф Виссарионович поручил мне составить объективную памятную записку для него лично, и, возможно, для членов Политбюро. По Чечено-Ингушетии. Другими народностями занимались другие товарищи. Калмыкией, к примеру, генерал-полковник Ока Иванович Городовиков, хорошо знакомый Сталину ещё по гражданской войне (командовал дивизией в Первой конной армии, а затем некоторое время возглавлял Вторую конную армию). Ока Иванович сам калмык, и находился как раз поблизости от родных мест. Генерал-инспектор кавалерии и командующий кавалерией Красной Армии, он был направлен Ставкой под Сталинград контролировать использование кавалерийских соединений. И обстановку в Калмыкии его группа должна была изучить. Я же дал согласие заняться Чечнёй не только потому, что недавно побывал там: ещё обучаясь в Академий Генерального штаба, особо интересовался войнами, которые Россия вела на Кавказе, знал кое-что из истории этих войн.
Меня всегда удивляло и раздражало неизвестно как сложившееся в российском обществе, особенно среди литераторов и даже у части историков, странное мнение: Россия, дескать, пришла на Терек, на Сунжу в начале XIX века, захватила плодородные земли, оттеснила в горы местные народы, насильно присоединила их к империи. И прочая чушь, которая на руку только нашим недоброжелателям. Ну, эмоциональным поэтам и даже прозаикам это простительно, они вдохновение черпают в необычных условиях, в непривычной природе Кавказа. Но историкам-то следует знать и правильно оценивать факты, строить надёжный мост из прошлого через настоящее — в будущее. Без сомнительных, перекошенных или гнилых опор.
Начнём с того, что русские пришли в район Терека — Сунжи не в XIX веке, а гораздо раньше, на триста лет раньше, и отнюдь не как завоеватели, а как друзья и союзники тамошнего населения. Можно даже сказать, по-родственному. Вот цепочка событий. В середине XVI века царь Иван Грозный овладел Астраханью и прочно закрепился в устье Волги, на берегу Каспийского моря. Россия вела тогда тяжёлую затяжную войну с Турцией и Крымским ханством. С этим же неприятелем сражались адыги и кабардинцы, пытавшиеся уберечь себя от порабощения и истребления жестоким противником. Но слишком неравны были силы. Ну и обратились адыги и кабардинцы к своему естественному союзнику, к русскому царю. И не только за военной помощью, но и с просьбой принять их в подданство, защитить от смертоносных враждебных набегов. Что и свершилось. Более того, Иван Грозный полюбил дочь верховного кабардинского князя Марию Темрюковну и взял её в жены. А поскольку владения кабардинских князей простирались до реки Сунжи, то вся эта территория на ЗАКОННОМ основании вошла в состав России. Жившие на этих землях кабардинцы, адыги и кумыки были, наконец, избавлены от вторжения турок и крымских татар. Спокойнее стало на Северном Кавказе, особенно после того, как (опять же по просьбе кабардинцев) русские возвели на Сунже город-крепость, вокруг которой расселились казаки. По Тереку, соответственно, терские. В междуречье Терека и Сунжи, на Терском хребте, по-местному на Гребне, казаки гребенские. С тех далёких времён долетели до нас песенные отзвуки о совместных сражениях против крымчаков и турок.
Как на буйный Терек, как на буйный Терек
Грянули татары в сорок тысяч лошадей.
И покрылся берег, и покрылся берег
Трупами порубанных, пострелянных людей.
Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,
С нашим атаманом не приходится тужить…
А где же тогда чеченцы-то находились, которые ныне так обижаются на русских, на другие народы: покоряли, мол, их, притесняли, территорию отбирали. Ещё при царе жаловались на это чеченские националисты, а после Октябрьской революции тем паче, раздувая рознь и сея вражду. Но давайте опять посмотрим на факты. В середине XVI века на равнинах и в предгорьях Северного Кавказа, куда пришли русские, чеченцев не было. В глаза их не видели, только слухом пользовались, что к югу от Сунжи, в диких горах, покрытых дремучими лесами, обитает какое-то небольшое воинственное племя. «А мужики в том племени зело злы, вероломны и чёрным волосом обросли, яко шерстью».
Ну, это слухи-догадки. Постепенно выяснилось, что в горах за Сунжей действительно есть народ со своим языком и обычаями, разделённый словно бы на три части. Малая (или западная) Чечня. Большая (или восточная) Чечня. А ещё дальше за Большой, среди самых труднодоступных гор, находится Ичкерия, которая, собственно, и является настоящей Чечнёй. А загнали якобы этот народ в места, малопригодные для житья, орды Чингисхана и Тамерлана, волна за волной прокатившиеся по Кавказу. Теперь же скудные возможности пропитания, ограниченность района расселения, изолированность от окружающего мира могли привести к угасанию и даже к исчезновению этой народности: бывало, что и более крупные нации растворялись бесследно. Во всяком случае, увеличение численности и рост благосостояния чеченцам никак не грозили. Но тут случился резкий зигзаг.
Приход русских значительно уменьшил давление турок и крымских татар на различные народы Северного Кавказа. Установилось затишье, особо благоприятное для мелких, раздроблённых народностей. Чеченцы начали стекать со своих гор, расселяться на плодородной равнине. Приобщались к сельскому хозяйству, вели себя спокойно, не агрессивно. Кабардинские и кумыкские князья не противодействовали, царская власть тоже. А что, земли много, пусть пользуются вайнахи (чеченцы и ингуши), пусть пасут стада, хлеб выращивают, белому царю служат. Раз на нашу землю пришли, значит, наши подданные, со всеми правами и обязанностями. Благодушные россияне даже заставы свои сняли южнее Терека, по существу ликвидировав боевое войско гребенских казаков. Ох, уж эта чрезмерная доверчивость и уступчивость, не к добру, а к трагедиям приводит она.
Между тем у чеченцев, оказавшихся на равнине в очень благоприятных условиях и сохранивших надёжные тылы в горах, произошёл вполне закономерный взрыв рождаемости. Количество их стремительно возрастало, особенно в петровские времена, затем в первой половине XVIII века. Крепла сила, обострялся захватнический аппетит. Изгоняя или убивая кабардинских и кумыкских князей, чеченцы объявили их угодья своими. Доставалось от воинственных вайнахов и другим соседям. Разбойные набеги чеченцев стали обычным делом. Перехватывались торговые пути, ведущие из России в Закавказье. Основательно насолили вайнахи нашим терским казакам. Помните, у Михаила Юрьевича Лермонтова:
По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползёт на берег,
Точит свой кинжал.
А полная картина развёрнута в другом стихотворении, ставшем песней:
Вдали бежит гремучий вал,
В горах безмолвие ночное.
Казак усталый задремал,
Склонившись на копьё стальное.

Не спи, казак: во тьме ночной
Чеченец ходит за рекой.

По берегам пустынных вод
Цветут богатые станицы.
Весёлый ходит хоровод.
Бегите, русские девицы!

Спешите, красные, домой:
Чеченец ходит за рекой.

Рыбак плывёт на челноке,
Влача по дну речному сети.
Рыбак, утонешь ты в реке,
Как тонут маленькие дети,

Купаясь, летнею порой:
Чеченец ходит за рекой.
Если бы он только ходил-гулял за Тереком, если бы не нападал, не убивал, не грабил, не захватывал женщин, не угонял скот, лошадей! А то ведь совсем обнаглел, особенно в екатерининские времена. «Чечен гордый, ему все можно». Как будто другие не гордые. Более терпеливые, но это до поры до времени. По выражению В. И. Голенищева-Кутузова, мирные дотоле чеченцы «превратились в неукротимых хищников». Они объявили своими все земли по Тереку и Сунже, постоянными набегами терроризировали соседние народы. И более того: начали захватывать территорию севернее Терека, отвоёвывая её у казаков. Произошло это после 1785 года, когда в Чечне невесть откуда возник вождь-фанатик Учкерман, провозгласивший себя посланцем Аллаха имамом Мансуром, которому предначертано свыше установить повсюду истинно мусульманский порядок. Во как размахнулся! Этот «посланец» не только возглавил борьбу, но и подвёл под неё своего рода идеологическое основание; объявив «газават» — священную войну против русских. Такая любопытная подробность. Если сионисты считают, что не еврейское имущество — это повсюду ничьё имущество, его надо отбирать и захватывать, а заодно и власть (особого успеха они достигли в России), то Учкерман и его последователи заявляли и заявляют: мир разделён на землю Аллаха, на мусульманскую землю, и землю войны, землю неверных, которую надо захватывать и присоединять — имелось в виду к Чечне.
Собрав значительную по тем временам армию (около десяти тысяч человек), Учкерман повёл её на русскую крепость Кизляр. Агрессия была явная, наглая и по сути дела развязала ту долгую войну на Кавказе, которая продолжалась потом почти целый век. Царское правительство, дотоле занятое борьбой на западе, закреплением на Балтийском и Чёрном морях, осознало, наконец, необходимость осадить агрессора, вернуть захваченную чеченцами территорию. Штурм Кизляра был отбит. Не помогли Учкерману и турецкие полки, поспешившие на помощь. Армия Учкермана была рассеяна, сам фанатик попал в плен и последние годы жизни провёл в каменном мешке Шлиссельбургской крепости. В отличие от благоразумного Шамиля, который сам отстранился от кровопролития, жил в Калуге, окружённый уважением, на склоне лет побывал в Мекке, очистился от грехов и со спокойной душой переселился в тот мир, где нашло приют подавляющее большинство человечества.
Кавказская война, повторяю, развязанная Учкерманом и его сторонниками, первое время со стороны русских велась вяло, с надеждой, что чеченцы образумятся и все утрясётся само собой. Внимание было приковано к Наполеону, начавшему войну в Европе. Но чеченцы не воспользовались шансами для примирения: с захваченных земель не ушли, российскими подданными себя не признали, набеги и грабежи продолжались. Известный поэт начала XIX века Иван Дмитриев писал:
Опасен крупный враг,
А мелкий часто вдвое.
Царское правительство осознало эту истину лишь после разгрома Наполеона. И двинуло высвободившиеся войска на Кавказ, чтобы навести там порядок, восстановить нарушенные границы. На Сунже выросла русская крепость Грозная.
Излагая дальнейшее развитие событий, я напомнил Сталину один послереволюционный документ, направленный ему, как Наркомнацу. На мой взгляд, очень даже красноречивый документ: письмо от К. Е. Ворошилова.

«21.1. 1923 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Поздравляю тебя ещё с одной автономией! 15/I в ауле Урус-Мартан, что в 24 верстах от г. Грозный, на съезде представителей аулов (по 5 человек от аула) чеченского народа при торжественной обстановке провозглашена автономия Чечни. Выезжали в Чечню Микоян, Будённый, Левандивский и я. Впечатление: чеченцы, как и все горцы, не хуже, не лучше. Муллы пользуются неограниченным влиянием, являясь единственной культурной силой. Своё положение служителя аллаха используют со всем искусством восточных дипломатов. Население пребывает в первобытной темноте и страхе «божием». Наши велеречивые и многомудрые коммунисты, работавшие и работающие в Чечне и Горреспублике, по-моему, ничему не научились и не могли ничему научить. Расслоение, «опора на бедняцкие элементы», «борьба с муллами и шейхами» и пр. прекраснозвучные вещи служили удобной ширмой для прикрытия своего убожества и непонимания, как подойти к разрешению стоящих на очереди вопросов.
После наших (официальных) выступлений говоривший главмулла заявил, что он от имени всего чеченского народа приносит сердечную благодарность высшим органам Советской власти и выразил свои пожелания (требования), сводящиеся к следующему:
1. Нужно организовать такую власть, которая будет служить народу, а не обворовывать его.
2. Немедленно, беспощадными мерами ликвидировать бандитизм, воровство и разбои.
3. Разрешить сформировать в достаточном количестве чеченскую милицию.
4. Допустить существование шариатских судов.
… Заправилами, как нужно было ожидать, были муллы. До тех пор, пока мы не создадим в Чечне кадры преданных, знающих Чечню и ей знакомых работников, придётся иметь дело с муллами.
Муллы народ продувной и не много нужно, чтобы их забрать под своё влияние. Дураки только могут верить в возможность проведения в Чечне всяческих «расслоений», «влияний через бедноту» и пр. чепуху…

