ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК ВОЖДЯ

Вступление

писатель-публицист.

Сталин И.В.«Тайный советник вождя» — книга-сенсация. Это роман-исповедь человека (реального, а не выдуманного), который многие годы работал бок о бок с Иосифом Сталиным, много видел, много знал и долго молчал. И, наконец, с помощью Владимира Успенского, заговорил — о своём начальнике, его окружении, о стране. Честно рассказывает — без прикрас, но и без очернительства. В книге масса интереснейшей информации, имеющей огромную познавательную ценность.

Текст статьи

11

Тайный советник вождя-4... Большой мастер политических комбинаций, Иосиф Виссарионович сделал очередной, тщательно продуманный ход. Мы знаем, как в разгар коллективизации он выступил со статьёй «Головокружение от успехов», открестившись от всяких перегибов, злоупотреблений, переложив ответственность за ошибки на плечи низовых партийных работников. К этому испытанному методу прибег он и в 1938 году, опасаясь, что кровь и грязь массовых репрессий запятнают его светло-серый китель. 19 января в «Правде» появилась передовая статья, в которой было заявлено, что минувший год ознаменовался большими успехами в очищении рядов партии от троцкистско-бухаринских лазутчиков фашизма. «Призыв товарища Сталина о ликвидации идиотской болезни — беспечности, о повышении бдительности, возымел действие — партийные массы возмужали, закалились на той громадной очистительной работе, которая проведена партией… Трудно переоценить результаты выкорчёвывания троцкистско-бухаринских шпионов и диверсантов — эти результаты равны выигрышу страной социализма большого сражения с капиталистическим миром».
Изрядно сказано!
Тайный советник вождя-4... 18 декабря - День рождения Сталина!В том же номере было опубликовано сообщение о Пленуме ЦК ВКП(б), который обсудил вопрос об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключённых из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков. В своём постановлении Пленум потребовал покончить с массовыми огульными исключениями. Было написано буквально так; «Известно немало фактов, когда парторганизации без всякой проверки и, следовательно, необоснованно исключают коммунистов из партии, лишают их работы, нередко даже объявляют, без всяких оснований, врагами народа, чинят беззакония и произвол над членами партии...

Ещё не вскрыты и не разоблачены отдельные карьеристы-коммунисты, старающиеся отличиться и выдвинуться на исключениях, на репрессиях против членов партии, старающиеся застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности путём применения репрессий против членов партии.
Картина в общем вырисовывалась такая: Центральный Комитет и лично товарищ Сталин знать не знали и ведать не медали о произволе, о перегибах, о массовом истреблении партийных кадров. А вот теперь узнали, теперь наведут порядок, упрячут за решётку тех, кто злоупотреблял. Они в ответе. А Иосиф Виссарионович, как всегда, выглядел хорошим, заботливым, добрым.
Тайный советник вождя-4... Появилась ширма, за которой Сталин мог укрыться в случае необходимости. Начались и практические перемены. Карательная машина продолжала работать (через месяц после Пленума ЦК состоялся громкий процесс над членами право-троцкистского блока), однако крен постепенно становился другим. Главная особенность (и странность!) новой обстановки заключалась в том, что исправлять допущенные «ошибки», восстанавливать «справедливость» было поручено субъекту, который вот уже несколько лет из-за спины Сталина негласно руководил репрессиями, разжигал пламя подозрительности. Лаврентию Павловичу Берии доверялась эта забота.
За несколько дней до утверждения Берии на посту Наркома внутренних дел я высказал Иосифу Виссарионовичу своё мнение но этому поводу. Сталин был в превосходном настроении, ответил:
— Он хорошо знает свои обязанности. Кто способен поймать чёрную кошку в совершенно тёмной комнате? — улыбнулся Иосиф Виссарионович, перефразируя Конфуция. — Мало кто способен. А Берия, поймает, даже если будет ловить с завязанными глазами.