К. Ворошилов»
И ещё всего лишь один абзац из другого письма Климента Ефремовича Иосифу Виссарионовичу — от 1 февраля 1923 года. «На днях Али-Митаса заключил с нашим ГПУ в Грозном договор на охрану линии железной дороги Хасавюрт — Грозный. Все данные за то, что с чеченским бандитизмом удастся покончить с помощью самих чеченских бандитов».
В своей памятной записке Сталину я сознательно уделил большое внимание истории вопроса, чтобы подчеркнуть, что русские никогда не нападали на чеченцев, ничего у них не захватывали — все было наоборот. Может, и сохранилась-то чеченская народность лишь благодаря приходу русских. А что в ответ? Неприязнь, беспричинная месть, кровь, приводившие к новым конфликтам.
Огонь, погасший вроде бы с окончанием Кавказской войны, подспудно тлел, оказывается, у вайнахов, питаясь злой памятью, ущемлённой гордыней. И вновь вспыхнул, когда на нашу страну обрушилось великое бедствие — напали фашисты. Большинство народов и народностей у нас и во всем мире общая борьба с гитлеровцами сдружила, сплотила. Но некоторые воспользовались бедой, чтобы свести старые счёты, нанести коварный удар в спину. И одними из первых оказались чеченцы.
Конечно, предатели, пособники немецким фашистам были в каждом народе. Кто по трусости, кто по слабости характера. Кто из-за обиды на власть, кто по идейным или по шкурническим соображениям оказался на другой стороне баррикады. Но то, что происходило в Чечне, трудно с чем-нибудь сравнивать. У меня сложилось впечатление, что к поддержке гитлеровцев там были готовы заранее — идеологически и организационно.
Внимательно вчитывался я в листы политдонесений, поступавших летом и осенью сорок первого года в Военный совет Северо-Кавказского военного округа. С самого начала войны положение в некоторых автономных республиках, входивших в состав тогда ещё тылового округа, характеризовалось как напряжённое и даже опасное. Например, в Чечено-Ингушской АССР, особенно в Советском, Урус-Мартановском и Ачхой-Мартановском районах Чечни. Выписал несколько показательных цифр и фактов. Мобилизация в этих районах была практически сорвана. От призыва уклонилось до 65 процентов мужчин военно-активного возраста. И не просто уклонились, а ушли в горные леса, создав там много мелких и несколько крупных отрядов, располагавших оружием, в том числе пулемётами и даже артиллерией. Местное вайнахское население укрывало дезертиров, снабжало их продовольствием.
Чеченские представители пытались сорвать мобилизацию в Северо-Осетинской автономной республике, где, кстати, призыв был проведён полностью. Угрожали: скоро в войну вступит Турция, и, как только турки захватят Кавказ, будут вырезаны все осетинские и русские семьи, чьи мужчины сражаются на стороне России… Как прикажете расценивать такие враждебно-провокационные действия?
Чем ближе подходил фронт, тем больше наглели и активизировались бандитские формирования. Они нападали на отдельных военнослужащих и даже на небольшие подразделения, грабили и убивали мирных жителей, устраивали диверсии на железных дорогах, уничтожали цистерны с горючим, склады боеприпасов. Ущерб был значителен, а главное — люди же гибли: и военные наши, и эвакуируемые женщины с детьми в пущенных под откос вагонах. Ну и разведка в пользу фашистов. Немцы забрасывали в Чечню не только вооружение (пулемёты, миномёты, пушки), но и большое количество радиостанций. С немецкими инструкторами, с радистами. Гитлеровское командование получало очень важные сведения. Сосредоточились, к примеру, скрытно наши танки. И вдруг бомбёжка. Точно по цели. А кто дал сведения — попробуй найди! У чеченских бандитов в каждом селе, на каждой станции свои глаза, свои уши. Кланы, родня, подспудные связи.
Куда же, как говорится, милиция смотрела? Работники НКВД, местные партийные и советские органы? Не видели разве, что у них под носом творилось? Нашёл я ответ и на этот вопрос. Увы, почти вся руководящая верхушка в Чечено-Ингушетии была на стороне изменников, если чем и руководила, то не борьбой с ними, а, наоборот, созданием и укрытием бандитских формирований в тылу советских войск. Узконациональные интересы, слепая мстительность была для них гораздо важнее и ближе, чем интересы государственные. Коварство и продажность омерзительные. Вот удалось мобилизовать большую группу честных вайнахов. Их обмундировали, обучили, дали оружие. А незадолго до отправки на фронт в казарму явились несколько авторитетных местных руководителей и приказали следовать за ними в горы. Люди, сами того не желая, из бойцов Красной Армии превратились в бандитов. И таких случаев было несколько.
Или. При приближении линии фронта, партийным работникам и работникам НКВД Чечено-Ингушетии, как и везде в подобных случаях, было поручено создавать партизанские отряды для борьбы с немцами и закладывать в лесах тайные базы для обеспечения этих отрядов. Поручение было выполнено во всех районах республики. Отбирали якобы самых надёжных активистов. Но в один, отнюдь не прекрасный день, почти все эти «партизанские» отряды, хорошо вооружённые и оснащённые, как по команде покинули населённые пункты и вместе со своими начальниками ушли в банды.
И ещё. Почти все чеченские формирования возглавляли недавние высшие руководители республики, в том числе и партийных органов, и НКВД, совершив двойное и тройное предательство. Как было устоять под их нажимом рядовым вайнахам: кто не хотел, тех силком гнали в горы, превращая в преступников.
По договорённости с немцами, чеченские вожаки создавали не только мобильные отряды, диверсионные группы и разведывательную сеть, но и некое подобие регулярных войск из числа дезертиров, местных жителей и тех бойцов Красной Армии, которые добровольно перешли к гитлеровцам или согласились служить им, оказавшись в плену. Так был сформирован Северо-Кавказский легион, в состав которого, кроме чеченцев и ингушей, входило некоторое количество осетин. Так появился чечено-ингушский пехотный полк. Эти воинские части действовали вместе с гитлеровцами против советской армии.
Наиболее рьяных националистов, наряду с уголовниками, садистами, жестокими убийцами, неотмываемо запятнанными кровью, отбирали в карательные отряды. Они расправлялись с непокорными, с «подозрительными», расстреливали и вешали, сжигали населённые пункты, наводя страх на мирных жителей. «Очищали» немецкие тылы, выполняя за фашистов наиболее грязную работу…
Почти полностью процитировал я одно из донесений политотдела 9-й армии, датированное сентябрём 1942 года. В нем сообщалось: группа воинов, раненых в боях под Моздоком, была отправлена в тыл на повозках. Вместе с сопровождающими — шестьдесят человек. В десяти километрах от передовой на них напала чеченская банда. Из всей группы в живых случайно осталось лишь двое. Других бандиты умертвили с особой жестокостью. Вспарывали животы, отрезали уши, выкалывали глаза. Изуродованы все трупы. Некоторые были облиты бензином и подожжены. В полосе 9-й армии случай не единичный.
Представь себя, читатель, на месте раненого, беспомощного человека. Тебя вывезли с поля боя, ты обрёл надежду, расслабился, и вдруг видишь, как кромсают кинжалы тела твоих товарищей, слышишь их жуткие крики. И над тобой занесён клинок. Страшно.
Вот, пожалуй, и все, что изложил я в памятной записке Иосифу Виссарионовичу, за исключением некоторых фактов и фамилий, которые общеизвестны или которые я подзабыл. Сталин основательно познакомился с документами, а потом состоялся у нас такой разговор.
— Передам записку товарищам, — сказал Сталин. — Им полезно будет знать объективное мнение. Спасибо, Николай Алексеевич. Однако в записке не хватает, на мой взгляд, конкретных выводов.
— Они ясны. Мы имеем дело с явным предательством. Чеченские националисты воюют против нашей страны, подло укрываясь за спиной своего же народа. К ним надо относиться, как к пособникам Гитлера.
— Вайнахские националисты хуже немецких фашистов, — желтоватым пламенем полыхнули глаза Сталина. Немецких солдат погнали воевать против нас, а эти взялись за оружие сами.
— Не все.
— Но многие. Мы можем разом стереть их в порошок, — сжатый кулак правой руки опустился на стол. — Но вы правы, при этом пострадают и невиновные. Этого не нужно. Воздадим, кому следует.
— Там и теперь, когда фронт на Кубани и за Доном, обстановка тяжёлая. Не все бандиты ушли с немцами, многие скрываются в горах, в отдалённых населённых пунктах.
— Я знаю эти леса и горы, там есть где запрятаться. Бандиты залезут в щели, а выкурить трудно. Будут жалить, как ядовитые змеи. Будут надеяться, что немцы вернутся или придут турки… Значит, надо лишить бандитов всех корней, которые их питают. Пусть подохнут в горах или запросят пощады.
— Долго придётся ждать.
— Нет, не долго, усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Мы поступим решительно и справедливо. Мы переселим всех чеченцев подальше от Ичкерии, мы переселим всех вайнахов подальше от Кавказа, всех горцев, изменивших нам, подальше от их лесов и ущелий. Хотя бы в Казахстан, в открытые степи, где каждый виден… Пусть живут. А бандиты, оставшись без поддержки, не усидят в укрытиях. Сами передохнут или придут за милостью, — повторил Иосиф Виссарионович. — Освободятся для фронта наши полки, которые отвлечены для борьбы в тылу, мы будем спокойны за наши тылы… Мы не станем ловить бандитов поштучно на всем Северном Кавказе, мы разрубим узел одним ударом. Как вы считаете, Николай Алексеевич?
— Это допустимо в условиях военного времени. Фронт близко, и ещё неизвестно, как повернутся события. Пятая колонна очень опасна.
— Допустимо или необходимо? — уточнил Сталин.
— Переселять народы — мера крайняя и достаточно жёсткая. Но в сложившихся условиях это целесообразно.
— Вот и пришли к общему знаменателю, — устало произнёс Иосиф Виссарионович, садясь в кресло.
Во время этого разговора сложный вопрос не был решён окончательно. Потребовались месяцы, чтобы определить степень и последствия предательства, наметить места для переселения, обеспечить организационную и техническую стороны. А это не так-то просто, хотя бы с транспортом. Берия и его опытные сотрудники работали над этим основательно, в обстановке секретности. Результат соответствующий: операция по переселению вайнахов (как и некоторых других народностей) была проведена чётко и быстро. Вайнахов выселили буквально за трое суток во второй половине февраля 1944 года. И практически без жертв. Чеченцы, вероятно, сознавали свою вину перед властью, меру своей ответственности за пролитую кровь советских воинов и мирных граждан. Это лишало нравственной опоры для сопротивления. Понадобилось всего два или три полка (даже не боевых, а из внутренних войск), чтобы разом очистить все города, села, горные аулы и сосредоточить чечено-ингушское население в местах сбора возле железнодорожных станций. И отправить по назначению. Но я в этом участия не принимал. Молодых бойцов хватало, чтобы управиться там.
После войны доводилось слышать, что несправедливо, слишком круто поступили с некоторыми народами Северного Кавказа. Подумаешь, жеребцов своих дарили Гитлеру! Но при этом жалельщики не упоминают о том, какой ущерб был причинен этими народами нашей сражающейся стране, сколько наших воинов пало от чеченских пуль, сколько поездов пошло под откос. Можно поставить вопрос по-другому: а достаточно ли полно расплатились хотя бы те же чеченцы за своё коварство, не слишком ли мягко обошлись с ними? Смею утверждать, что это была вполне справедливая в тех условиях гуманная акция, когда заслуженно наказывая одних, тем самым спасали жизнь, здоровье многих других.
Рассказывая о переселении немцев Поволжья, я уже сравнивал, как поступали в схожих ситуациях государства, громко именуемые цивилизованными и демократическими. Немецкие фашисты возвели в ранг государственной политики истребление народов, которых считали враждебными или неполноценными: евреев, цыган, поляков. Уничтожали миллионами. Подобным образом поступали и японцы на захваченных территориях, особенно в Китае. Но с этими преступлениями наши действия даже и близко ставить нельзя. Уж если с чем и сопоставлять, то с поступками англичан и американцев. С учётом того, разумеется, что на их территории не было вражеских солдат, никто на собственной земле не стрелял им в спину. Напомню: едва началась Вторая мировая война, все лица немецкого происхождения, проживавшие в Англии, были «профильтрованы» специальным трибуналом, подавляющее большинство изолировано на каменистом, продуваемом всеми ветрами острове Мэн. Однако этого показалось мало. Интернированных отправляли в Канаду, в особый лагерь со строгим режимом, созданный в Квебеке. Условия там были тяжелейшие, обращение очень жестокое. Достаточно назвать такой показатель: Квебекский лагерь «прославился» тем, что держал первое место в мире по количеству самоубийств среди заключённых.
А что же американцы, благоденствовавшие за океанами, вдали от фронтов? Они тоже продемонстрировали демократию высокого класса. Когда началась их война с Японией, сенат США принял решение изолировать лиц японского происхождения, проживавших на территории страны, в том числе имевших американское гражданство. До одной шестнадцатой японской крови. Без различия пола и возраста. Только в первую очередь в концентрационные лагеря, созданные в пустынной местности, было отправлено сто тридцать тысяч человек. Сколько выжило — данных нет. А ведь эти люди не выступали против американцев. Допустим, были среди них потенциальные противники, но разве можно карать за несовершенные действия? Разве не верх жестокости — гноить за колючей проволокой ни в чем не повинных людей?! Когда знаешь обо всем этом, трудно воспринимать жалобы тех, кто был на какое-то время переселён из одной местности в другую. Тем более, что причины имелись веские, а отношение к переселенцам достаточно гуманное. Высланным в Казахстан, например, по прибытии на место, выдавали по барану на человека для обзаведения хозяйством. Если вайнахи страдали и голодали в трудное время, то не больше, чем все другое население нашей страны. Дети продолжали учиться, многие впоследствии получили высшее образование, среди чеченцев появились «свои» профессора, политики, военные высокого ранга.
После смерти Сталина, в пятидесятых годах, вайнахи, как известно, вернулись на Северный Кавказ. При этом не очень афишировался «подарок», преподнесённый чеченцам Никитой Хрущёвым — первым разбазаривателем русских советских земель. Он передал чеченцам исконные казачьи территории на северном берегу Терека, входившие в состав Ставропольского края. И сразу же началось вытеснение русского населения с этих благодатных земель. Была заложена первая мина для будущих опасных конфликтов. Как и в Крыму, который Хрущёв умудрился передать Украине.
Работая над памятной запиской по Чечено-Ингушетии, я прочитал изрядное количество трофейных документов, в том числе и секретных донесений немецких разведывательных служб. Одно из них доставило мне удовольствие посмеяться от души. Сначала одному, а затем вместе с генерал-полковником Окой Ивановичем Городовиковым, которому я показал трофейную бумагу. Командующий кавалерией РККА генерал Городовиков занимался в то время делом, которое схоже было с моим. Сам Ока Иванович или, во всяком случае, члены его инспекторской группы, находившейся в районе Сталинград — Элиста, готовили соответствующий материал по Калмыкии.
Думаю, Городовикову было легче, чем мне. Он хорошо знал обстановку на месте, людей, подспудные течения. Да и ситуация была попроще, без длинного исторического «хвоста». Про калмыков не скажешь, что все они с радостью ждали немцев как «освободителей». Суть в том, что при царе калмыки зачастую рекрутировались в карательные, охранные подразделения. И белыми генералами в период гражданской войны. Карательные отряды калмыков вызывали ужас и ненависть, «наводя порядок» с помощью нагаек и виселиц в Донбассе и других рабочих районах. Победившая советская власть, естественно, сводила счёты с карателями, определяя, кого поставить к стенке, а кого отправить в места отдалённые. Среди калмыков старшего возраста, подвергавшихся гонениям, немало было таких, кто затаил обиду и злость, кто готов был под любым знаменем выступить против Советов. Из них немцам удалось создать несколько разведывательно-диверсионных подразделений. Дальше этого не пошло. У молодёжи были другие настроения. Так я предполагал, не навязывая кому-либо своё мнение, в том числе и Оке Ивановичу Городовикову. Он сам должен был делать выводы.
Теперь о любопытном документе, подтверждавшем старую истину: ум и глупость, слезы и смех — они всегда рядом и в таком взаимопроникновении, что не враз определишь демаркационную линию. Военная контрразведка немцев имела свои группы при всех штабах гитлеровских войск, от штабов дивизий и выше. Это — подразделения тайной полевой полиции, выполнявшие функции гестапо непосредственно в зоне боевых действий и в прифронтовых тылах. Название труднопроизносимое — Гехаймфельдполицай (ГФП). При разгроме 16-й немецкой моторизованной дивизии возле Элисты нами были захвачены бумаги одной из групп ГФП, действовавшей в на местах. Особой пользы для работы я из них не извлёк, но один документ заинтересовал своей необычностью.
Пусть простят меня калмыцкие женщины за пикантные подробности, но без них нельзя обойтись, в них вся интрига. В донесении контрразведчиков, направленном вверх по инстанции, сообщалось, что среди немецких и румынских военнослужащих распространился и упорно держится слух: калмычки — женщины необыкновенные, единственные в мире, у кого детородный орган расположен не вертикально, а горизонтально. В этом их неповторимая особенность. Многие военнослужащие хотят убедиться в этом сами, добиваются расположения калмычек любыми способами и средствами, от ухаживания и подкупа до насилия. Настойчивые и повсеместные посягательства такого рода вызывают раздражение, недовольство и даже активное противодействие жителей, ещё недавно встречавших оккупационные войска доброжелательно или нейтрально. Ситуация в Калмыкии, в прифронтовом тылу опасно обостряется. Разъяснения не действуют. Исходя из этого, ГФП обращается к командованию с просьбой принять строгие конкретные меры, вплоть до особого приказа о наказании тех, кто посягает на женское достоинство калмычек.
Затрудняюсь предположить, какой выход из неординарного положения нашло бы немецкое командование, но долго размышлять на сей счёт фашистам не довелось, советские войска лишили их подобной необходимости, освободив Калмыкию. Так и живут где-то в Германии и Румынии бывшие вояки, не сумевшие удовлетворить своего любопытства. Теперь они могут только теоретизировать по этому поводу. Ну, это их заботы. А мы, значит, посмеялись с Окой Ивановичем вместе, когда я показал ему в Москве документ.
Хотел повеселить и Иосифа Виссарионовича, но попал, видимо, не под настроение. Он отнёсся к донесению ГФП без юмора, слишком даже серьёзно. Прочитав, резюмировал:
— Один балбес, распустив дурацкий слух, способен принести больше пользы или вреда, чем целый отряд профессиональных пропагандистов… Больше вреда, если дело отдано на самотёк… Чего ещё ждать от полуграмотного немецкого крестьянина в шинели, умеющего лишь считать доходы и расходы в пределах таблицы умножения. Чего вы хотите от неграмотного похотливого румына, для которого свет клином сошёлся на мамалыге… И у нас всякие найдутся, когда за границу придём. Одни думают, что к каждому солдату по немецкой бабе прикрепят для развлечения, другие молочные реки с кисельными берегами искать будут. Надо позаботиться, чтобы без глупостей.
— Не рано ли?
— Чем раньше, тем лучше. Уже сейчас надо готовить материалы по каждой стране. Для политработников, для распространения через радио и печать. Войдём в Польшу или в Венгрию — чтобы наши люди знали, что за страна, как себя вести. Надо создать в Главпуре группу, чтобы работала над такими материалами, разрабатывала методику, инструкции. Учитывая историю данного государства, политическое устройство, экономику, народные традиции и обычаи, другие особенности. Перспективы наших взаимоотношений. Чтобы каждый боец, вплоть до последнего обозника, имел представление. — Иосиф Виссарионович снял телефонную трубку. — Товарищ Щербаков, здравствуйте… Чем занимаетесь?.. Так. Через час к вам приедет товарищ Лукашов, познакомит с некоторыми бумагами. Передаст моё мнение. Посоветуйтесь, подумайте вместе с ним. — Глянул на календарь, сделал пометку карандашом. — В четверг, в девятнадцать, доложите мне… До свидания.

 

 