— Верно, — согласился я. — Даже если в этой комнате вообще не будет кошки, Берия все равно обнаружит и схватит её.
— Безусловно! — весело согласился Сталин, чуть подёргиваясь от тихого, почти незаметного смеха.
Ставши наркомом, Лаврентий Павлович вскоре сделал на заседании Политбюро заявление, которого меньше всего ожидали от него. Сказал, примерно, так: в 1937 году количество арестов по сравнению с предыдущим годом выросло в десять раз. Брали огульно. Тюрьмы забиты, следователи не успевают работать. Ежов перегнул палку, ежовщина принесла больше вреда, чем пользы. Пора отбросить «ежовые рукавицы», пора поменьше сажать, а то скоро вообще некого будет сажать… Все присутствующие были ошеломлены, потрясены, один Иосиф Виссарионович оставался спокоен: заявление Берии было, разумеется, согласовано с ним, а может и подсказано самим Сталиным.
Количество арестов действительно начало сокращаться (почти все, кого Иосиф Виссарионович считал своими возможными противниками, были уже ликвидированы). Кое-кто был освобождён. Из числа арестованных военных — примерно каждый третий. Это радовало меня и в какой-то мере примиряло с Лаврентием Павловичем. О Берии заговорили, что он, мол, восстанавливает справедливость, вскрыл злоупотребления, тайно творившиеся за спиной товарища Сталина. Слово «ежовщина» сделалось синонимом жестокости. А если аресты и продолжались, то теперь уж, безусловно, только оправданные и необходимые.
Свалить все ошибки на тех, кто был до тебя, под лозунгом восстановления истины и добра начать деятельность с расчищенного места, с новой точки отсчёта — это давний, испытанный ход. До меня, дескать, все было скверно — при мне все будет хорошо. Вот вам новая заманчивая программа, давайте её осуществлять — такова нехитрая формула. Применялся подобный ход множество раз, но что удивительно, — всегда срабатывал безотказно. Может, народ просто не знает об этом приёме, каждое поколение воспринимает его как окрыляющую откровенность?! Велико у людей стремление к счастью, велико желание хороших перемен, велика надежда на лучшее будущее — до ослепления велика! Вот и играют на этих чувствах профессиональные политические деятели, стремящиеся закрепиться у власти.
К Берии применимы многие отрицательные эпитеты: беспринципный, коварный, льстивый, жестокий, развратный, но назвать его человеком заурядным никак нельзя. Он был деятелен, неудержим и изворотлив в достижении своих целей, имел какую-то феноменальную интуицию, позволявшую ему предугадывать мысли, расчёты, надежды Сталина. Очень угодил Лаврентий Павлович Иосифу Виссарионовичу, выпустив в Москве книгу, «обогащённую» новыми сведениями о революционной деятельности Джугашвили-Сталина, а главное — новыми соображениями и идеями. Он утверждал, что партия большевиков имеет два истока, возникла из двух центров. Это — Союз борьбы за освобождение рабочего класса во главе с В. И. Лениным и — Закавказские партийные организации, созданные и руководимые И. В. Сталиным. В такой идее, в таком утверждении Иосиф Виссарионович очень нуждался. Самолюбие требовало. Недавно известный французский писатель Анри Барбюс восторженно охарактеризовал его как человека «с головою учёного, с лицом рабочего, в одежде простого солдата», сформулировал чёткое определение: «Сталин — это Ленин сегодня».
Эта фраза была не совсем по душе Иосифу Виссарионовичу. Она не ставила его вровень с Лениным, она говорила о том, что он лишь последователь и продолжатель Владимира Ильича. А он желал быть в одной плоскости с Лениным. Как неразрывны и равнозначны Маркс и Энгельс, так и он хотел быть неразрывным и равнозначным с Владимиром Ильичом. В лозунгах, в призывах, в печати все чаще повторялись словосочетания «Маркс — Энгельс, Ленин — Сталин». «Учение Маркса — Энгельса, Ленина — Сталина». Но это в призывах, в газетах — без глубоких теоретических корней, без прочной платформы. А Лаврентий Павлович первым заложил научный фундамент, поведав всей стране и всему миру о том, что большевистская партия зародилась в двух центрах, выросла на двух основаниях — Ленинском и Сталинском.