10

Победа под Сталинградом принесла нам, кроме всего прочего, первую с начала войны большую передышку, я бы сказал стратегическую передышку. С марта и до июля. Конечно, бои продолжались, были и большие успехи, и серьёзные неудачи, но это — обычные будни войны. Одно дело балансировать на грани полного поражения, напрягая все силы, а другое — заботиться о том, как ловчее побить противника с наименьшими утратами для себя. Непосредственное руководство военными операциями переместилось из центра вниз, где оно вообще-то и должно осуществляться: к командующим фронтами и армиями. Ставка и сам Верховный Главнокомандующий, освободившись от частных забот, обрели возможность заниматься тем, чем надлежало: основными проблемами, планированием и прогнозами. При этом пригодился и обретённый опыт непосредственного ведения военных действий, способствовавший правильному пониманию ситуации, принятию обоснованных решений. Чего, кстати, не было во всю войну у высшего немецкого командования (включая фюрера), осуществлявшего руководство в общих чертах, больше теоретизируя и следуя интуиции, нежели опираясь на практику.
Мы готовились к новым сражениям, имея целью закрепить и развить перелом, наметившийся после Сталинграда. Значительное количество наших армий, танковых и механизированных корпусов, обескровленных в боях, было выведено в резерв для переформирования, пополнения личным составом и техникой. Как ни странно, положение с техникой было лучше, чем с людьми. На полную мощь работали заводы Урала и Сибири, в том числе и эвакуированные туда. А вот призыв юношей 1925 года рождения дал нам вдвое меньше, чем призывы предыдущие: следствие того, что почти половина населения страны оказалась на территории, оккупированной гитлеровцами. Уже одно это говорило о необходимости как можно скорее освободить занятые врагом республики и области. Хорошим, надёжным пополнением являлись воины, возвращавшиеся в войска из госпиталей. Росла прослойка мобилизованных из Средней Азии, но это был трудный контингент. Люди разных возрастов, не знавшие военной службы, дисциплины, плохо владевшие (или делавшие вид, что не владеют) русским языком, с трудом приспосабливались к непривычной обстановке. Некоторые любой ценой старались вернуться в родные края — об этом я ещё расскажу.
Слабым, но все же утешением было то, что противник не менее нашего исчерпал наличные резервы. В Германии по новой тотальной мобилизации возрастная планка была поднята выше пятидесятилетней отметки. Брались в армию рабочие с военных заводов, подчищались тыловые учреждения. Упор и у нас, и особенно у немцев, делался не на количество войск, а на новое, более эффективное вооружение. При этом наши перспективы были значительно лучше, мы рассчитывали на пополнение за счёт мужчин военно-активного возраста на освобождаемых территориях.
Переформированные, пополненные, отдохнувшие войска перебрасывались в районы, где их использование предполагалось наиболее целесообразным. Забот невпроворот, но все же это не представлялось трудным или утомительным после пережитых потрясений, после минувшего кризиса. Теперь главным было не допустить стратегической ошибки, как это случилось прошлой весной, выработать правильную концепцию проведения летне-осенней кампании 1943 года, которая, по мнению наших специалистов, предопределяла исход всей войны. Враждующие силы были примерно равновелики и одинаково напряжены. При таком положении стратегический просчёт мог привести к непоправимой трагедии.
Из чего исходили у нас в Генштабе и в Ставке? Летом 1941 года, используя ряд преимуществ, немцы наступали на всем советско-германском фронте от Баренцева до Чёрного моря. В зимних боях, особенно в Московском сражении, противник основательно поиздержался. В 1942 году фашисты могли наносить удары не повсюду, а лишь сосредоточив основные силы на одном направлении. Они выбрали южное крыло фронта от Орла до Кавказа и добились вначале изрядных успехов. И потерпели ещё более изрядное поражение. Теперь им требовалось показать и доказать, что война не проиграна, что все ещё можно изменить. Не наступать, не вести активные действия они не могли. Время работало против них. Не сидеть же им сложа руки в глубинных просторах России, видя, как крепнет Красная Армия, как разрастается партизанское движение, как все решительнее начинают действовать союзники русских. Значит, надо упредить летнее наступление советских войск, первыми нанести удар, ослабить неприятеля (то есть нас) и вновь двинуться на восток. Добиться успеха, хоть и не решающего, но заметного, обнадёживающего. А там время покажет.
Все это, в общих чертах, было понятно. Как и то, что немцы не имеют сил, дабы наносить удары на всем фронте и даже на каком-то направлении. Теперь они способны вести активные действия лишь на одном участке, наиболее выгодном с оперативной точки зрения, создав там крепкий кулак. Но где и когда? — стояли перед нами классические вопросы. Не прозевать бы, не подставиться под первый дробящий удар, способный отбросить и опрокинуть противника (то есть опять же нас). Что в такой ситуации должны делать мы? Прежде всего определить главное: наступать нам или обороняться?!
На этот раз Верховный Главнокомандующий, наученный горьким опытом, был очень осторожен, поняв, наконец, что во время войны надобно слушать не политиков, а военных. Первым, с кем посоветовался Сталин, был маршал Шапошников, ушедший из Генштаба, но по-прежнему пользовавшийся незыблемым авторитетом. Многомудрый Борис Михайлович высказался однозначно: не наступать, создать на всех угрожаемых участках надёжную глубокоэшелонированную оборону (как под Москвой). Настолько глубокую, чтобы в ней завяз, раздробился немецкий клин — панцеркайль. Сохранив при этом резервы для контрударов и контрнаступления. В принципе правильно, однако, Иосиф Виссарионович (и я вместе с ним) опасался, что наша оборона может не выдержать, лопнуть, немцы перехватят стратегическую инициативу со всеми вытекающими последствиями. По нашим прикидкам, гитлеровцы довели численность своих войск на советско-германском фронте до 5 миллионов человек. С этим нельзя было не считаться, хотя мы и имели в действующей армии на миллион больше.
Ставка письменно запросила командующих всех фронтов о состоянии, боеспособности их войск и мнение о предстоящей летне-осенней кампании. Командующие ответили неодинаково. Предлагалось упорной обороной на заранее подготовленных позициях измотать противника и лишь после этого самим перейти в наступление. Риск есть, но войска обладают достаточными силами и средствами, достаточной стойкостью, чтобы выдержать и погасить вражеский натиск. Высказывались и иные предложения. Командующие Западного, Брянского и Центрального фронтов, будто сговорившись, хотели бы уничтожить орловскую группировку противника, пока она не окрепла после зимних боев. Заманчиво было срезать вражеский выступ. А потом уж обороняться. Но не приведёт ли это к тому, что случилось летом прошлого года?! Свою точку зрения имел командующий Северо-Западным (бывшим Калининским) фронтом Иван Степанович Конев, которому осточертело, видимо, сидеть в обороне. Он предлагал срубить, наконец, ржевско-вяземский сапог, решить задачу, над которой мы бились со времени контрнаступления под Москвой. Так что каждый генерал мыслил по-своему, а выбирать, принимать решение и нести ответственность за него предстояло Верховному Главнокомандующему.
Вечером 12 апреля у Иосифа Виссарионовича состоялось совещание, мало сказать в узком — даже в самом узком — кругу. Четыре человека, если не считать меня, в комнате за кабинетом. Предосторожность для максимальной секретности. Присутствовали: заместитель начальника Генерального штаба А. И. Антонов и два заместителя Сталина — Г. К. Жуков и А. М. Василевский. Причём эти двое впервые явились в новёхоньких мундирах, сверкая позолотой маршальских потопов. Даже несколько смущены были своим непривычным блеском. За выдающиеся успехи в руководстве Сталинградской битвой Иосиф Виссарионович (как сам выразился) «повысил и подравнял» их. Я уже говорил о том, что Жуков и Василевский, как представители Ставки, действовали слаженно, умело и весьма плодотворно. Воля, настойчивость одного дополняла ум и дальновидность другого. И наоборот. Это было очень удачное сочетание. Однако Василевский имел звание на одну ступень ниже, и это сказывалось на их общей работе. Воля пересиливала, тем более при твёрдом, бескомпромиссном характере Жукова.
В середине января 1943 года Георгию Константиновичу было присвоено звание Маршала Советского Союза, а Александру Михайловичу — звание генерала армии. Это если что-то и изменило, то лишь в худшую сторону, давление Жукова усилилось. Вот тут Сталин и «подравнял» их, приняв решение, беспримерное в военной истории. Не было случая, чтобы высшие воинские звания давались без временной дистанции. А Василевскому, едва успевшему прикрепить четвёртую звёздочку, пришлось срочно менять погоны: 16 февраля был опубликован указ о его новом внезапном повышении, он тоже стал маршалом. Кое-кто удивился, кое-кто позавидовал, но Сталин, я считаю, был прав. Теперь воля и ум сочетались при одинаковых условиях.
На совещании в узком кругу докладывал Жуков. Выступление его было довольно обширным, я же приведу лишь одну ключевую фразу: «Переход наших войск в наступление с целью упреждения противника считаю нецелесообразным. Лучше будет, если мы измотаем врага на нашей обороне, выбьем ему танки, а затем, введя свежие резервы, переходом в общее наступление добьём основную группировку противника». Все в принципе согласились с Жуковым, основополагающее решение по летне-осенней кампании было принято.
Очень важно было не ошибиться в определении района, где немцы нанесут свой главный удар. На первый взгляд эта задача не представлялась сложной, вывод подсказывала сама конфигурация линии фронта, сложившаяся к концу марта. Войска наших Центрального и Воронежского фронтов, продвинувшись значительно западнее Курска, оказались как бы в полукольце. С севера над ними нависала орловско-мценская группировка противника. С юга — белгородская. Обе были достаточно сильны, имели значительное количество танков и, по нашим сведениям, получали больше пополнения, чем армии на других участках. Разве не заманчиво для противника мощным ударом замкнуть кольцо вокруг двух наших фронтов, уничтожить их, открыть себе путь на восток, предопределив успех на ближайшие месяцы. Мы не сомневались, что мысли высшего вражеского командования прикованы именно к Курской дуге. Удар готовится здесь — это подтверждали различные данные, если не прямые, то косвенные.
Хотя бы такое сообщение. Внимание партизанской агентуры на одной из узловых станций Белоруссии привлекли воинские эшелоны, проходившие на восток. Десятки платформ с сеном, накрытые брезентом. Ничего особенного, верно? Да, если бы они двигались в противоположную сторону, в Германию, куда немцы вывозили сельскохозяйственную продукцию. А зачем же в глубь России? Конницы у фашистов практически нет, наш скот подкармливать им вроде бы не с руки. И для чего усиленная охрана, как у воинских эшелонов? Чтобы выяснить это, двое разведчиков ночью забрались на платформу и покатили на ней в неизвестную даль. В пути сразу же обнаружили, что под брезентом, под слоем сена находятся танки, да не какие-нибудь, а громадные, доселе неизвестные. Осторожно ползая под сеном, отважные хлопцы умудрились определить основные параметры машины: длину и ширину, калибр пушки, размер гусеничных траков и даже примерную толщину брони. Это было нечто совсем новое. Один из разведчиков «сошёл с поезда» на очередной остановке, чтобы вернуться к своим и передать сообщение в Центр. Второй смельчак, затаившись, без воды и пищи, ехал до тех нор, пока стало ясно: эшелон следует в район Орла, свернуть некуда.
Из подобных крупиц, при их сопоставлении и перепроверке, создавалась общая картина. Кроме всего прочего, мы тогда узнали некоторые особенности нового вражеского танка, о котором прежде только слышали. Так что появление на поле боя немецких «тигров», как и «пантер», не стало для наших войск неожиданностью. Мы были готовы бороться с ними.
Многое говорило за то, что фашисты ударят по Курскому выступу. И все же в Ставке ещё оставались сомнения. А вдруг — дезинформация, крупномасштабный обман. От немцев можно ждать любых трюков. Мы сосредоточим свои силы для отражения ударов со стороны Орла и Белгорода, а враг обрушится на нас совсем в другом месте. Слишком велика была бы цена просчёта. Забегая немного вперёд, скажу, что полная уверенность появилась у нас лишь 23 мая.
Почему именно в этот день? Помните, в одной из глав я рассказывал о разведывательно-диверсионной группе чекиста Лопатина Петра Григорьевича, которая в марте 1942 года была отправлена «пешим ходом» из Москвы в глубокий вражеский тыл, чтобы обосноваться в районе железнодорожной магистрали Минск — Борисов. Группа действовала очень успешно, со временем превратившись в большой партизанский отряд, а затем в партизанскую бригаду. Упоминал я о том, как немецкий полковник полюбил нашу разведчицу и вместе с ней ушёл к партизанам Лопатина, прихватив жёлтый портфель с бумагами. А от партизан вместе с любимой женщиной и с портфелем сразу же был отправлен на самолёте в Москву, где и дал ценнейшие показания, подкрепив их документами.
Пора назвать фамилию героя этой романтической истории. Сотрудник разведывательного отдела штаба немецких военно-воздушных сил группы армий «Центр» полковник Карл Круг оказал нам большую услугу. Он дал подробные сведения о 32 аэродромах в полосе группы армий «Центр», о количестве сосредоточенных на них бомбардировщиков и истребителей, о боевых качествах новых воздушных машин «Фокке-Вульф-190А» и «Хеншель-129». А самое главное, сообщил о секретном приказе, в соответствии с которым с 5 апреля началась скрытная переброска к Орлу и Белгороду большого количества войск для проведения крупной операции. Ни на один участок не направлялось столько танков, артиллерии и самолётов, сколько сосредоточивалось на фасах белгородско-орловской дуги, именовавшейся у нас курско-орловской. Сообщения Карла Круга по возможности были перепроверены, у меня тогда отпали последние сомнения. Как, вероятно, и у Иосифа Виссарионовича. Во всяком случае, он их больше не высказывал.
Вернёмся, однако, к совещанию 12 апреля, к решениям, которые были на нем приняты. Первое и основное: мы переходим к преднамеренной обороне, давая возможность противнику нанести удар первым. Поскольку вражеское наступление ожидается из районов Орла и Белгорода, создать в тылу угрожаемого направления мощную оборонительную полосу глубиной до 200 километров, с соответствующим количеством войск. Эта укреплённая линия являлась как бы продолжением, составной частью Государственного рубежа обороны (ГРО), созданного на подступах к Москве и продлеваемого теперь далеко на юг. Там же сосредоточить значительную часть наших стратегических резервов. К исполнению этих решений приступить немедленно… И можно без преувеличения сказать, что основа наших летних успехов была заложена именно тогда, на «совещании четверых».
Ещё несколько частностей. Поскольку генерал Конев засиделся на одном фронте и поглощён лишь одной идеей — срезать в конце концов Ржевско-Вяземский выступ, в борьбе за который за полтора года было пролито много нашей и немецкой крови, то будет лучше, если Иван Степанович сменит обстановку, встряхнётся — это предложил Сталин. Пусть возглавит Резервный фронт, создающийся восточнее Курского выступа. (Через некоторое время этот фронт будет переименован в Степной).
Не сбросили со счётов и предложение командующих Западным, Брянским и Центральным фронтами о подготовке совместного удара по Орловской группировке противника. Сталин рассудил так: все может случиться, противник может изменить свои планы, захочет отсидеться в обороне, накапливая силы. А у нас уже будет подготовлено наступление, выберем удобный момент и двинем войска вперёд. Но при всех условиях не раньше второй половины лета, когда намерения немцев окончательно прояснятся. А пока укреплять позиции, сосредоточивать резервы, обучать бойцов и терпеливо ждать грядущих событий.

 

 

11

Возможное наступление трех наших фронтов, о котором сказано выше, получило кодовое название: операция «Кутузов». Чтобы ознакомиться с положением на месте и довести до сведения командующих решение Ставки, в войска должен был отправиться маршал Василевский. Накануне его отъезда, 17 мая, Сталин предложил:
— Николай Алексеевич, не составите ли компанию товарищу Василевскому?
— Чтобы ему не было скучно?
— Есть дело посерьёзней. На Брянском фронте кавалерист ваш бунтует. Генерал Белов. Не ужился с Рейтером. Разберитесь, в чем причина, какие меры принять. Чего они там не поделили? — в голосе Иосифа Виссарионовича я уловил угрозу и понял, что у конфликтующих сторон могут быть серьёзные неприятности. Вообще-то сам факт трений между двумя этими людьми удивил меня. Читатель помнит, конечно, Павла Алексеевича Белова, чей кавалерийский корпус зело отличился в боях под Москвой. После чего Белов был поставлен командовать 61-й армией. Человек он интеллигентный, прямодушный, к склокам не способный. Кадровый военный, он знал, что такое дисциплина, обладал в полной мере чувством ответственности. Может, ему, энергичному, дерзкому, смелому, трудно было сработаться с неторопливым, по-немецки педантичным и сдержанным Рейтером Максом Андреевичем, назначенным командовать Брянским фронтом после того, как успешно провёл Погорело-Городищенскую операцию, подготовленную Шапошниковым и Соколовским? Может, обидно было Павлу Алексеевичу, разгромившему Гудериана, достигшему других выдающихся успехов, подчиняться ничем не прославившемуся, заурядному генералу? Но ему ли, Белову, не знать, что воинских начальников, как и родителей, не выбирают!
В общем — поехали. Я предложил Василевскому остановиться в расположении 61-й армии, мотивируя тем, что она находится на стыке Западного и Брянского фронтов, от неё примерно одинаковое расстояние до штаба Соколовского и до штаба Рейтера. Александр Михайлович счёл это разумным. В первый же день, вернее, в первый же вечер после напряжённого рабочего дня, я встретился с генерал-лейтенантом Беловым неофициально, в небольшом аккуратном домике, который он занимал. Естественно, что и стол был накрыт белой скатертью, и на скатерти красовалось все, что положено. За то время, пока мы не виделись (с января 1942 года), Павел Алексеевич заметно изменился. Не было в нем этакой кавалерийской лихости, задора, блеска в глазах, как тогда, при прорыве фронта, при уходе в рейд по немецким тылам. Пополнел, потяжелел, отпустил большие усы, как и начальник разведки армии подполковник Кононенко, разделявший с нами вечернюю трапезу. На несколько минут присела к столу молодая женщина в военной форме («наша телефонистка-хозяюшка», — представил её Кононенко). Присутствие женщины заметно смущало Павла Алексеевича, и вскоре она ушла вместе с начальником разведки.
Из открытого окна тянуло запахом сирени. На опушке недальнего леса гремел оркестр птичьих голосов. А когда он умолкал, раздавалась пулемётная трель дятла, наминавшая о войне. Потом начинала потрескивать пеночка, вступал соловей, и все повторялось снова. Обстановка располагала к откровенности. Я даже не спрашивал Павла Алексеевича, он открылся сам:
— Закис я тут на задворках. Весь первый год войны, с июля по июль, в напряжении, в боевой обстановке, в походах. Тяжело, но по мне. А здесь десять месяцев сиднем сижу. Мхом оброс. Где-то сражения, судьба страны решается, а в полосе моей армии за сутки, бывает, ни одного выстрела. Зарылись в землю, отгородились проволокой, минными полями и скучаем, боеприпасы экономим.
— И ни наград, ни славы.
— Поймите, закис я, — повторил, не приняв мою шутку, Белов. — Когда после Сталинграда зимнее наступление шло, предлагал, настаивал: давайте ударим на Мценск, на Волхов, во фланг орловской группировки. А в ответ — у нас другая задача, у нас мало сил. Никакой инициативы. Задницу, извините, от стула оторвать не желает. Конечно, так спокойнее, — Павел Алексеевич не называл фамилию, но было ясно, о ком идёт речь.
— Может, необходимая выдержка?
— Равнодушие! — отрубил Белов. — Приказ будет — выполнит, а так — хоть трава не расти.
— Вы бы все же без кавалерийского натиска, — посоветовал я. — Командующий фронтом человек солидный…
— Тяжёлый на подъем, это точно. Я держу себя в узде, но не всегда получается.
Не получилось у Павла Алексеевича и на следующий день во время совещания, которое проводил в штабе Рейтера маршал Василевский. Собрались командующие армиями, начальники штабов, члены военных советов. Не раскрывая решения о переходе к преднамеренной обороне, Василевский говорил о двуединой перспективе. Войска должны при любых условиях удерживать свои рубежи. Но и оборона, и расположение, и обучение войск должны строиться с учётом возможности немедленно, без всякой задержки и неразберихи, начать наступление. Судя по всему, Макс Андреевич Рейтер воспринял слова маршала слишком прямолинейно, не как примерную установку, а как конкретное указание. И сказал, что в полосе Брянского фронта существует равенство сил, при таком раскладе наступление обречено на провал, тем более что фашисты за долгое противостояние создали прочную, глубокую оборону. И даже получив усиление, войска в ближайшие недели добиться успеха не могут. После таяния снегов идут дожди, в низинах стоит вода, ручьи и реки разлились, поля набухли, разбитые дороги по обе стороны фронта превратились в грязное месиво. Ни проехать, ни пройти. Вот тут и не выдержал Белов:
Погода одинакова для обеих сторон, и распутица тоже. Это немец не пройдёт по полям и болотам. А наш солдат пройдёт. И пушку протащит. А где один пройдёт — там и вся армия.
Рейтер обиделся не на суть, не на резкий тон возражения, а на слово «немец», которое особенно выделил Павел Алексеевич. Обоснованно или нет, но принял как выпад в свой адрес. Сглаживанию отношений между двумя генералами это отнюдь не способствовало.
Вернувшись в Москву, я подробно доложил обо всем Иосифу Виссарионовичу, вызвав его недовольство:
— Он что, националист, этот ваш Белов? Русский шовинист?
— Такие же ярлыки на Суворова можно повесить. Белов только повторил суворовский афоризм: где олень пройдёт, там русский солдат пройдёт, а где один солдат пройдёт, там и вся армия.
— Знаю, знаю… Он, видите ли, закис на обочине. Южные подступы к столице мы доверяем защищать самым надёжным, а для него — обочина.
— Он — как Денис Давыдов, как атаман Платов. Разве усидели бы они в обочине?
— Что это вас в историю клонит?..
— Вы же помните, как сражался Белов со своим корпусом. Беспримерно. Ему бы самостоятельность, а он под крылом осторожного Рейтера.
— Помню, — смягчился Сталин. — Будут ему ещё и самостоятельность, и сражения. А с Рейтером что делать? У Рейтера не только с Беловым отношения не сложились. Мы уже заготовили приказ о перемещении его на другую, равноценную должность. Ждали вашего мнения. Надеюсь, Рейтер не обидится?
— Считаю, будет доволен.
— Переместим, как только подберём кандидатуру на его место, — утвердил Верховный Главнокомандующий…
А я привожу этот случай для того, чтобы показать, насколько хорошо Сталин знал кадры, в какие подробности вникал. От стратегических замыслов до особенностей человеческого характера — Иосифа Виссарионовича хватало на все.
Итог этой маленькой главки таков: готовясь к летне-осенней кампании 1943 года, Генштаб и Ставка правильно использовали накопленный опыт, не наступили ещё раз на одни и те же грабли, не допустили ошибок прошлого года. А немцы не сумели или не смогли проявить подобных способностей. Все пошло так, как мы предвидели и планировали. Вплоть до операции «Кутузов», которую готовили фронты, не участвовавшие непосредственно в отражении вражеского наступления на орловско-белгородской дуге. Но когда оборонительное сражение там увенчалось успехом и начало перерастать в наше контрнаступление, двинулись вперёд, на Орёл, войска фронтов, ждавших своего часа. И враг побежал, бросая знамёна!

 

 

12

О грандиозной Курской битве писать не буду. О ней сказано много. К тому же, по мере возможности, стараюсь соблюсти давний (до нашего века) принцип артиллеристов: не вижу — не стреляю. На орловско-белгородской дуге я не был, не направлял меня туда Сталин. Начал щадяще относиться ко мне, к моему возрасту. Да и надобность уменьшилась получать мою оценку событий. Окрепли, вошли в силу более молодые помощники — советники, хорошо разбиравшиеся в особенностях современной широкомасштабной войны. На мою долю выпадали лишь частные, особо доверительные поручения. Скучновато, как для умелого пулемётчика, не стрелять, а подносить патроны, однако я понимал, что каждому овощу своё время. Хотя, если очень понадобится, способен ещё не на службишку, а на серьёзную службу.
Вот одно из поручений, не ахти какое доверительное, но потребовавшее времени и напряжения. С середины неудачного для нас лета сорок второго года резко возросло количество членовредительства среди военнослужащих, участились случаи дезертирства. Причём и то и другое — в тыловых частях, особенно в запасных полках. Одна из причин была ясна: тяжёлое положение на фронте и в связи с этим боязнь оказаться на передовой. Но вот после Сталинграда события повернули совсем в другое русло, однако членовредительство если и уменьшилось, то не на много. Значит, сказывалась не только названная причина, но и что-то другое?! И вообще, следовало разобраться с теми службами, которые занимались обучением призывников, подготовкой, формированием маршевых подразделений. Раньше руки не доходили, а передышка после Сталинграда дала возможность. Была организована комплексная проверка, в частности в известных Гороховецких лагерях, где традиционно готовилось большое количество пополнения. А мне Иосиф Виссарионович предложил поехать в самый заурядный запасный полк, каких много. И не с инспекцией, а с корреспондентом военной газеты или с товарищами из политотдела. Посмотреть изнутри, снизу. Я наугад выбрал один из полков, дислоцированных на средней Волге. По опыту знал, что именно в тех краях в запасных частях бывают сложности от перегрузок, от разномастности, многонациональности личного состава, от недостаточности снабжения. Одно дело Урал, где готовятся танковые экипажи (элита, можно сказать), а другое — глубинное Поволжье, поставляющее в основном пехоту.
Известно, что самая тяжёлая служба — в учреждениях исправительных, дисциплинарных: в штрафных ротах и батальонах. А на втором месте по трудности — запасные полки, где концентрируется масса самых разнообразных людей. Надо всех принять, разместить, определить степень пригодности, обучить кого следует военному делу, создать требуемые войсками команды, доставить их к месту назначения. А паёк плохонький, тыловой, обмундирование зачастую БУ (бывшее в употреблении). Постоянный состав в этих своеобразных учебно-пересыльных заведениях невелик, от трехсот до четырехсот человек, включая писарей, интендантов, банщиков и прочую обслугу, а вот количество переменного состава колеблется, можно сказать, от нуля до бесконечности. Во время больших сражений, когда передовая требует пополнений, запасные полки пустеют, зато в период затишья, особенно если он совпадает с очередным призывом, эти полки «разбухают» до нескольких тысяч, до десятка тысяч человек. Люди временные, и отношение к ним соответствующее. Возможны всякие издержки, недоразумения и необязательно по злому умыслу. Не успевает кадровый состав своевременно «переварить» этакую массу. Ну и злоупотребления, конечно, случаются, особенно с продовольствием, с обмундированием. Короче говоря, служба в запасных полках нелегка, но начальство всегда смотрело на это сквозь пальцы: обстановка должна быть такой, чтобы люди не старались отсиживаться в тылу, а стремились бы скорее попасть на фронт, где и довольствие лучше, и жизнь вольготней, и вообще ощущаешь себя личностью. Логика в этом есть.
Запасный полк, и который приехала наша группа из трех человек, располагался довольно удачно. Не в землянках среди чистого поля, а на месте прикрытого лет десять назад конного завода. Штаб, кадровый состав и приписанные офицеры размещались в старых кирпичных зданиях. Переменный состав — в бараках. Имелись также полуземлянки на случай большого наплыва людей, но они тогда пустовали, хотя и поддерживались в порядке. Рядовых и сержантов без малого шесть тысяч. И триста лошадей. Тяжёлой техники (танков и артиллерии) не имелось. За неделю до нас прибыли полторы сотни совсем ещё «зелёных» лейтенантов и младших лейтенантов, только что закончивших училища или курсы: на должности командиров взводов маршевых рот.
Переменный состав можно было бы разделить в основном на три неравных части. Большинство — призывники 1925 года рождения или старше, снятые с брони, лишившиеся отсрочки. В том числе и процентов десять недавних заключённых — уголовников. Вторая значительная группа — представители Средней Азии, в основном узбеки и таджики. Причём группа (около тысячи человек) весьма специфичная. Этих людей в возрасте от двадцати до сорока лет мобилизовали ещё в прошлом году на трудовой фронт. Почему именно на трудовой? Да потому, что взяли их из сельской местности, были они полуграмотны, плохо знали или совсем не знали русский язык, привыкли жить по своим национальным канонам, с болезненной трудностью приобщались к иным порядкам, к казённой еде и одежде. Пока вместе с сородичами рыли котлованы, возводили стены цехов — ещё ничего. Но вот отправили их, крепких физически мужчин, в запасный полк, там на общем основании распределили по ротам, по взводам, по отделениям, и оказались они в среде, чуждой для них, зачастую становясь объектом придирок и насмешек.
Взять хотя бы команды: «на ру-ку!», «на пле-чо», «на ре-мень!», «на кра-ул» или, скажем, «на первый-второй рас-считайсь!», «ряды вздвой!». Тут и русский новобранец теряется, а каково без понимания языка? Ну и тосковали азиаты, не зная, как избавиться от напасти. А обучавшие их сержанты и солдаты-фронтовики, прибывшие из госпиталей (это третья большая группа), поблажек никому не давали, муштровали без всякой скидки, на своей шкуре испытав верность таких правил, как «тяжело в ученье — легко в бою», «смел да умел — в бою уцелел», «лучше отрыть двадцать метров траншеи, чем два метра могилы». И заставляли окапываться, бегать, переползать до седьмого пота. Все это правильно: плохо обученный солдат в бою опасен не столько для противника, сколько для своих же товарищей (не прикроет огнём, отстанет в атаке, граната взорвётся у него в руке, покалечив соседей, да мало ли ещё что!). Как и плохо подготовленная армия опасна для существования самого государства. Все, повторяю, правильно, только каково полуголодным, затурканным новобранцам-нацменам рыть, не соображая для чего, эти самые двадцать метров учебной траншеи, отбывать наряды вне очереди, не понимая за что. По команде «правое плечо вперёд!» повернул направо, а нужно почему-то брать влево. В общем, беда и безвыходность. А впереди ещё хуже — фронт.
Санитарная часть полка, имевшая сто коек, была переполнена. Особенно много людей поступало перед отправлением маршевых рот. Медицинский персонал (пожилые врачи и фельдшера, призванные из запаса) изнемогал от перегрузки. И лечили, и по-всякому боролись с теми, кто калечил себя, стремясь получить инвалидность, избежать отправки на передовую. Применялся старый варварский способ, который использовали симулянты в царской армии, да и в других армиях мира. Мокрую тряпицу, мешочек с сухим горохом засовывали поглубже в задний проход, а когда горох набухал, тряпицу выдёргивали, при этом выпадала прямая кишка. Какой уж тут вояка! И к ответственности не всегда привлечёшь: попробуй доказать, что это членовредительство, а не болезнь.
Новым способом «обогатили» арсенал самоистязателей представители среднеазиатских республик, особенно узбеки. Врачи долго не могли понять, почему солдаты вдруг слепнут, по несколько человек в день. Их роту давно уже отправили на фронт, слепые остались в госпитале, а как их лечить — неизвестно. Однако через две-три недели больные начали прозревать. А вскоре «прозрели» медики, особенно после осмотра личных вещей заболевших. Они, оказывается, собирали какие-то цветы, высушивали их, растирали, а пыльцу засыпали в глаза. Ослепнешь наверняка, но не навсегда.
Симулянты из числа недавних сидельцев-уголовников использовали свой тюремно-лагерный опыт. Примитивный, но надёжный. Суровой ниткой туго перетягивали ноги у стопы. Съедали две — три ложки соли, чтобы вызвать жажду. Пили, сколько влезет. Часов через двенадцать начинался отёк. Ноги распухали, как бревна. Нитка заплывала, подобраться к ней, чтобы снять, было невозможно. Приходилось делать надрезы у основания отёков. Операция болезненная, надрез заживал долго. Симулянты отделывались гауптвахтой, лишь некоторых, «вторичных», отдавали под суд.
Познакомившись с личными делами членовредителей, я без труда уловил закономерность: калечили себя не просто уголовники, а в основном рецидивисты, для которых тюрьма, лагерь были привычней, чем запасный полк и во всяком случае безопасней, чем фронт. Лучше прокантоваться на нарах до конца войны, чем рисковать жизнью за какую-то там родину, за какой-то народ. А мои выводы, мои рекомендации по этому поводу были просты: при первой же попытке членовредительства для рецидивиста одна дорога — штрафной батальон. Вот и выбирай, подонок: обычный фронт или тот же фронт, но в особых условиях.
По поводу узбеков и таджиков я посоветовал командиру запасного полка вот что. Не надо распылять их по подразделениям, лучше объединять нацменов взводами, даже ротами. Командирами назначать их единородцев или, по крайней мере, людей, живших в Узбекистане или Таджикистане, знающих тамошние языки, обычаи. Командир так и поступил. Но вообще, вопрос был гораздо шире полкового масштаба, он касался всех наших вооружённых сил. Его обсуждали и в Центральном Комитете партии, и в Наркомате обороны. С учётом проведённых проверок. Пришли к выводу о целесообразности создавать не только национальные подразделения, но и целые полки, даже дивизии. Первой, если не ошибаюсь, была создана дивизия азербайджанская. Я лично считал, что это слишком. Столь крупные формирования ничего не дадут, кроме разжигания и укрепления национализма. Взаимопонимание, взаимодействие должны достигаться в более низких звеньях, на уровне личностного общения. Но это моё мнение, которое, кстати, не разделял Сталин, занимавший промежуточную, не совсем понятную мне позицию.
Ещё одним фактором, существенно влиявшим на обстановку в запасных полках, было, безусловно, снабжение. Большое скопление людей, неразбериха, постоянная смена личного состава создавали благоприятные условия для жульничества, для хищения и обмана. Такая обстановка развращала даже добросовестных людей, которые долго засиживались на «доходных» должностях. Прежде всего тех, кто ведал продовольствием и обмундированием. В проверяемом нами полку имелась своя хлебопекарня, этот вид довольствия люди получали своевременно и в пределах нормы. Хотя качество, конечно, оставляло желать лучшего. Во всяком случае, командир полка, боевой офицер, попавший на эту должность после тяжёлого ранения, к хлебопёкам претензий не имел. Но хозяйственник он был очень даже неважный. Занимался тем, что считал главным: обучением бойцов и подготовкой маршевых рот, неохотно отвлекаясь на бытовые заботы. А зря.
Проведя несколько суток в расположении полка, побывав на занятиях, в бараках, я «примелькался», про меня говорили: «этот седой из газеты». Не стеснялись, не опасались. На перекуре, возле костра на опушке рощи, услышал частушку:
На охоте в понедельник
Подстрелили муравья,
Всю неделю мясо ели
Не осталось ни …
Подобные сочинения беспричинно не возникают. Увидев потом бойкого сержанта-исполнителя частушки возле походной кухни, прозванной там «гороховой пушкой», я поинтересовался:
— Кормят как?
— А ничего, — прищурился сержант. — Каждый день.
— Что на обед?
— И первое, и второе. Каша в ладошке да щи без ложки.
— Без ложки-то почему?
— Лишняя тягость. Плеснут в кружку, выпил и шагом марш!
Щи из кислой, даже очень кислой капусты (я попробовал) были действительно жидковаты, о присутствии мяса можно было догадаться только по лёгкому запаху. Вечером, ужиная с командиром полка (картошка, приправленная тушёнкой, и чай), я полушутя поделился с офицером своими соображениями по поводу кислой (квашеной) капусты. Сама по себе она полезна как для солдат, так и для матросов, особенно в мирное время, при добротном регулярном питании. На царском флоте корабельному моряку фунт мяса в день полагался. Естественно кровь играла, «по бабам», извините за грубость, хотелось пойти. А квашеная капуста, потребляемая хоть и в небольших дозах, но постоянно, снижает мужской потенциал, действует успокаивающе. Интенданты, знающие об этом, с помощью капусты вносят свой вклад в укрепление воинской дисциплины. Однако применение одной лишь капусты без других компонентов рациона укреплению здоровья и морального состояния воинов отнюдь не способствует и даже приводит к обратному результату.
Командир полка оказался смекалистым и быстро сообразил, куда я клоню. Махнул рукой:
— Проверяли, взыскивали. И я, и комиссар. Да разве за всем уследишь? К каждому котлу наблюдателя не приставишь.
— И не надо к каждому. Вы на продовольственном складе давно были?
— В начале месяца. Там все в порядке, и наличность, и отчётность.
— Днём были?
— Да.
— Давайте сходим сейчас.
— Содержатель склада спит уже, — поколебался офицер. — Пожилой, нестроевик. Часовой выставлен.
— Заодно караульную службу проверим.
Мы отправились. И случилось, то, что я предполагал. Командир полка, строевик, далёкий от интендантских хитростей, и в этот раз не заметил никаких нарушений. Не обратил внимания на то, что многие мешки и ящики с сахаром, с крупой, с лапшой распакованы. Даже ящики с махоркой в дальнем конце склада. И повсюду, не очень даже и скрытно, оставлены на ночь ведра с водой. А ведь это самый простой и надёжный способ повысить влажность продуктов, увеличить вес, покрыть недостачу. На большом складе речь идёт не о килограммах, а о десятках, может быть, и о сотнях кило. О центнерах. Местный интендант преподнёс сюрприз и мне, имевшему некоторый опыт борьбы с жуликами как в царской, так и в Красной Армии. У него даже упаковки со сливочным маслом были раскупорены.
— И масло все набирает? — удивился я.
— И оно тоже, — уныло подтвердил интендант.
Полученный урок пошёл, думается, на пользу командиру полка. А в Москве, по результатам ряда проверок, были сделаны соответствующие выводы. В частности, о замене нестроевиков, «окопавшихся» слишком далеко от войны, фронтовиками, которые утратили здоровье в боях, но ещё способны нести службу в тылу.

 

 

13

На Востоке бытует поверье: люди, очень любящие виноград, склонны к недоверчивости, скрытны, надёжно хранят свои и чужие тайны. Иосиф Виссарионович любил виноград. Но есть и другая примета: тот, кто с удовольствием пьёт виноградные вина, отличается радушием, находчивостью, остроумием. Тем, что требуется для хорошего тамады. А Сталин любил вина не меньше, чем виноград. Такое вот сочетание, такое многообразие. Это я в качестве предисловия к короткому рассказу о винно-виноградных делах.
Перед войной мы прочно входили в четвёрку самых «виноградных» стран мира. По размерам виноградных насаждений нас опережала, пожалуй, только Испания, а по количеству виноградной продукции мы соперничали с такими тёплыми странами, как Италия и Франция. Среди трех десятков перерабатывающих заводов одним из лучших считался ровесник нашего века — «Абрау Дюрсо», расположенный неподалёку от Новороссийска. Здесь и виноградники рядом, и подземные подвалы для выдержки шампанского просторные, хорошо оборудованные, и давно сложившиеся традиции, и отличные специалисты, и добротное оборудование, и уникальная коллекция вин. И вот в 1942 году все это, во всяком случае все, что можно было вывезти, оказалось в Москве. Сталин распорядился полностью эвакуировать завод, когда нависла вражеская угроза над Северным Кавказом. И не куда-нибудь, а в столицу, обеспечив помещением, техникой, материалами. Отвечал за это Анастас Иванович Микоян. Уж как он сумел в трагедийной сумятице отступления поднять и вывезти такую махину оборудованием, специалистами, виноматериалами, полуфабрикатами — этого я не знаю. Но ведь смог. Более того, чтобы обеспечить завод кадрами, в том же голодном и холодном сорок втором году, по предложению Сталина и стараниями Микояна, при Институте технологии пищевой промышленности открылась кафедра технологии виноделия, что позволило к тому же сохранить специалистов самой высокой квалификации, объединить их усилия.
И вот заработал в столице «Абрау Дюрсо», превратившийся со временем в знаменитый Московский экспериментальный завод шампанских вин, прославившийся хотя бы уж тем, что здесь, кроме использования классического способа, открыли и освоили так называемые «второй способ» и «третий способ» изготовления шампанского. Если классика требовала трехлетней выдержки, то по новому методу такой же результат достигался за три недели.
Я, кстати, даже на знал, что Иосиф Виссарионович в разгар Сталинградской битвы ко всему прочему ещё и «Абрау Дюрсо» занимался. Но вот летом сорок третьего года, после очередного обсуждения дел военной промышленности, в кабинете Верховного Главнокомандующего речь зашла о шампанском, что явилось полной неожидан ностью почти для всех присутствовавших. Иосиф Виссарионович, тая довольную улыбку в рыжеватых усах, сообщил, что усилиями трудящихся эвакуированного завода «Абрау Дюрсо», подготовлена партия замечательного шампанского, отвечающая самым высоким требованиям.
— Пятьдесят тысяч бутылок! — не без гордости произнёс Сталин. — Надо решить, как правильно использовать это богатство. У кого есть соображения по этому поводу?
Слово сразу же взял Микоян и добавил к словам Иосифа Виссарионовича, что, кроме партии в пятьдесят тысяч, уже удовлетворена заявка Наркомата иностранных дел, а также создан резерв для предстоящего открытия Большого театра… Качество солнечного напитка можно оценить прямо сейчас.
Анастас Иванович вопросительно глянул на Сталина. Тот кивнул. На большом столе, где обычно лежали военные карты, появился поднос с бокалами и большая ваза с фруктами. Микоян откупорил бутылку. Не менее умело это сделал и Берия. Присутствовавшие пробовали, похваливали игривость и вкус, наливали ещё. Дегустация грозила затянуться. Сталин напомнил:
— Какие предложения будут, товарищи?
Глава государства, всесоюзный староста Калинин Михаил Иванович, последнее время редко подававший свой голос, угнетённый не только возрастом, но и хворобами, и неопределённостью с арестованной женой, на этот раз, взбодрённый парой глотков, высказался первым:
— После вручения наград… Героям и генералам.
— Героям и генералам надлежит пить спирт или водку. В крайнем случае коньяк, — полуиронически возразил Иосиф Виссарионович. — Ну что это за генерал, который пьёт шампанское?!
— Лётчикам, —предложил Берия. — После возвращения из полётов. Для разрядки.
— Почему именно лётчикам? — поморщился Сталин, вспомнив, видимо, о чрезмерном пристрастии к «разрядке» своего сына Василия. Чем хуже наши моряки, наши танкисты, наша пехота? Надо использовать возможность целенаправленно, но не избирательно.
— Раненым, — сказал Молотов. — Не по родам войск, а просто раненым, которым это на пользу.
— Да разве до них дойдёт, — вздохнул разговорившийся Калинин, поглаживая белый клинышек бороды. — Это же спиртное, разопьют по дороге.
Иосифа Виссарионовича начала раздражать затягивавшаяся дискуссия. Особенно подействовали слова о том, что шампанское к раненым не попадёт — не дотечёт. Неужели у нас такие беспорядки?!
— Все пятьдесят тысяч немедленно отправить в госпитали, — резко произнёс он. — Микоян, Берия — под вашу ответственность. Давать шампанское раненым по назначению медицинского персонала. А медицинскому персоналу давать по назначению главных врачей только после дежурства. Особенно хирургам. — Помолчал, хмурясь. — Конечно, шампанское вещь соблазнительная. Но если хоть одна бутылка не дойдёт до госпиталей, виновного расстрелять сразу. За саботаж по закону военного времени. Товарищ Берия, товарищ Микоян, вам понятно? Расстрелять на месте! — повторил он.
Необычным было то, что Сталин, вообще-то редко расточавший угрозы даже по серьёзным поводам, на этот раз так разошёлся. «К стенке», «казнить», «расстрелять» — это не из его лексикона, это слова Троцкого, в какой-то степени Ленина. Иосиф Виссарионович обычно ограничивался общими фразами типа: «разобраться, виновных наказать» или «подобные безобразия искоренять без всякой пощады». А тут его словно бы прорвало. Это с ним редко случалось. Хотя принцип его был известен: посади карманного воришку на пять лет, тогда и настоящий грабитель в квартиру не полезет, опасаясь ещё более суровой кары.
Интересным, на мой взгляд, представляется финал этой винно-шампапской истории. Распределение бутылок строго контролировалось, каждый начальник госпиталя дал письменный отчёт о получении и использовании шампанского. В результате оказалось, что госпитали получили не 50 000, а 50 500 бутылок. Отправители и доставщики подстраховались на всякий случай.