Тайный советник вождя-4... Да, очень порадовал Лаврентий Павлович Иосифа Виссарионовича и надолго закрепил свои позиции, своё исключительное положение возле вождя. За этот опус Берия получил Ленинскую премию, кстати сказать — одним из последних в довоенное время. С 1939 года премия была переименована в Сталинскую.
Когда Берия возглавил наркомат внутренних дел, ему прежде всего надо было отмежеваться от преступных действий Ягоды и Ежова, с чего, собственно, он и начал. Для этого требовалось убрать лишних свидетелей, навести лоск. А соответствующий опыт в этом отношении имелся изрядный. Личный состав чекистов при Сталине уже обновляли несколько раз, чтобы скрыть от непосвящённых многое и многие тайны.
В двадцатых годах были навсегда убраны многие чекисты, работавшие под руководством Дзержинского. Одновременно уничтожались и соответствующие документы. Так что на некоторые эпизоды трудно теперь пролить свет. После смерти Ленина, например, в тщательно охраняемой внутренней тюрьме на Лубянке участились случаи, определявшиеся как «убит при попытке к бегству» или «погиб при попытке к бегству». Причём бежать пытались наиболее опасные в политическом отношении арестанты. Не скажу, чтобы Сталин особенно опасался известного политического деятеля Бориса Савинкова. Однако неприятностей этот смелый умный противник способен был доставить много. Его удалось заманить из-за границы в Москву, а что дальше? Казнить — значит вызвать негодование, озлобление и за рубежом, и в своей стране. Сложная задача разрешилась сама собой: Савинков взял да и выбросился из окна во внутренний двор тюрьмы. Зачем это понадобилось ему, жизнелюбцу, которому грозило всего лишь десять лет ссылки? И что за тюремное окно без решётки?
Из чекистов двадцатых годов, повторяю, уцелели очень немногие. Следующий состав — это те, кто работал в период коллективизации, кто боролся с троцкистами и бухаринцами. Их тоже мало уцелело после тридцать седьмого года. Не говоря уж о Ленинграде, где состав ЧК сменили целиком, не оставив никого из тех, кто мог бы хоть что-то сказать о событиях, связанных с гибелью Кирова.
С приходом Берии начался третий период. Лаврентий Павлович стремился убрать тех сотрудников, которые проводили до него массовые репрессии, занимались избиением партийных и военных кадров. Тут сразу было несколько выигрышей. Наказывались «виновники» необоснованных репрессий — справедливость торжествовала. Ликвидировались компрометирующие нити, тянувшиеся к высоким руководителям. Ну и для своих надёжных ставленников расчистил место Лаврентий Павлович. Этот новый, бериевский состав и сохранился потом до гибели Берии, до XX съезда партии. Тогда его соратники крепко поволновались. Кто постарше — был отправлен на пенсию. Кто помоложе — получил работу в народном хозяйстве, в отделах кадров и подобных учреждениях.
О Сталине после вышеупомянутого съезда писали и говорили, что для него главной была идея, но не люди. А между тем человек — это вершина созидания. Он рождается один раз, чтобы прожить радостную, счастливую жизнь — сие соответствует идеалам коммунизма. Все остальное — подсобное, второстепенное: материал, обеспечивающий процветание человечества. А Иосиф Виссарионович, наоборот, превращал людей в материал для великого социального эксперимента, пытаясь осуществить то, что считал правильным, наиважнейшим.
Для более глубокого уяснения природы сталинской твёрдости, даже жестокости, хочу обратить внимание на одну его немаловажную черту, на своеобразное отношение к смерти. Иосиф Виссарионович был атеистом. Для него не существовало потусторонней жизни, загробного царства. И все же детские впечатления, религиозность матери, пребывание в духовной семинарии не прошли бесследно. Сохранилось глубоко скрытое, подсознательное представление о том, что недолговечно, тленно лишь тело, а душа продолжает существовать всегда, но не активно, не проявляя себя действием, а только наблюдая, сострадая, каясь или радуясь. Каждому человеку легче жить с таким ощущением, а Иосифу Виссарионовичу, постоянно находящемуся на острие борьбы, на грани риска, тем более. Поэтому смерть (особенно чужая) не казалась ему полной всеуничтожающей катастрофой, окончательным разрешением всех тревог и забот земных. Нет, исчезает лишь оболочка. Хорошо жил человек, успел сделать что-то важное для людей, значит, надолго останется среди них, в их памяти. А это ведь тоже жизнь. Не случайно, значит, повторял Иосиф Виссарионович стихи академика Н.А. Морозова, где были такие строчки:
Живой средь мёртвых мёртв,
А мёртвый жив в живых!
Сталин стремился увековечить себя грандиозными делами и памятниками на долгий срок. Замыслы его были велики и хороши, но ему не хватало возможностей, он раздражался, использовал не всегда лучшие способы достижения целей. А мне нравилось, что Сталин чувствует себя ответственным хозяином большого дома, нашей страны, заботится о будущем государства, смотрит далеко вперёд. Это ведь он ещё в конце двадцатых годов выдвинул идею освоения целинных земель, это ведь при нем вырос Комсомольск-на-Амуре, возникли поселения на Колыме, при нем начали строить Байкало-Амурскую магистраль (готовая часть пути была потом разобрана в силу необходимости во время войны). А два больших, жизненно важных для страны канала, изменивших воднотранспортную сеть, решивших вопрос снабжения столицы водой, и другие проблемы! Создавались эти сооружения под непосредственным руководством Сталина. Беломорско-Балтийский канал был далеко, но вот на канал Москва-Волга Иосиф Виссарионович ездил несколько раз. Со мной — дважды.
Сталина упрекают теперь, что многие великие сооружения возводились, мол, руками несчастных заключённых. Ругают его за это. А я не могу согласиться. Во-первых, на этих и других больших стройках было много вольнонаёмных, работали и красноармейцы. Во-вторых, если речь идёт об уголовниках, то сам Бог велел, чтобы они трудились с полным напряжением, искупая свою вину перед обществом. И для безвинных политических страдальцев такая работа была лучше тоскливого времяпрепровождения за решёткой. Подавляющее большинство политических были искренними коммунистами, патриотами, утешением для них было то, что они, хоть и в столь необычной форме, продолжают приносить пользу Отечеству. В конечном счёте не ради величия Сталина, а ради укрепления, ради процветания нашей страны велась вся эта работа.
Тайный советник вождя-4... Страдая чрезмерной подозрительностью, Иосиф Виссарионович с оттенком недоверия относился почти ко всем людям, даже к родственникам, постоянно ожидая неприятностей. Окажи доверие человеку, а он оступится, ошибётся, скомпрометирует. Вот если бы выполнил задачу, свершил то, что ему поручено, и исчез… С мёртвыми гораздо проще. Все определено, ясны плюсы и минусы. Одного можно хвалить со спокойной душой, другого ругать. Этого принципа, кстати, придерживаются многие руководители многих стран. Не очень-то хвалят при жизни больших учёных, самостоятельных мыслителей, оригинальных писателей — то есть людей беспокойных, ищущих. Неизвестно, куда они ещё повёрнут, что разыщут. Это уж после смерти их превозносят благодарные соотечественники. Так было и при Сталине, только все грани проявлялись обнажённей и резче, опять же в силу того, что смерть в его понимании не являлась последним решающим рубежом. Он любил смотреть в небо — это усиливалось с возрастом. Небо странно волновало и притягивало Иосифа Виссарионовича своей беспредельностью, бесконечностью существования. Какую загадку видел он там?