 

 

14

После того, как прогрохотали праздничные орудийные залпы в честь освобождения Орла и Белгорода (а фактически в честь нашего большого успеха на Курской дуге), после того, как впервые озарили небо Москвы огни победного салюта, начала заметно меняться жизнь столицы, многолюдней становилось на её улицах. Из Куйбышева, с Урала возвращались государственные учреждения разных рангов и величин, со множеством ответственных работников, служащих, с большим количеством их родственников, пережидавших лихолетье в эвакуации. Из безопасной дали, из хлебного Ташкента и солнечной Алма-Аты торопились вернуться семьи творцов, певцов, киношников, создававших в глубоком тылу художественные произведения о войне. Как ни странно, даже хорошие: «Два бойца», например. Ажиотаж усиливался по мере нарастания успехов на фронте. Пока мы, мол, в эвакуации сидим, в Москве с дверей квартир пломбы снимут, других людей поселят. И вообще, кто раньше успеет, тот лучше должность займёт, ближе к руководству окажется. Значит, вперёд, на запад!
Тех, кто получил пропуск и вернулся в столицу, удивлял деловито-спокойный ритм. Будто и не было ожесточённых боев на подступах к городу, будто не налетали на Москву армады вражеских бомбардировщиков. Везде чистота, порядок, не видно руин и воронок. Просторней стало: заборы пошли на дрова. А разговоры велись не столько о войне, о трудностях с продуктами и топливом, сколько о новой линии метрополитена с прекрасными станциями, о завершении ремонта Большого театра, затянувшемся по вине все тех же проклятых гитлеровцев.
К капитальному ремонту обветшавшего здания нашего самого лучшего, самого многообразного в мире театра начали готовиться ещё до войны. Основательно и всесторонне готовились с тем, чтобы не лишать удовольствия поклонников-зрителей, не повредить уникальным ансамблям, оперным и балетным, ни в коей мере не ослабить талантливый коллектив — гордость советской России. Продолжались все запланированные репетиции. Балетные спектакли постепенно перемещались в филиал ГАБТа (на ту сцену, которую впоследствии займёт театр оперетты). В апреле 1941 года Большой закрылся официально, начал обрастать строительными лесами. Работа предстояла большая. В том числе замена несущих конструкций чердака и крыши.
Начавшаяся война хоть и сократила, но не прервала ремонтные работы. Тем пигмеям, которые пытаются измерить Россию общим аршином, не уразуметь, не понять происходившего: по ночам на крыше театра артисты и служащие с риском для жизни гасили вражеские зажигательные бомбы, а днём дымили горны ремонтников, стучали на чердаке топоры, в репетиционных залах шли соответствующие тренировки, а свободные от них артисты, записавшиеся в народное ополчение, занимались военной подготовкой на основной сцене театра, превращённой в своеобразный закрытый плац. В одном строю, плечом к плечу, стояли известные всему миру артисты С. Лемешев и М. Рейзен, И. Козловский и С. Кнушевицкий, О. Лепешинская и Г. Нечаева… Не самая подходящая публика для выполнения ружейных приёмов и поворотов в строю. Но обучающие проявляли и выдержку, и терпение. Кстати, очень выросло тогда в театре количество людей, пожелавших вступить в партию, принять на себя долю ответственности за судьбу Отечества. Понимали: на любое трудное дело коммунистов поднимут первыми. Время было такое — для настоящих людей, а не для гибких приспособленцев. Один из лучших балетных танцовщиков мирового класса Михаил Габович, отказавшись от брони, стал политруком 1-й роты истребительного батальона, созданного Свердловским районом столицы.
28 октября 1941 года на площади перед главным входом Большого театра взорвалась фугасная авиабомба. Это — одна из непредсказуемых нелепостей, кои случаются всегда, а на войне особенно. В те сутки шесть раз объявлялась воздушная тревога. Часть вражеских самолётов сбили, часть рассеяли, меньше половины прорвалось к столице, сбросили бомбы. Противовоздушная оборона наша, как всегда, сработала неплохо. Прозвучал отбой тревоги. Люди, укрывавшиеся в метро, поднялись на поверхность, начали расходиться по домам. Тут-то и грянул взрыв у подъезда Большого театра.
Что это было? Может, немецкий экипаж, опытный и коварный, держался где-то за тучами на большой высоте до тех пор, пока затих над городом бой, а потом ударил неожиданно, исподтишка, метя по самому центру? Вряд ли можно предположить такие ухищрения всего-то из-за одной бомбы. Скорее всего, это был случайный самолёт, пробившийся в одиночку через зону противовоздушной обороны, потерявший ориентировку, швырявший свой груз куда попало и угодивший последней бомбой в самый центр Москвы.
С бомбой связаны разные версии. Говорили, что самолёт специально нёс полтонны взрывчатки, чтобы разбить театр. Но почему именно его, а не находящийся рядом Кремль или Третьяковскую галерею, не Библиотеку имени Ленина или Генштаб, Наркомат обороны? Бомба, сброшенная с большой высоты да ещё при ветре, могла угодить в любой из названных объектов. Да и была она, судя по разрушениям, меньше, чем пятисотка. Я пришёл к такому выводу, осмотрев воронку в непромерзшей ещё земле. Взрывная волна опрокинула забор у главного подъезда, выбила несколько оконных рам. Колонны и фасад были иссечены осколками, в стене зияла небольшая дыра. Все эти повреждения можно было быстро устранить, что и сделали. Хуже другое. На потолке зрительного зала, а также Белого и Бетховенского возникло множество трещин. Прежде чем ликвидировать их, требовалось оценить степень повреждений. Во всяком случае необходимо было спустить огромную хрустальную люстру зрительного зала. Надо было пересмотреть план-очерёдность действий. Работы почти приостановились, выполнялось лишь самое необходимое для содержания в порядке огромного здания, для сохранения театральных ценностей. Поддерживались все системы технического обеспечения, бесперебойно подавалось тепло.
Конечно, возникни все эти проблемы с Большим театром теперь, в мирное время, когда есть и техника, и материалы, и инженеры, и умелые рабочие руки — ремонт произвели бы легко и просто. Но каково было морозной зимой во фронтовом городе, возможности которого были минимальны! И все же: тогда не занимались болтовнёй, тогда решали и делали. В феврале сорок второго, едва немцев отбросили от пригородов столицы, Иосиф Виссарионович вызвал к себе председателя исполкома Моссовета Пронина Василия Прохоровича вместе с секретарём МК и МГК партии Щербаковым Александром Сергеевичем. А я предварительно, по поручению Сталина, проконсультировался с инженером Большого театра по фамилии, если не ошибаюсь, Никольский. Так что Иосиф Виссарионович знал детали обстановки не хуже, чем непосредственные руководители нашего города.
Меня удивляло, каким образом сработались два этих человека, абсолютно не схожих ни по характеру, ни даже внешне. Нарочно столь разных не подберёшь. Разве что возраст сближал. Болезненно тучный, с пухлыми бледными щеками, тяжело дышавший Щербаков носил свободный «партийный» китель, не расставался с очками и выглядел старше своих сорока лет. А аскетически худощавый, лобастый, с короткой стрижкой Пронин предпочитал простой, строгий гражданский костюм, и обязательно с галстуком. Подвижный, быстрый, он казался моложе своих тридцати пяти. Про Щербакова говорили — «рыхлый», а Пронина называли «железным». Но это — от внешности. Щербаков был руководителем предусмотрительным, думающим, с широким кругозором. И жёстким. Сам работал на износ и беспощадно требовал полной отдачи от других, без ссылок на недомогание, на неумение. Заряжал идеями и энергией целеустремлённого исполнителя Пронина, умевшего организовать любое дело спокойно, без нервов, без угроз. Тяжёлый на подъем Щербаков, возглавлял московскую партийную организацию, а затем, после Мехлиса, Главпур, руководил в основном из кабинета, давая указания на совещаниях, по телефону, через печать. А Пронина в кабинете застать было трудно, он на местах: на заводах, на стройках, в институтах — среди людей. Сталин считал, что эти двое удачно дополняют друг друга и долго не разлучал их. (К сожалению, Александр Сергеевич Щербаков, как говорится, сгорел на работе и скончался в победном сорок пятом году.)
— Что будем делать с Большим театром? — спросил Иосиф Виссарионович. — Ваши соображения, товарищи?
— Большой театр — гордость нашей столицы, — переводя дыхание, ответил Щербаков. — Ремонт будем продолжать. Создали бригаду для реставрационных работ.
— Кто возглавляет?
— Художник Корин.
— Со всей семьёй, — подсказал Пронин. — Четверо Кориных да ещё трое Чураковых. За позолоту отвечает Пашков, за лепнину — скульптор Мотовилов.
— Фамилии известные, — одобрил Иосиф Виссарионович. — Материалы? Сроки?
— Материалы изыщем, — это опять Щербаков. — Ориентировочный срок — два года.
— Полтора, — укоротил Сталин. — Мы дадим все, что потребуется. Объясните людям, что их работа не менее важна, чем успехи на фронте. Вы хотите спросить, товарищ Пронин?
— Надо отозвать несколько специалистов из армии и с военного завода.
— Отзовите только самых необходимых. Привлекайте для реставрации женщин, у них хорошие руки… Следующий раз обсудим положение в сентябре. У меня все.
После этого разговора работы по восстановлению Большого театра начали нарастать с каждым месяцем. Реставраторы и строители трудились по двенадцать часов в сутки, многие и ночевали прямо там, в театре. К лету сорок третьего года стало ясно, что восстановители укладываются в намеченный срок. Заядлые московские театралы взволнованно обсуждали каждую новость, гадали о дне открытия. В Большом новый сезон, первый военный сезон, это же великолепно! И никто не удивился, когда стало известно: основная труппа готовит к открытию театра оперу «Иван Сусанин», самую подходящую и по времени, и по обстановке.
Оперу дали 26 сентября 1943 года, она стала заметным событием в жизни страны, подняла общий тонус, укрепила веру в победу. Я сейчас не могу точно сказать, был ли на первой постановке Иосиф Виссарионович или другие дела отвлекли его, но он, во всяком случае, собирался присутствовать. Помните, позаботился о том, чтобы по столь торжественному случаю буфет Большого был обеспечен шампанским.
И ещё две подробности, связанные у меня с открытием театра. Так получилось, что к этому времени готов был маршальский мундир Иосифа Виссарионовича — это воинское звание он получил после разгрома немцев под Сталинградом. Роскошный наряд со сверкающими погонами, с золотым шитьём, с лампасами на брюках и прочими аксессуарами. Подогнан был хорошо. И новые ботинки, и новая красивая фуражка. Сталин даже несколько оторопел, увидев себя в большом трюмо. Этакий невысокий элегантный маршал с седыми бровями, с серебром на висках. Чувствовалось — понравилось. Иосиф Виссарионович не любил привыкать к обновам, «носил он китель и в пир и в мир, но облачился вдруг в мундир». Словно помолодел, вглядываясь в зеркало заблестевшими глазами. И вроде застеснялся передо мной, или разволновался: непривычно порозовели изжелта-смуглые щеки.
— Не слишком ли броско, Николай Алексеевич? На кого я похож?
— Всей статью шибаете на царского генерала Фицхелаурова, — пошутил я, но Сталин был в таком состоянии, что юмор до него не дошёл.
— Очень похож?
— Внешне один к одному!
— Это казачий генерал, которого мы опрокинули под Царицыном, — припомнил Иосиф Виссарионович. — Боевой был генерал, однако мы с ним управились… И усомнился: — Хорошо ли, когда такая схожесть?
— Так ведь внешне. Форма — она нивелирует.
— Теперь можно и за мемуары садиться, — прищурился Сталин, явно обретая себя. — Воспоминания под названием «От солдата до маршала».
— Ни в коем случае. Во-первых, это стандартный путь, и заглавие тоже…
— А во-вторых?
— Иосиф Виссарионович, вы же единственный человек в мире, который от досолдатского звания, от ратника, от ополченца, минуя все другие ступени, шагнул сразу в маршалы.
— Чему вы так радуетесь, Николай Алексеевич?
— Тому, что .дожили мы до этого славного дня. Тому, что на «Ивана Сусанина» Верховный Главнокомандующий пойдёт в мундире, который очень к лицу — это совершенно серьёзно.
— Ни в коем случае! — возразил Сталин.
— Почему? Непривычно?
— Для всех непривычно, — теперь уже шутил он. — Куда зрители смотреть будут? Не на сцену, а на мундир смотреть будут. Интересно, как товарищ Сталин вырядился?! Спектакль сорвём. Нет уж, дорогой Николай Алексеевич! Мундир хорош, спору нет. Для торжественных приёмов. Для парада. Для официальных встреч — иностранцам в глаза пыль пустить. Так что пока он без надобности. В шкафу повисит.
И облачился опять в привычный свой китель. Однако маршальские погоны по долгу службы носил.
Ну и последнее, что связано у меня с открытием Большого театра. Неожиданные сложности возникли при распределении билетов. Желающих оказалось во много раз больше, чем мог вместить зал. Соскучились, заждались театралы, их стремление было понятно. Однако проявилось ещё и то, чего не замечали раньше. Некое соревнование престижей. Особенно среди жён и взрослых детей руководства высокого ранга. Попасть на открытие, на первую постановку означало для них подчеркнуть своё положение в столичной элите, закрепиться в ней — этим были озабочены прежде всего те, кто вернулся из эвакуации и ещё не утвердился в изменившейся Москве. Но, увы, сплошные разочарования!
Определяя дату открытия театра, Сталин, Щербаков и Пронин договорились и о распределении билетов. В первую очередь — ремонтникам и реставраторам театра, воинам из госпиталей или прибывшим с фронта за получением наград, деятелям культуры, лучшим рабочим, служащим, подмосковным колхозникам. Броня ЦК партии, броня Наркомата иностранных дел. Для других вроде бы ничего не оставалось, и все же на премьеру попало немало околокремлевских дам: через мужей, через родственников, другими разными путями. Поскребышев, самолично занимавшийся цековской броней, возроптал: «Одни неприятности с этими билетами! Звонят, просят, обижаются! Врагов наживу…» И, тяжело вздохнув, передал мне конверт с приглашениями на три лица без указания фамилий — как я заказывал.
Конечно, и дорогая мне женщина Анна Ивановна, и дочь-десятиклассница с удовольствием побывали бы на спектакле. И сам тоже. Я, правда, не горячий поклонник «Ивана Сусанина», предпочитаю слушать и смотреть «Лебединое озеро», «Евгения Онегина», «Князя Игоря», но дело-то было не в том, что на сцене, а когда и где. Присутствовать на военном возрождении Большого было бы и славно, и памятно. Однако я подумал, что есть много людей, для которых это важнее и нужнее, чем для моей семьи. К тому же не нравился мне ажиотаж нового «света» И «полусвета», кои все явственнее вырисовывались в Москве. Это было ещё не очень заметно, но я-то видел. Целой свитой обросла, например, «рыбная дама» Полина Семёновна Карп-Жемчужина-Молотова, ведавшая некоторое время рыбной промышленностью. Рауты для избранных устраивала под прикрытием отца своего Самуила Борисовича Карпа, руководящего работника Госплана. Голда Меир, кстати, первый посол Израиля в СССР, а затем премьер-министр того же Израиля, была самым желанным гостем в салоне Полипы Семёновны, супруги «второго лица» в государстве. Не знаю, сколько дипломатов, скажем, удостоилось чести побывать на открытии театра, но всех своих приближённых Жемчужина-Молотова приглашениями обеспечила. Просочились, вездесущие. Противно, когда к хорошему святому делу на завершающем этапе примазывается дрянь по принципу: вы трудитесь, а мы вместе с вами порадуемся успеху.
Дочь и Анна Ивановна поняли меня, особенно после того, как поделился с ними задумкой, которую вынашивал уже давно. Рассказывая в этой книге о первых месяцах войны, я довольно много внимания уделил славным защитникам московского неба, воинам 193-го зенитного артиллерийского полка (с ноября 1942 года 72-й гвардейский зенитный артиллерийский полк) и его бравому командиру майору Кикнадзе Михаилу Геронтьевичу — мы с ним сошлись на короткой ноге. К этим зенитчикам возил я Александра Сергеевича Щербакова, затем своего давнего знакомца графа и генерал-лейтенанта Игнатьева Алексея Алексеевича, занимавшегося программами военных училищ и разработкой новых уставов. И того, и другого особенно интересовала работа новейшей техники — радиолокационной станции. Игнатьев даже «засёк» самолёт, чем остался очень доволен. А командир батареи и командир полка оказались достаточно тактичными, чтобы не разочаровывать пожилого генерала, «освоившего» сложную аппаратуру. Самолёт-то был наш, зенитчиков предупредили заранее.
Предполагаю, что различное начальство охотно навещало этот полк не только потому, что дела в нем шли хорошо, не только потому, что дислоцировался он близко от города и добраться не составляло трудностей, но ещё, как ни странно, отдохнуть там можно было, расслабиться, пользуясь гостеприимством майора Кикнадзе. Он был не только отличным артиллеристом, заботливым командиром-воспитателем, но и радушным человеком, хорошим хозяином, смекалистым и предприимчивым. В полку имелась различная техника: автомашины и трактора. Майор попросил местное руководство выделить 120 гектаров пустовавшей земли. Днём свободные от дежурств зенитчики, особенно из крестьян, охотно работали в поле, на огородах, построили несколько ферм. К осени сорок второго года полк перешёл на собственное довольствие, собрав богатый урожай картофеля, моркови, капусты, имея в достатке говядину и свинину, молоко и яйца, запас фуража на предстоящую зиму. Что греха таить, многие представители, в том числе и я, грешный, ездили к Кикнадзе гораздо охотнее, чем в другие части, чтобы посидеть за хорошим столом, разнообразя казённый паёк, пропустить стопку-другую, закусывая солёными огурчиками, маринованными грибами, домашним салом.
Такой вот был полк: и себя, и других кормил. Но меня опять в сторону занесло. Главной-то являлась боевая слава полка, доставшаяся ему тяжёлой ценой. Опасна была служба зенитчиков и трудна, особенно для девушек, для женщин, которых все больше становилось на батареях. Изматывали частые тревоги, дежурства у орудий и в дождь, и в жару, и в лютый мороз. Да что там говорить, 125 боев провёл полк, обороняя столицу! Не прорвавшись сквозь завесу зенитного огня, вражеские самолёты сбрасывали свой груз на позиции артиллеристов. Более 800 фугасных авиабомб от 50 килограммов до тонны и 9000 бомб зажигательных, предназначавшихся для Москвы, «принял» на свои позиции полк. А осколки собственных снарядов, железным дождём сыпавшиеся на головы зенитчиков?! Мужчинам трудно, а каково же девушкам-девчонкам, чуть старше моей дочери, которые по ночам оказывались в грохочущем аду?! Особенно молоденьким актрисам, которые после московского уюта очутились возле изрыгавших пламя и смерть орудий!
Я уже писал о том, что ещё до войны над 193-м зенитным артиллерийским полком шефствовала оперно-драматическая студия Станиславского. Связь была тесная. Естественно, что в сорок первом году актёры и работники студии, как подлежавшие призыву, так и добровольцы, попросили направить их в «свой» полк. Напомню несколько фамилий. Артисты Лифанов, Леонидов, Глебов, Беспалов, Кругляк, Головко после короткой подготовки стали командирами зенитных орудий, огневых взводов. Актрисы Давиденко и Веселова — санитарными инструкторами на батареях. Режиссёр — старший лейтенант Муромцев, — командуя взводом управления, «по совместительству» создал и возглавил самодеятельный полковой ансамбль песни и пляски. В перерывах между боями актёры отправлялись по точкам, разбросанным на значительном расстоянии. Сколько радости, когда ансамбль прибудет на батарею, где неделями, месяцами одни и те же лица, однообразные боевые будни!
Перечислил я фамилии достаточно известные, но кроме них немало было «станиславцев» совсем ещё молодых, ничем не выделявшихся, служивших на рядовых должностях. По Москве, по театру скучали они, мечтая хоть на часок вырваться в город, побывать в своей студии, узнать новости. Однако такое счастье улыбалось редко. До столицы рукой подать, но за два года лишь нескольким актёрам-зенитчикам удалось съездить в Москву. Ну и, конечно, верхом мечтаний было для них не только отправиться в город, но и попасть в Большой театр, да ещё и на его открытие после ремонта. В мирное-то время на открытие сезона не попадёшь, а в военной обстановке это было вообще за пределами воображения.
Короче говоря, написал я Михаилу Геронтьевичу Кикнадзе коротенькое письмецо, приглашая на «Ивана Сусанина» его и двух актёров-зенитчиков по его усмотрению, желательно из женщин: пусть порадуются. Запечатал письмо в конверт с билетами и отправил с офицером-порученцем по назначению. Об исполнении он доложил лишь на следующий день, в полной мере воспользовавшись гостеприимством зенитчиков. В ответной записке майор Кикнадзе извинялся за то, что по техническим причинам не смог сразу отправить порученца обратно и горячо благодарил меня за приглашение, за бесценный подарок, который «навсегда останется в сердцах трех отважных и прекрасных женщин-артиллеристов».
Все правильно: Михаил Геронтьевич был настоящим рыцарем: не только в бою, но и по образу жизни. А какой рыцарь не воспользуется возможностью уступить место даме!

 

 

15

Великая Отечественная война полностью опрокинула давно сложившееся убеждение: когда говорят пушки — музы молчат. Удивительно, что произошло это на самой огромной войне, когда грохотало больше пушек, чем во всех предыдущих войнах, взятых вместе. Музы что ли стали закаленней, выносливей, звончей?! Или дело не только в количестве пушек и громкоголосии муз, но ещё и в характере самой войны, которая, в зависимости от своей сути, подавляет или, наоборот, вдохновляет творцов-певцов, отражающих жизненные реалии?! Великая Отечественная была для нашего народа войной освободительной, ради жизни на земле. Высочайший духовный подъем, рождённый справедливой борьбой, не мог не повлиять на все виды искусства. Музы трудились. А мне по долгу службы доводилось в то время общаться если не с самими музами, то с некоторыми их избранниками. Не последнего десятка.
Сразу же и стремительно ринулась в бой лёгкая кавалерия искусств — поэзия, имея в авангарде ударный передовой отряд — лирику. И чем жёстче, чем беспощадней становилась действительность, огрублявшая души, заставлявшая черстветь людей, тем сильнее тянулись они (в противовес, что ли?!) к чистым источникам, омывавшим сердца живой водой, помогавшим сохранить лучшие человеческие качества: доброту, нежность, любовь, верность светлым идеалам, а главное — преданность своему народу, своему Отечеству. До самопожертвования.
Едва прозвучали на западных рубежах первые залпы, возникла и стремительно разнеслась повсюду песня, зовущая на справедливую битву:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой,
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идёт война народная,
Священная война!
Сквозь все сражения от Москвы до Берлина прошли мы с этим вдохновляющим гимном. Это произведение, о котором поэт сказал:
И любовь, и боль, и смертный бой
Песня все пережила с тобой.
Если умирая можно петь,
Я хотел бы с песней умереть.
«Священная война» была и осталась объединяющим гимном дня всех тех, кто, не щадя себя, боролся и борется с врагами, стремящимися разрушить, ослабить, унизить наше Великое государство. Воистину — гимн честных, отважных бойцов, гимн патриотов!
Следующим успехом на литературном фронте была, по моему мнению, «Землянка» Алексея Суркова, появившаяся зимой сорок первого года в заснеженном фронтовом Подмосковье и всю войну согревавшая солдатские души ласковым огоньком любви и надежды. С автором «Землянки» мне беседовать не доводилось, а вот с другим поэтом, с Константином Симоновым, чей талант раскрылся под грохот канонады, судьба сталкивала несколько раз, в том числе на торжественных мероприятиях, на заседаниях Комитета по Сталинским премиям и при обстоятельствах менее приятных — в частности при первой встрече весной 1943 года.
Иосиф Виссарионович поручил мне тогда съездить на Дальнюю дачу, выяснить, какие оргии устраивает там Василий. Ну, насчёт «оргий» Сталин переборщил. Вырвалось сгоряча. Раздражало его, что там в трудное время устраивались весёлые сборища, что именно на Дальней даче Светлану «свели» (как он выражался) с Алексеем Каплером. Поручение не из радующих, но я не отказался, опасаясь того, что щекотливое дело будет поручено более ретивому исполнителю. И, получив от Власика сообщение об очередной «гулянке», поехал. Сразу скажу, что ничего особенного там не было. Собрались офицеры-лётчики, артисты, несколько молодых симпатичных женщин. Танцевали, пели, шутили. Разве что стол накрыт был не совсем скромно, особенно в отношении разнообразной выпивки. Однако присутствовавшие напитками не злоупотребляли, никто не перебрал, заметно навеселе были только двое — Василий Сталин и жена Симонова — Валентина Серова.
Не очень трудно было определить сущность этой миловидной хрупкой женщины. Привлекательна, возможно, что и умна. Однако натура слишком эмоциональная, способная быстро возбудиться под влиянием обстановки, музыки, вина, а возбудившись — слишком увлечься, переступить грань, наделать ошибок, за которые сама же будет терзаться. Симонов, наученный горьким опытом, не спускал с неё влюблённых, насторожённых глаз. Да, это была женщина, способная терять голову, но такая, из-за которой не грех и самому голову потерять. Как бы там ни было, а Серова доставляла Симонову много радости и огорчений, поднимала до высот любви и бросала в тёмную пропасть ревности, а в общем, вдохновляла его, постоянно держала в напряжении, питала чувствами его творчество. Ведь вся его лирика, лучшая лирика военных лет, обращена и посвящена только этой женщине. О стихах и пойдёт речь, но после одного необходимого абзаца.
Я доложил Иосифу Виссарионовичу, что ничего предосудительного на Дальней даче не нашёл. Обычная молодёжная компания с неким налётом богемы. Но у Сталина были и другие сведения, и свои соображения. Вскоре, сразу после того, как Василий был ранен при глушении рыбы в реке, доступ на Дальнюю дачу был закрыт. Для Василия, для Светланы с их друзьями-приятелями. До конца войны.
Теперь о стихах. Талант Симонова проявился в том, что он острее других поэтов уловил, понял, прочувствовал одну из главных болевых точек, которая особенно проявилась на всеобъемлющей и беспощадной войне, надолго оторвавшей миллионы мужчин от любимых женщин и девушек, от матерей и детей, без особой надежды увидеть их вновь. Тоска по далёким и желанным, тревога за них, мечты о встрече, а у кого-то и болезненные сомнения: дождётся ли Она, выдержит ли разлуку, будет ли вспоминать, если погибну, — в той или иной мере такие чувства испытывал каждый фронтовик. Кто смутно, кто более отчётливо. А Симонов отлил эти чувства в простые, понятные, сердечные строки, посвящённые, кстати, все той же Валентине Серовой:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди!
Это же горячая просьба каждого, кто разлучён был с любимыми, молитва воинов, идущих навстречу смерти!
Жди, когда из дальних мест
Писем не придёт,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждёт.
……………………………………

Не понять не ждавшим им,
Как среди огня,
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Точное попадание в цель! Как и в неумирающем произведении другого автора, В. Агатова, — в той песне, при звуках которой доныне обнажают седые головы ветераны:

Смерть не страшна,
С ней не раз мы встречались в степи,
Вот и теперь надо мною она
Кружится.
Ты меня ждёшь,
И у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю: со мной
Ничего не случится!
Можете поверить мне, прошедшему горнило трех самых больших войн: неколебимая, не ослабленная сомнениями вера в то, что тебя любят и ждут, спасала на фронте если не всех, то многих. Это — без всякой мистики. Воины одинокие, не имеющие надёжного семейного тыла или мучимые ревностью, гибнут гораздо чаще тех, у кого за спиной прочный домашний очаг. Последние более уравновешены, осмотрительны, сражаются умнее, увереннее и осторожней. Даже в самой жестокой схватке, когда человек забывает о себе, его бережёт инстинкт, опасение причинить боль дорогим людям, осиротить их. А тот, у кого ни девушки, ни жены, ни детей, и уж тем более человек, оскорблённый изменой, чувствующий себя никому не нужным, — тот действует по принципу «мне терять нечего». Безразличие губит таких даже в самых простых ситуациях. Ну, обстрел, артналёт. Надо бы укрыться в траншее, в воронке. А он: «Что в луже с водой мокнуть, пузом в грязи елозить? А, двум смертям не бывать…» Присядет на пенёк, прикурит. В последний раз.
Собственно говоря, об этом другое замечательное стихотворение Симонова, облетевшее все фронты — «Открытое письмо женщине из г. Вичуга». Маленькой этой трагедией Симонов опять точно выразил то, что подспудно тревожило многие души… Погиб в ночном бою лейтенант, чей-то муж. А на рассвете пришла почта.
Письмо нам утром принесли.
Его, за смертью адресата,
Между собой мы вслух прочли
Уж вы простите нам, солдатам.
……………………………………
Вы написали, что уж год
Как вы знакомы с новым мужем,
А старый, если и придёт,
Вам будет все равно не нужен…

Что вы не знаете беды,
Живёте хорошо. И, кстати,
Теперь вам никакой нужды
Нет в лейтенантском аттестате.

Чтоб писем он от вас не ждал,
И вас не утруждал бы снова…
Вот именно: «не утруждал» —
Вы побольней искали слово.
Всякое случается и на войне, и в мирное время. Однако на войне, когда люди балансируют на узкой грани между жизнью и смертью, некоторые события воспринимаются больней, обострённой.

Не вам, а женщинам другим,
От нас отторженным войною,
О вас мы написать хотим,
Пусть знают — вы тому виною,

Что их мужья на фронте тут
Подчас в душе борясь с собою,
С невольною тревогой ждут
Из дома писем перед боем.

Мы ваше не к добру прочли,
Теперь нас втайне горечь мучит:
А вдруг не вы одна смогли,
Вдруг кто-нибудь ещё получит?
……………………………………
Примите же в конце от нас
Презренье наше на прощанье.
Не уважающие вас
Покойного однополчане.
По поручению офицеров полка К. Симонов.
Стихотворение это заучивали, переписывали, посылали родным и близким. Оно имело прямое практическое значение, влияло не только на чувства и настроение, но и на разум и на поступки. Я же выделяю два названных произведения Симонова ещё и потому, что они привлекли особое внимание Сталина, понравились ему. «Открытое письмо» — безусловно. А вот по поводу «Жди меня» он однажды спросил:
— Николай Алексеевич, вы не знаете, жива ли мать поэта Константина Симонова?
— Это легко выяснить.
— Не надо. Обидно за неё. Жива она или нет, автор поступил нехорошо по отношению к ней. «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня, пусть друзья устанут ждать, сядут у огня…» Поэт переборщил, погнавшись за эффектом. Друзья перестанут ждать, сын перестанет ждать, жена перестанет ждать, это возможно, а мать — никогда. Товарищ Симонов тут не прав.
— Может, у них особо сложные семейные отношения?
— Все равно. Настоящая поэзия — это всегда обобщение. Симонов не прав по большому счёту. Очень хорошо написано, а в отношении матери — червоточинка.
У меня не было оснований возражать. Поэзию Иосиф Виссарионович знал, разбирался в ней лучше меня, глубже понимая её силу и красоту. Напомню, что в юности Сосо Джугашвили писал неплохие стихи, их печатали не только в Грузии, но и журналы, газеты в России, в Финляндии. Более того, классик грузинской литературы Илья Чавчавадзе, оценив достоинства стихотворения «Утро», включил его в букварь «Деа Эна» («Родная речь»). Согласитесь, это и большая честь, и признание одарённости. После революции, занятый множеством дел, Сталин стихов не писал, но поэзия всегда оставалась предметом его повышенного внимания и забот, как, впрочем, и литература вообще. Тот же Константин Симонов после смерти Сталина повторял и печатно, и устно, что «по всем вопросам литературы, даже самым незначительным, Сталин проявлял совершенно потрясавшую меня осведомлённость».
Да, Иосиф Виссарионович находил время читать все существенное, что появлялось в печати. Только у него и у Жданова была тяга ко всем видам искусства. Андреев, к примеру, увлекался музыкой. Калинин — российской историей, но это была так сказать «узкая специализация». Широким кругозором обладали лишь приведённые выше руководители. Ну, а те, кто пришёл после них, вообще ничего не читали, кроме речей, справок и сводок. Это касается Хрущёва, Брежнева и прочих других. Зато охотно выносили свои фамилии на обложки толстых унылых томов — снотворников, сочинённых услужливыми помощниками.
Ещё до войны Иосиф Виссарионович обратил внимание на новую, малоизвестную звезду, появившуюся в небе российской поэзии — на Александра Твардовского. Сколько было удивления в литературной среде, когда молодой парень, явившийся откуда-то из смоленской глубинки, стал вдруг орденоносцем. Завистники и злопыхатели распускали ядовитые слухи о том, что Твардовский, мол, из богатого хутора, семья его раскулачена, выслана, а он скрыл, затаился, пролез… Действительно, родственники поэта находились в местах отдалённых. Сталин, с которым согласовывали список награждённых, знал об этом. Ну и что? Стихи-то у Твардовского настоящие, чистые и светлые, как лесной ручей. Новый певец земли русской заслуживал внимания и поощрения.
Атака на Твардовского была отбита. Но сколько было ещё потом выпадов против него, различных недоразумений. Общеизвестно, что лучшей книгой о войне прямо во время войны стала полюбившаяся народу «книга про бойца» — поэма Твардовского «Василий Тёркин», каждая глава которой рождалась на фронте, впитывая в себя боль и радость, страх и мужество, тоску и юмор, лихой героизм и терпение будней — все, что бывает в бою. Самая, безусловно, правдивая поэма о солдате на войне, и к тому же «все понятно, все на русском языке». На превосходном, сочном и образном языке! Однако в этой самой читаемой, самой популярной поэтической книге высокое начальство усматривало большой недостаток, вызывавший подозрения и тревогу. В ней ничего не сказано было о вожде, о Верховном Главнокомандующем товарище Сталине. Будто и не существует человек, с именем которого, как утверждала пропаганда, всякий раз поднимались в атаку бойцы. Не нашлось места — случайно или сознательно?! Заметил ли это сам Сталин? Что думает по этому поводу, во что это выльется?!
Очень даже не глуп и самостоятелен был начальник Главного политического управления Красной Армии Александр Сергеевич Щербаков, но и его, оказывается, мучили сомнения по поводу «Тёркина». И вот до чего досомневался. Попросил меня приехать к нему. На столе кипа свежих оттисков нового издания книги про бойца. Отдельно — глава «В наступлении». Предложил мне прочитать несколько страниц… И сейчас я вынужден привести большую цитату из названной главы, иначе трудно будет понять, из-за чего разгорелся сыр-бор.
Глядя в карту, генерал
Те часы свои достал,
Хлопнул крышкой, точно дверкой,
Поднял шапку, вытер пот…
И дождался, слышит Тёркин:
— Взвод! За Родину! Вперёд!..
И хотя слова он эти —
Клич у смерти на краю —
Сотни раз читал в газете
И не раз слыхал в бою, —
В душу вновь они вступали
С одинаковою той
Властью правды и печали,
Сладкой горечи святой,
С тою силой неизменной,
Что людей в огонь ведёт,
Что за все ответ священный
На себя уже берет.
— Взвод! За Родину! Вперёд!..
Лейтенант щеголеватый,
Конник, спешенный в боях,
По-мальчишески усатый,
Весельчак, плясун, казак,
Первым встал, стреляя с ходу,
Побежал вперёд со взводом,
Обходя село с задов.
……………………………………
Только вдруг вперёд подался,
Оступился на бегу,
Чёткий след его прервался
На снегу…
И нырнул он в снег, как в воду,
Как мальчонка с лодки в вир.
И пошло в цепи по взводу:
— Ранен. Ранен командир!..
Подбежали. И тогда-то —
С тем и будет не забыт, —
Он привстал:
— Вперёд, ребята!
Я не ранен. Я — убит…
Край села, сады, задворки —
В двух шагах, в руках вот-вот.
И увидел, понял Тёркин,
Что вести его черёд.
— Взвод! За Родину! Вперёд!..
Подавляя волнение, вызванное столь правдиво показанным боевым эпизодом, я положил лист на стол. Щербаков, пытливо смотревший на меня сквозь очки, спросил:
— Впечатляет?
— Весьма.
— А ведь может быть ещё правдивей, ещё лучше.
— Куда больше-то?
— Обратите внимание, товарищ Лукашов, три раза подряд звучит команда: «Вперёд!» Одними и теми же словами. Просто вызывающе. Диву даюсь, как автор не заметил. Или не хотел замечать? Ладно, лейтенант командует как учили, по-уставному. Но у рядового бойца мог вырваться другой клич: от души, от сердца. Так и бывает в жизни.
— По-всякому бывает, — ответил я, смекнув, куда клонит Щербаков.
— Вот именно, по-всякому, по-разному, — обрадовался Александр Сергеевич, приняв мои осторожные слова за поддержку. — Не помочь ли нам автору? — протянул он бумагу, которую дотоле держал в руке. Это был такой же оттиск, который прочитал я, только одно слово печатного текста было зачёркнуто, а над ним чернилами выведено другое. Получалось:
Край села, сады, задворки —
В двух шагах, в руках вот-вот.
И увидел, понял Тёркин,
Что вести его черёд.
— Взвод! За Сталина! Вперёд!
— Автор знает? — спросил я.
— Пока нет. Думаем, как поговорить с ним, на каком уровне
— А надо ли вмешиваться?
— Для пользы дела. Для самого же Твардовского.
— А если он возмутится? Вы его под удар поставите.
— Не будет же он плевать против ветра.
— А может, он пишет отдельную главу или даже произведение о том, как люди идут в бой с именем Сталина и не хочет мельчить, разменивать важную тему?
— Кашу маслом не испортишь.
— Но если масла больше, чем каши, то аппетит пропадает.
— Вот и я о разумной пропорции, — вздохнул Щербаков. Провёл ладонью по пухлой белой щеке, будто успокаивая зубную боль. Товарищ Лукашов, мне самому неудобно говорить по этому поводу с товарищем Сталиным. Не тот вопрос. Не могли бы вы выяснить его мнение?
— Не раскрывая карты? — улыбнулся я.
— Почему же, хороший повод пошутить: вот, мол, какая дилемма у начальника Главпура, куда бедняге податься…
— Приемлемый вариант. — Раз уж узелок завязался в столь высоких сферах, надо было скорее ликвидирован, его без неприятностей, без нервотрёпки для талантливого поэта. Переживаний ему на фронте хватало.
У Сталина в то время окрепла привычка вечером, после обеда, посидеть в кресле минут десять, а то и полчаса (в зависимости от дел, от настроения). Не спеша выкурить пару трубок, помолчать в кругу соратников, разделивших недавнюю трапезу, или поговорить о чем-нибудь, давая разрядку и себе и им перед возвращением в кабинет, к серьёзным заботам.
Этим временем я и воспользовался, с лёгким юмором поведав о литературных трудностях главного армейского политработника. Молотов, слушая, усмехался. .Ворошилов вопросительно поглядывал на Сталина, пытаясь понять, как это воспринимает Иосиф Виссарионович. А тот помалкивал, блаженствуя в клубах табачного дыма. И лишь после того, как я закончил своё повествование, спросил:
— У товарища Твардовского какое звание?
— Майор.
— Николай Алексеевич, вы пошли бы с майором Твардовским в разведку?
— Нет.
— Почему?
— Не могу на равных с молодыми. Мне теперь в штабе сидеть, данные разведчиков анализировать.
— А вот товарищ Сталин пошёл бы, — это он о себе. — Не в смысле выносливости, а в смысле надёжности. Судя по всему, Твардовский человек искренний, он не заискивает, а значит, и не предаст, не подведёт в бою… Ну, кто ещё с нами в разведку, товарищи?
— Хоть сейчас, — сказал Ворошилов.
— Если ползком, перебежками, то не осилю, — отшутился Молотов. — Но ради тебя…
— Хорошенькая боевая компания для майора Твардовского, — я не удержался от шпильки.
— Ладно, раз Николай Алексеевич против, в разведку мы не пойдём, останемся в Кремле на своих постах, — сказал Иосиф Виссарионович. — И примем во внимание, что у каждого поэта своё виденье, свой подход. Один напрямик выражает свои чувства, в том числе по отношению ко мне:
А в те же дни на расстояньи
За древней каменной стеной,
Живёт не человек — деянье,
Поступок ростом в шар земной.
— Пастернак, — узнал Молотов.
— Верно, это Борис Пастернак нас возвысил или, лучше сказать, расширил до такого размера. А поэт Твардовский скромнее в оценках. Или, воспевая подвиг солдата, подвиг народа, тем самым воспевает и нас, руководителей. Вот что надо понять. Нельзя от птицы требовать, чтобы она пела не своим голосом. Петь перестанет. Указывать поэту, чтобы он писал о нас, я не могу, прав у меня таких пет. А указать начальнику Главного политического управления, чтобы он не вмешивался в творчество Твардовского, мы можем и даже обязаны. Николай Алексеевич, дайте, пожалуйста, чистую корректуру без художеств товарища Щербакова.
Взял оттиск, размашисто начертал под текстом свою фамилию и поставил дату.

 

 

16

У нас в России поэзию любят и знают, как нигде. Стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Маяковского и многих других поэтов известны всем от мала до велика и в деревне, и в городе. Издавались они огромными тиражами, немыслимыми в других странах, где основным читателем был и есть не народ, а элита, где интерес к литературе определяет не душевное тяготение, не высокая образованность, а мода, шараханье толпы. У нас же поэзия из категории сугубо личностной давно переросла в явление общественно-нравственное, политическое, даже государственное.
Особенно это ощущалось при Сталине, который, повторяю, внимательно следил за литературной жизнью, воспринимая не только факты, но и направления, оттенки творчества, по мере возможности влияя на литературный процесс, руководствуясь в своих оценках двумя основными критериями: уровнем мастерства и пользой, приносимой стране тем или иным произведением. Помню его реакцию на стихотворение, промелькнувшее в дни войны в одном из журналов. Там были такие строчки:
Сейчас не время колыбелей,
Но время траурных гробов.
— Это очень нехороший человек написал. Это глупый человек написал. Если не будет колыбелей, не будет вообще ничего. Надо поставить этого сочинителя на самую низкую должность, чтобы ни на кого не влиял, не приносил вреда. Наша партия позаботится о том, чтобы колыбелей было как можно больше. Всегда и по всей стране.
Сталин был прав хотя бы уж потому, что именно в военное лихолетье, очерствлявшее души, ломавшее нестойких, особенно нужны были стихи добрые, сердечные, сильные — укреплявшие веру в успех, в победу, в будущее России. Показательно: резко возрос тогда интерес к творчеству Сергея Есенина. Было в его произведениях нечто тонкое, неуловимое, волнующее, прочно скреплявшее людей с родимой землёй, и эти незримые связующие нити не способен был разорвать никакой враг, даже сама смерть.
Есенина любили ещё при жизни, его читали, несмотря на притеснения и гонения, которые обрушивали на поэта те, кому чужд, ненавистен был русский дух, российское самосознание. По поводу смерти Есенина троцкисты, устами своего вождя, твердили:
«Поэт погиб потому, что был не сроден революции». Вот только о какой, о чьей революции шла речь?
Иосиф Виссарионович относился к Есенину с благосклонным равнодушием, посмеиваясь над его разного рода прижизненными чудачествами, в том числе и творческими. Над известной строчкой Есенина «задрав штаны, бежать за комсомолом», раздражавшей слишком уж рьяных партийцев, шутил: «Если хочется, пусть бегает хоть с голым задом, только не по людным улицам, чтобы детей не пугать». Стихи Есенина считал слишком уж национальными, не до всех доходящими. С удовольствием читал только «Анну Снегину». Однако распространению произведений Есенина не препятствовал, скорее даже содействовал.
У меня на полке стоят книги поэта разных лет. Их немало. В 1926-1927 годах было осуществлено четырехтомное издание его сочинений. Сборники стихов выходили в 1931 и 1934 годах. Особенно интересен, пожалуй, большой сборник в четыреста с лишним страниц, появившийся незадолго до войны, в 1940 году. Солдаты-книголюбы хранили его на фронте в вещевых мешках вместе с нехитрым скарбом, с письмами от родных.
Следующий сборник Есенина, по вполне понятным причинам, появился только в 1944 году. Зато сразу после победы, в 1946 году, было выпущено «Избранное» — плотная книга почти в пятьсот страниц. И так далее. Привожу эти сведения не только для того, чтобы подтвердить, какой популярностью пользовался поэт, но ещё и для того, чтобы опровергнуть домыслы чёрных хулителей, утверждающих, что при Сталине якобы Есенин был запрещён, а военнослужащих, читавших крамольного сочинителя, отправляли прямой наводкой в штрафные батальоны… Ну, профессиональных лгунов не исправишь, а тем, кто ошибается, один совет: прежде, чем бухать в колокола, заглянули бы в святцы.

 

 

17

Начальник охраны Власик и очередной комендант Кремля знали: если Сталин поздно вечером или ночью один выходит на прогулку, значит, надо заранее отпереть дверь Успенского собора и частично осветить его изнутри. Обычно в таких случаях Сталин пересекал несколько раз Тайницкий сад и возвращался не в рабочий кабинет, а прямо на квартиру. Но иногда сворачивал в собор и оставался там минут пятнадцать, а то и полчаса. Что он делал: молился? каялся? размышлял? На этот вопрос невозможно ответить: ни Власик, ни я, и никто другой никогда не заходили в собор вместе с Иосифом Виссарионовичем. Да никому и неизвестно было об этом, кроме нескольких избранных лиц, умевших молчать. Может, он просто молодость семинаристскую вспоминал или глубоко веровавшую маму свою — Екатерину Георгиевну Джугашвили. До войны такие посещения случались редко, а с лета сорок второго года все чаще.
В брежневские времена появились воспоминатели, которые изустно и письменно делятся своими впечатлениями о встречах с вождём. Уже и стандарты выработались. Охотно рассказывают, как по праздникам после застолья в «Блинах» Семён Михайлович Будённый разворачивал меха баяна, заводил песню, а присутствовавшие члены Политбюро, наркомы, генералы и сам товарищ Сталин дружно подхватывали. Песни, конечно, были революционные, военно-походные, популярные. Подчёркивалась близость нашего руководства к народу, приверженность к простой музыке (баян — это не виолончель, не скрипка). Ну и репертуар соответствующий. От «Вихрей враждебных» до бродяги, бежавшего с Сахалина. Всякое, конечно, бывало. Я сам с удовольствием подпевал, когда начинали «По долинам и по взгорьям», «Три танкиста», «Катюшу», «Хороша страна Болгария». Слова всем известные, мелодия красивая, пелось легко, приятно. Однако бывало и нечто другое, о чем воспоминатели или не знают, или почему-то умалчивают.
В просторной столовой на первом этаже Ближней дачи стояло очень даже приличное пианино. Пользовались им редко. На моей памяти — только Жданов, особенно когда в конце войны переехал из Ленинграда в Москву. Подсаживался к инструменту, если на обеде (а это часов в десять вечера) присутствовали лишь давние друзья-приятели. Пустячками Андрей Александрович не баловал, только классика, только серьёзная музыка, в том числе и церковная.
Задавал тон маленькому, но уникальному по составу и хорошо спевшемуся хору, все участники которого в разное время прошли одну и ту же строгую школу, освоили один и тот же репертуар: были церковными певчими.
Когда-то в Луганске регент церковного хора несколько лет основательно поработал с молодым Климом Ворошиловым, развивая заложенный от природы дар. Не стал бы Климент Ефремович революционером, — пошёл бы в артисты: это он сам говорил. Неплохой слух имел Молотов (его брат, кстати, был композитором), в детстве и юности игравший на скрипке. Ну, а Иосиф Виссарионович в своеобразном хоре скромно держался на вторых ролях: бывший семинарист знал и помнил все церковные песнопения, однако голос имел глуховатый, несильный. Вот и пришлось довольствоваться амплуа не заводилы, а подпевалы, но ведь это тоже надо уметь. Удовольствие получали все трое. И немногочисленные слушатели тоже. Сталину особенно нравилось петь «Да исправится молитва моя» — её исполняли при каждой встрече у пианино. Очень профессионально, я бы даже сказал, очень душевно, проникновенно звучало «Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ…».
Иногда к хору не очень уверенно, будто опасаясь не попасть в лад, испортить пение, присоединялся Николай Александрович Булганин — человек со многими странностями и слабостями. Весьма увлекался женщинами, любил преподносить им подарки, при этом его интересовало не столько достижение цели, сколько сам процесс ухаживания, обольщения. Партийные, политические посты занимал он крупные, был членом Военного совета важнейших фронтов, членом Ставки Верховного Главнокомандующего, членом Государственного Комитета Обороны, членом Политбюро, наконец, при этом тайно не расставаясь с иконкой, что не являлось секретом для Сталина. Когда в 1947 году встал вопрос о присвоении Булганину звания Маршал Советского Союза, всезнающий Берия счёл своим долгом сообщить: Булганин, называя себя коммунистом, верит в Бога и каждый день возносит молитвы Всевышнему. Сталин ответил кратко и холодно: не важно, что человек молится, важно кому и о чем… И не суй, мол, свой нос, когда не спрашивают.
Приведённые здесь вроде бы разрозненные факты вкупе, с другими подобными, заставили меня задуматься об отношении Иосифа Виссарионовича к религии, вернее об изменении отношения к религии с возрастом, когда каждый вольно или невольно начинает заботиться о душе. Он уже вступил в эту полосу, я приближался к ней. Но мне было гораздо легче, чем ему, в религиозном смысле я шёл обычным путём среднего православного россиянина, без особых зигзагов и отклонений. С младенчества христианство воспринималось как обычная составная часть жизни, скорее как часть ритуальная, торжественно-праздничная, нежели практически необходимая. Достижения естественных наук в девятнадцатом веке поколебали веру в церковные действа, обряды. Толстовская мысль о том, что Бог должен быть в душе, что вера не выражается во внешних проявлениях, в показной приверженности каким-то символам, в формальном выполнении каких-то правил (например, посещение церкви) — эта мысль овладела значительной частью интеллигенции, в том числе офицерства. Сужу по себе: я жил с Богом в сердце, стремясь выполнять христианские заповеди, но церковь или молебны посещал только в силу служебной необходимости, искренне считая, что Всевышнему нужна сердечная вера, а не церковная мишура равнодушных крестоносителей.
Четыре года Первой мировой войны, втянувшей в гигантскую мясорубку все мужское население России, вызванные войной голод, разруха и другие беды, как мне казалось, основательно подорвали веру народа в высшую справедливость и добродетель. Жестокая и бессмысленная, никому не понятная та война многих заставила задуматься, а почему, зачем это кровопролитие, эти страдания? Откуда такая напасть, когда людей травят газами, давят танками, рвут на куски снарядами и бомбами. Сказано в Писании, что без воли Господней ни один волос с головы не упадёт, а падали миллионы голов. Солдаты на фронте и женщины, мучавшиеся в тылу, теряли надежду на милость Всевышнего, ожесточались до крайности. «За Веру, Царя и Отечество» — на этих столпах держалась великая империя. Первый столп подвергся тяжкому испытанию, второй рухнул совсем. Моё внимание привлёк тогда такой факт. После Февральской буржуазной революции, подчёркиваю — после Февральской, а не Октябрьской, — была отменена обязательная ежедневная молитва для военнослужащих. И что же? В казармах Петроградского гарнизона на молитву перестали являться до семидесяти процентов рядовых и унтер-офицеров. Было над чем поразмышлять.
Раздор и безверие увеличила в России война гражданская. Общество непримиримо раскололось сверху донизу. Богатый зубами вцепился в свои праведно или неправедно обретённые капиталы и привилегии. Доведённый до нищеты крестьянин и рабочий, разжимая «буржуйскую пасть», требовал справедливого раздела и равенства. Церковь, увы, оказалась на стороне тех, кто не желал расставаться ни с накопленным имуществом, ни с особым положением в государстве. Излагая все это, я пытаюсь объяснить, почему гонения на церковь, начавшиеся при большевиках, не встретили решительного противодействия со стороны населения, считавшегося дотоле глубоко верующим. Интеллигенция в массе своей отнеслась к этому безразлично, её возмущённый ропот почти не был слышен. А среди крестьян и рабочих немало нашлось таких, кто охотно включился в поход против попов и монахов. По собственной инициативе высмеивали, преследовали священнослужителей, а то и издевались над ними. С молчаливого согласия паствы. Лезли на колокольни и сбрасывали колокола, видя в этом особую доблесть. Дьявол ли попутал? Бог ли разума лишил? Или объективно сказалось все то, на что я указывал выше?!
Сложности с церковью, продолжавшиеся в двадцатых-тридцатых годах, почти не касались меня и не очень — поволновали. Мой Бог, хранимый в душе, всегда оставался со мной, а внешние религиозные события как-то меркли на фоне огромных перемен в стране, на фоне политической борьбы, экономических свершений, личных переживаний, радостей и неурядиц. Во всяком случае они, эти религиозные события, касались меня несравненно меньше, чем Сталина, который изначально, с детства был ближе к церкви и по долгу руководителя партии и государства обязан был заниматься вопросами веры, свободы совести. Его жизнь в православии, его взаимоотношение с церковью были гораздо многообразнее и сложнее, чем мои.
Пусть не покажется странным, но в революционное движение Иосифа Виссарионовича привело не что-либо другое, а глубокое изучение и обострённое восприятие христианства сначала в церковно-приходской школе, а затем в духовной семинарии. Да плюс ещё влияние фанатично верующей матери .
Коммунистическая теория привлекала молодого бунтаря тем, что основой её являлись простые и правильные заповеди Иисуса Христа, она впитала в себя все лучшее, что было накоплено умами и сердцами людей за всю историю человечества. Равенство, братство, честность, добродетель, справедливость — разве не на этом стоит христианская вера?! Внедряли её и убеждением, и принуждением, порой жестоким. А коммунизм пошёл дальше лишь в одном отношении: воплотил религиозные заповеди, заветы, постулаты в программу борьбы за осуществление идеалов не когда-нибудь и где-нибудь, не на мифическом «том свете», а сегодня и завтра, прямо на нашей земле. Такой в самых общих чертах была исходная теоретическая точка, с которой Джугашвили-Сталин начал свой путь в революцию.
В отличие от многих своих коллег и соратников, Иосиф Виссарионович никогда не был воинствующим атеистом. Вспомним. Сразу после Октябрьской революции церковь оказалась в чрезвычайно трудном положении. К гонениям, зачастую справедливым, которые обрушились на имущий, правящий класс, для церкви прибавились ещё и особые беды. Подавляющее большинство высших государственных и партийных постов (до девяноста пяти процентов!) захватили после Октября иудеи, исповедовавшие свою религию, свои обычаи. У них был особый счёт к православной церкви, издавна стоявшей на пути проникновения евреев в Россию. Мракобесами, погромщиками, черносотенцами считали иудеи православных священнослужителей и, конечно, воспользовались возможностью «воздать должное» носителям истинной веры.
Церковь отделена от государства, лишена всяких прав, церковное имущество (земли, здания, капиталы, храмовые драгоценности) реквизируются, национализируются. Монастыри закрываются. Священнослужители, естественно, выступают против, они на стороне белых — защитников старого порядка. Тогда на церковь обрушивается карающая десница, тысячи священнослужителей уничтожаются физически, в том числе монахини. На чьей совести все это? Ответственность ложится на Ленина, Свердлова, Троцкого и их ближайших помощников. Кому-то из них принадлежит сомнительная «заслуги» в переиначивании правильного выражения «религия — опиум народа» (поиск людьми средства забвения от тяжкой действительности, облегчения страданий) на выражение «религия — опиум для народа». Тут уж совсем другой смысл с обвинительным уклоном. К подобным ухищрениям Сталин отношения не имел. Он занимался делами военными, межнациональными, продовольственными — чем угодно, только не вопросами религии. Так, по крайней мере, было при жизни Ленина. Да и потом Иосифу Виссарионовичу хватало груза других первостепенных забот. Единственно заметное, что он делал по отношению к религии в двадцатых и тридцатых годах — это не позволял рьяным атеистам слишком уж перегибать палку.
В Москве неутомимым организатором и вдохновителем «антирелигиозного наступления» являлся Л. М. Каганович. Будучи долгое время первым лицом в столице, с яростным упорством громил православные церкви и соборы, в буквальном смысле слова сравнивая их с землёй. По его инициативе, как известно, был взорван Храм Христа Спасителя. Замахнутся Кабан Моисеевич и на церковь Василия Блаженного, однако Сталин успел своевременно остановить маньяка-разрушителя.
С самой скверной стороны показал себя Никита Сергеевич Хрущёв. Трудно даже понять, откуда у него, человека крещёного, взялся страстный антирелигиозный пыл. До войны он действовал тихой сапой, постепенно изничтожая «религиозный дурман» в тех местах, где правил, особенно на Украине. Опасался, знать, сталинского окрика. Не возражая наблюдал за тем, как Сталин при поддержке Калинина и Ворошилова все решительней проводит линию на сближение государства с православием. Из партийно-комсомольской лексики исчез термин «антирелигиозная пропаганда». Более того, государство вроде бы даже взяло опеку над церковью. Сразу после Победы, в 1946 году, в стране были открыты духовные семинарии и академии, ликвидированные в году 1918-м. По предложению Ворошилова, Московскому патриархату была возвращена Троице-Сергиева лавра. Возобновилась Киево-Печерская лавра, некоторые монастыри. Открылись около 22 тысяч храмов. Великий молитвенник за святую .Русь митрополит гор Ливанских Илия, непрестанно просивший Матерь Божью о спасении России от вражеского нашествия, удостоился в 1947 году Сталинской премии: денежную часть награды Антиохийский иерарх отдал детям, чьи родные погибли в войне. Сталин неоднократно интересовался, как идёт восстановление православных святынь, разрушенных немецкими захватчиками, особенно Новоиерусалимского монастыря, оказывал содействие. Кое-кто из партийных ортодоксов недовольно ворчал о «братании с попами», но открыто выступить против такой линии не решался.
Во время войны храмы, как, кстати, и водокачки, пострадали больше других построек. На этих высоких сооружениях устраивались наблюдательные пункты, «гнездились» корректировщики. Для артиллерии и авиации враждующих сторон это были первостепенные цели. То, что уцелело, надо было беречь. И берегли по мере возможности, навешивая таблички «охраняется государством». Но вот не стало Иосифа Виссарионовича, и Хрущёв словно с цепи сорвался. Может, в отместку Сталину, может, из-за искренней неприязни к религии вновь повёл атаку на «вредные пережитки». Только лишь в 1954 году по его инициативе было принято два постановления ЦК КПСС по поводу «успокоения и благодушия» в борьбе против «христианского дурмана». С резкими выводами и категорическими указаниями на сей счёт. В результате за недолгое царствование Никиты Сергеевича, пресловутого зачинателя советско-российской демократии, в городах и сёлах страны было закрыто несколько тысяч (по моим непроверенным данным, около семи тысяч) действовавших храмов и молельных домов различных конфессий. Такова печальная арифметика.

 

 

18

Нет, Сталин не был воинствующим атеистом, как не был он и активным защитником религии. До поры до времени она не очень интересовала его, занятого политической борьбой, экономическим и военным укреплением державы. И не только забота о душе, а, прежде всего, деловые практические интересы побудили его на первые шага по сближению со священнослужителями, хотя, конечно, огонёк православия, горевший в нем с детства, тоже давал себя знать.
А началось вот с чего. В довоенной нашей стране религиозные вопросы были в какой-то степени утрясены, сглажены — острые углы не торчали. Христиане вполне уживались с мусульманами, влияние других вероисповеданий практически не ощущалось. Ситуация изменилась, когда в 1939-1940 годах в состав Советского Союза вошли Западная Украина и Западная Белоруссия, Молдавия, республики Прибалтики, то есть регионы, отличавшиеся многообразием конфессий, сложными отношениями между христианами православными во главе с патриархом Московским и всея Руси, и христианами неправославными, для которых верховным владыкой был папа римский. Это католики разных мастей, лютеране, протестанты, сторонники других религиозных направлений. Местные националисты, выступавшие против воссоединения названных территорий с Россией, получали благословение тамошних служителей церкви, опасавшихся за отток своих прихожан от католицизма к православию, более чистому и притягательному для истинно верующих. А это — утрата влияния не только на души, но и на кошельки, на политику. Многие ксендзы тайно или даже явно поддерживали националистов, сепаратистов, разжигали неприязнь к православию, к новой советской власти, подталкивали на противодействие, на борьбу, в том числе и на вооружённую. Это вызывало соответствующую реакцию Москвы, как государственной власти, так и духовенства. Совладение интересов сближало.
И ещё один благоприятный фактор. Тогдашний глава Русской церкви Патриарший Местоблюститель Блаженнейший митрополит Московский и Коломенский Сергий, пересёкший уже семидесятилетний рубеж, был слаб здоровьем, но неколебимо твёрд духом, почитая православие самой высокой и праведной верой, а русский народ самым последовательным и надёжным хранителем этой веры в её первозданности и чистоте. Почти так же рассуждал и Сталин, хорошо знавший историю церкви. По его мнению, от православия когда-то откололись те, кого не устраивали строгие религиозные требования.
У католиков преобладает рассудок, рационализм, у православных — совесть, чувство ответственности перед Богом, перед окружающими. Все то же стремление к справедливости, к равенству, к коллективизму, послужившее основой создания коммунистических идеалов. Поэтому православные легко и естественно восприняли идеи коммунизма, сменив только форму верования, но не суть. Коммунизм — развитие лучших сторон христианства. Теория верна и прекрасна, ну а практика всегда трудна и груба.
На мой взгляд, между помыслами, устремлениями митрополита Сергия и генсека Сталина при определённом различии, было все же немало точек соприкосновения. Весной 1941 года Иосиф Виссарионович неофициально навестил Патриаршего Местоблюстителя в его деревянном домике в Бауманском переулке — возле Елоховского (Богоявленского) собора. Пробыл там больше часа, с глазу на глаз беседуя с седобородым архипастырем. Было, значит, о чем поговорить, посоветоваться. Кстати, вскоре после этой встречи из тюрем и лагерей были выпущены почти все церковнослужители, за исключением тех немногих, кто совершил особо тяжкие преступления.
Готовясь к войне с Советским Союзом, Гитлер, сам искоренявший в Германии религию, рассчитывал, между прочим, на то, что «колосс на глиняных ногах» рухнет при первом же ударе, в частности потому, что коммунистов не поддержит православное и мусульманское духовенство, помня нанесённый ущерб и обиды. А следовательно, не поддержат и широкие массы верующих. Однако первые же дни великого сражения показали, как глубоко ошибался фашистский фюрер. Внутренние неурядицы, личные обиды — это одно, а борьба за православную веру, за Святую Русь — это совсем другое.
22 июня 1941 года, сразу после того, как по радио прозвучало сообщение о нападении гитлеровцев, митрополит Сергий собственноручно написал обращение ко всем пастырям и верующим, благословляя православных на защиту священных границ нашего Отечества. Разосланное по всем приходам обращение высшего духовного лица сыграло заметную роль в сплочении населения перед нависшей угрозой. Вот лишь несколько фраз из этого важного документа: «Жалкие потомки врагов православного христианства хотят ещё раз попытаться поставить наш народ на колени перед неправдой, голым насилием, принудить его пожертвовать благом и целостью родины, кровными заветами любви к своему Отечеству. Но не первый раз приходится русскому народу выдерживать такие испытания. С Божиею помощью, и на сей раз он развеет в прах фашистскую вражескую силу. Наши предки не падали духом и при худшем положении потому, что помнили не о личных опасностях и выгодах, а о священном своём долге перед родиной и верой, и выходили победителями. Не посрамим же их славного имени и мы — православные, родные им по плоти и по вере. Отечество защищается оружием и общим народным подвигом, общей готовностью послужить Отечеству в тяжкий час испытаний всем, чем каждый может… Господь нам дарует победу».
Воистину — святые слова! Как и последовавшие за ними дела Патриаршего Местоблюстителя, подававшего пример пастве. В начале октября, когда немцы приблизились к Подмосковью, когда танки Гудериана рвались от Орла Туле, митрополит Сергий обратился к Сталину с предложением освятить район предстоящих сражений, пронести по московской оборонительной линии икону Смоленской Божьей Матери, ту самую икону, с которой в 1812 году шли русские воины против французов на Бородинском поле. Несмотря на физическую немощность, Сергий хотел сделать это сам. Однако Сталин, охотно приняв предложение, настоятельно попросил архипастыря не участвовать в осуществлении замысла, опасаясь за его жизнь и здоровье. Дело доверено было, если не ошибаюсь, Ленинградскому и Новгородскому митрополиту Алексию, находившемуся тогда в столице. Во всяком случае, икону Божьей Матери на самолёте провезли вдоль подмосковного оборонительного рубежа, как бы с неба благословляя места предстоящих битв. Пару кругов сделал самолёт над Бородинским полем, где буквально через несколько дней развернулось сражение, во многом решавшее судьбу столицы. И опять повторилось там то, что произошло в 1812 году. Наши войска не потерпели поражения, добились успеха, нанеся большой урон басурманам, но в силу сложившихся обстоятельств вынуждены были покинуть свои позиции, уйти с легендарного поля. Отошли, правда, недалеко, на считанные километры, чтобы перекрыть там путь к Москве. В связи с начавшейся эвакуацией и опять же по просьбе Сталина, митрополит Сергий 14 октября покинул столицу в сопровождении близких ему священнослужителей, избрав местом пребывания город Ульяновск — он ведь сам родом с берегов Волги. В пути Сергий тяжело занемог, вероятно, простудился, была очень высокая температура. С одной из станций, через которую проходил поезд, поступило сообщение, что Сергий принял предсмертное причастие. Узнав об этом, Иосиф Виссарионович произнёс известную фразу: «Это очень большая утрата. Это ведь он спас православную церковь от обновленческого раскола». Имелось в виду, что именно Сергий в своё время призвал верующих быть терпимыми к советской власти, чем предотвратил борьбу между государством и церковью, что имело бы гибельные последствия.
К счастью, митрополит Сергий, поборов недуг, благополучно прибыл в Ульяновск. Отказавшись от большого особняка, окружённого садами, архипастырь поселился в обычной квартире неподалёку от прибрежных откосов, именуемых местными жителями Старым венцом. И уже 30 ноября провёл первую службу в церкви Воскресения, вознося молитвы о победе российского воинства. Как раз в тот день, когда было в основном остановлено вражеское наступление на Москву.
С берегов Волги по всей стране расходились вдохновляющие послания и призывы Патриаршего Местоблюстителя, обращённые к верующим, к братьям-славянам, в том числе и к тем, кто оказался на оккупированной территории. Послания эти укрепляли силу, утешали скорбящих христиан, вселяли надежду. И как всегда непримиримо, твёрдо боролся Сергий против раскольников, перевёртышей, христопродавцев. По его настоянию были отлучены от сана изменники, переметнувшиеся во вражеский стан и вносившие смуту в православную церковь: архиерей Сергий Воскресенский из Прибалтики, Поликарп Сикорский с Западной Украины и Николай Амасийский из Ростова-на-Дону.
А сколько средств на строительство танков и самолётов собрали по призыву архипастыря верующие и священнослужители! Помню, как дрогнуло моё сердце, когда в конце войны возле Берлина увидел я колонну могучих танков, на каждом из которых светлой краской было начертано: «Построен на средства Православной церкви». Люди добрые отдали все, что имели, и мы дошли до логова фашистского зверя, чтобы испепелить его!
В конце августа 1943 года, когда я находился в Поволжье с инспекцией запасных полков, меня разыскал по телефону ВЧ Поскребышев и передал поручение Сталина отправиться в Ульяновск и посмотреть, как идёт подготовка к возвращению в столицу Патриаршего Местоблюстителя с его свитой. Обеспечить помощь, если таковая потребуется. Однако у тамошних властей все шло без сучка без задоринки, моё содействие не понадобилось. Тем более что смиренный архипастырь по скромности своей не просил для переезда ничего лишнего, ограничиваясь лишь самым необходимым. Семидесятишестилетний митрополит, совершенно седой, с аккуратной белой бородой, чувствовал себя вполне сносно. Военные успехи наши, давшие возможность вернуться в Москву, питали энергию Сергия. Ум его был ясен и быстр. Изъяснялся он, кстати, на всех европейских языках. Глуховат стал, вслушивался с некоторым напряжением, глядя на губы собеседника.
Вечером 4 сентября 1943 года Председатель Совнаркома СССР Сталин принял в Кремле трех владык Русской Православной Церкви: митрополита Московского и Коломенского Сергия, митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия и Экзарха Украины митрополита Николая. Присутствовал первый заместитель Председателя Совнаркома Молотов. Обоюдное согласие сторон было полным. Встреча продолжалась долго и явилась предтечей важнейшего события в православном мире. А именно: 8 сентября в Москве состоялся епископский Собор. Девятнадцать церковных иерархов, съехавшихся с разных концов страны, избрали Святейшего Патриарха Московского и Всея Руси. Им стал блаженнейший архипастырь Сергий (в миру Страгородский). Доселе Патриарший Местоблюститель, он первым после долгого перерыва принял столь высокий сан. Причём принял в трудное время, требовавшее объединения всех сил для борьбы за честь и независимость Родины. Государство и церковь становились крепче от взаимной поддержки, Сергий и Сталин хорошо понимали это. Воистину: престол царя — опора алтаря, алтарь — опора царского престола.
Интронизация состоялась в Богоявленском (Елоховском) кафедральном соборе. Но, увы, недолго пришлось состоять Сергию в высочайшем церковном сане. Он скончался менее чем через год, успев сделать за долгую жизнь очень много для укрепления русского православия.
Отпевали Святейшего в том же Елоховском соборе, сохранённом его стараниями, в котором часто правил службу он сам. А в стране праздновалась Пасха, бушевало цветение майских садов, и на горизонте алела уже заря Победы, в достижение которой немалую лепту внёс Патриарх.
Находясь среди тех, кто провожал Сергия в последний путь, с волнением слушал я прощальные слова митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия:
— Христос Воскресе! Мы веруем, что пред лицом Воскресшего Господа нет умерших, а все живые, в видимом ли, или невидимом мире, и для всех Он Един есть и воскресение и жизнь. В муках скорби глубокой и тяжкой стоим мы у гроба Святейшего Отца нашего и Патриарха и провожаем дух его «в путь всея земли». Не только отца лишились мы с кончиною Святейшего Патриарха, мы лишились в нем доброго пастыря и мудрого Кормчего корабля церковного. На короткое время судил ему Господь восприять высокое звание Патриарха Московского и Всея Руси, главы Церкви Российской, как бы для того только, чтобы дать ему полноту славы церковной в воздаяние его великих заслуг церковных, и для того, чтобы увенчать его церковные заслуги. Не только Русская Церковь, но и весь православный Восток приветствовали его избрание и свидетельствовали об его высоких достоинствах. Когда страну нашу настигло испытание вражеского нашествия, тогда с особой силой проявилась в почившем Патриархе присущая ему горячая любовь к Родине. В многочисленных посланиях к пастырям и пастве он призывал всех русских людей стать на защиту любимой Родины. Он раскрывал всю ложь и сатанинскую мерзость фашизма, все величие подвига любви, какой совершают на поле брани наши доблестные воины. Он призывал всех приобщиться к их великому делу…
По завещанию Святейшего патриарха Сергия высшее руководство Русской Православной Церкви перешло к митрополиту Алексию (в миру — Симанский). Возведённый в сан, он стал Патриархом Алексием I, достойным и настойчивым продолжателем славных дел своего мудрого предшественника! Приведу ещё одно высказывание Алексия, характерное для него, разделившего со своей паствой ужасы Ленинградской блокады, — высказывание праведное, не утратившее своего значения на многие годы:
«Война есть страшное и гибельное дело для того, кто предпринимает её без нужды, без правды, с жаждою грабительства и порабощения; на нем лежит позор и проклятие неба за кровь и за бедствия своих и чужих. Но война — священное дело для тех, кто предпринимает её по необходимости, в защиту правды, отечества. Берущие оружие в таком случае совершают подвиг правды и, приемля раны и страдания и полагая жизнь свою за однокровных своих, за родину, ищут вслед мучеников к нетленному и вечному венцу. Потому-то Церковь и благословляет эти подвиги и все, что творит каждый русский человек для защиты своего Отечества».
Добавлю только: так было и так должно быть.
10 апреля 1945 года Патриарха Московского и Всея Руси Алексия принял Сталин. Состоялась откровенная дружеская беседа. Между церковью и государством установились нормальные доверительные отношения, которые продолжались, как я уже говорил, до смерти Иосифа Виссарионовича, до наступления пресловутой хрущёвской оттепели.
Необходимое пояснение автора. Разделяя восхищение Николая Алексеевича Лукашова деяниями Патриархов — патриотов Сергия и Алексия I, нельзя умолчать о церковных руководителях, ничем не украсивших, не возвысивших свой сан, а, наоборот, принизивших его величавость. Речь пойдёт о том, кто именуется Патриархом Алексием II (в миру — Ридигер). Чего больше в нем, святости или греха? Кому он служит, власти небесной или новоявленным хищникам — господам земным? Ему недостало совести и мужества в октябре 1993 года встать Божьим посредником между сторонниками законности, защитниками Конституции, осаждёнными в так называемом «Белом доме» — с одной стороны, и теми, кто по приказу кровавого диктатора расстреливал их из танковых пушек, продав души свои за доллары. А мог бы Патриарх выйти со святой иконой к враждующим людям, примирить соотечественников, прекратить братоубийство, используя дарованное ему свыше право «вязать и решать». Но не воспользовался, уклонился от решительного поступка, укрывшись в тихой больничной палате, за надёжными стенами привилегированного лечебного заведения.
Ещё более тяжкий грех лежит на Алексие II перед десятками миллионов погибших воинов, замученных в гитлеровских застенках страдальцев, перед умершими от голода и холода в военное лихолетье, перед неродившимися из-за войны младенцами. В то время, когда страна наша и весь мир отмечали пятидесятилетие Великой Победы и гибели исчадия ада, когда по Красной площади под красными победными знамёнами в последний раз прошли торжественным парадом чудом уцелевшие, дожившие спасители человечества от гитлеровской чумы, Алексий II отправился в Германию, дабы свершить там позорный глумительный акт самоуничижения и самопредательства. В евангелическом соборе Берлина на совместном молении он торжественно извинился за те «страдания многих немцев» от тоталитарного режима, который «пришёл на эту землю именно из нашей страны, а многие мои соотечественники поддержали его своими неправедными деяниями. За это я ныне прошу у вас прощения от имени многомиллионной и многонациональной паствы».
Вот те на! А мы-то, да и сами немцы, пятьдесят лет наивно считали, что как раз советские, русские, войска освободили народы Европы, в том числе и народ Германии, от страшного гитлеровского засилья, от превращения в рабов, от уничтожения. Какие же верующие или неверующие россияне уполномочили Алексия II на омерзительный акт самооплевывания? Да никакие! Только от самого себя произнёс он кощунственные извинения, практически приравняв наши «грехи» к преступлениям немецких фашистов, совершив предательство, от которого мертвецы перевернулись в гробах и братских могилах, содрогнулись оскорблённые ветераны-освободители и все патриоты земли Русской. Только Поместный собор, действительно представляющий многомиллионную паству, мог бы дать Патриарху полномочия на «покаяние» перед немцами. Но ни на одном Поместном соборе, в том числе и на последнем, который состоялся в 1990 году, даже не упоминалось ни о каком раскаянии или извинении. Так что это чистейшая самодеятельность Алексия II, а, если точнее сказать, — самодеятельность Алексея Ридигера, нарушившего один из канонов Святой церкви, который гласит: «Епископ или пресвитер, или диакон да не приемлет на себя мирских попечений. А иначе да будет извержен от священного чина». Это 6-е правило Святых Апостолов.
Вот так: один Алексий, самозабвенно служа Богу и людям, возвысил и укрепил православие, а другой, вкупе с диктаторами земными, раболепствуя перед ними, ущербно оскорбил доверенный ему сан и глубинные народные чувства.
«Безродные шатуны никогда не были и никогда не будут великими в истории; они везде — только обуза человечества» — это слова выдающегося деятеля православной церкви протоиерея Иоанна Восторгова. Они относятся не только к Алексию II, но и к тем, кому он выгоден, кто поддерживает этого патриарха, умножая под его прикрытием бедствия на Руси.

 

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12

 

«Интер-Пресса»    МТК «Вечная Память»   Журнал «Маршалы Победы»   Журнал-международник «Senator International»   Журнал «Сенатор»

    
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(12 голосов, в среднем: 2.9 из 5)

Материалы на тему