Сталин поощрял любые попытки подняться ввысь, освоить безмерные просторы. Несколько раз он с горечью говорил о том, что каждый новый шаг в высоту даётся с огромными трудностями и оплачивается потерей смелых, упорных, товарищей. К ним, к этим отважным людям, Иосиф Виссарионович относился с особой заботой, с почтительным уважением. Болезненно переживал Сталин гибель Усыскина и его соратников, пытавшихся проникнуть в тайны стратосферы. Иосиф Виссарионович поехал на похороны, сам нёс урну с прахом. Либо было скорбное, будто потерял близких друзей. Может, думал о том, что в небе встретил он сопротивление, которое не в состоянии преодолеть, что где-то там, в неизвестности, есть решающая, недоступная пониманию сила…
День выдался морозный, но Иосиф Виссарионович был настолько потрясён, настолько погружён в свои мысли, что не замечал холода, хотя приехал в фуражке. Уши у него начали белеть. Я снял свою тёплую шапку, надвинул на голову Сталина. Она была мала ему, особенно при опущенных ушах, сидела торчком, покосившись, но, во всяком случае, согревала. А он даже внимания не обратил. Потом, возле автомобиля, машинально принял из моих рук фуражку. И все думал о чем-то отрешённо, поглядывал на хмурое, суровое небо…
До сих пор мы говорили главным образом о тех, кто безвинно пострадал в тридцатые годы. Но безвинно, на мой взгляд, пострадали далеко не все репрессированные. Попробуем разобраться.
Сам Господь Бог, а если говорить всерьёз, земные служители Бога, служители разного ранга нацелены большей частью на то, чтобы отпускать всем смертным грехи, особенно кающимся. Но ведь за все, за хорошее и плохое, сотворённое им, человек так или иначе должен расплачиваться. Неужели любые грехи можно искупить? А за неискупимые кто должен карать? Что, если Сталину, прошедшему воспитание в духовном училище и в духовной семинарии, заранее предопределено было место не в той когорте, которая печётся о спасении душ человеческих, а стать одним из тех, кто карает за грехи непростительные, не подвластные никакому земному суду?! Посмотрите пристально: по существу, все политические, государственные, военные деятели, подвергшиеся репрессиям, сами ведь проливали людскую кровь, и не только на практике, по наитию, но и глубокомысленно обосновывая физическое уничтожение во имя различных, в том числе классовых, целей.
Полководцы гражданской войны, красные и белые, разжигающие междуусобную бойню, натравлявшие брата на брата, твёрдой рукой наводившие «белый» или «красный» порядок в городах и сёлах, захваченных то одной, то другой враждующей стороной — сколько преступлений висит на их совести?! А чекисты первых лет революции, расстреливавшие предполагаемых противников по собственному усмотрению, разве эти чекисты не несут ответственности за сотни тысяч жертв? Нет, классовая борьба — это не оправдание жестокости, дикому своеволию, анархизму. Человек рано или поздно за все ответит сам. И чем раньше он осознает это, чем меньше зла натворит, тем легче ему жить потом, особенно в старости.
Отходя от рассуждений, давайте вспомним подтверждающие примеры. Ну, хотя бы то, что в достаточной степени известно было среди современников. Доказано, что Октябрьский переворот произошёл в нашей стране довольно спокойно, почти без жертв. При штурме Зимнего, например, никто не убит, лишь нескольких граждан придавила толпа, врывавшаяся во дворец. Пять или шесть солдат перепились в винных подвалах Зимнего, их не удалось спасти. Выражаясь тогдашним языком, революция «триумфально шествовала по стране». И это действительно так. Назрело — свершилось. Все естественно и справедливо. Но очень скоро проявили себя те, кто жаждал власти, стремился управлять от имени революции, уничтожая несогласных, сомневающихся.
Летом 1918 года в тихом городе Архангельске, где постепенно укоренялась советская власть, очень активно проявил вдруг себя облечённый доверием центра Особо уполномоченный Совнаркома большевик Михаил Кедров, не знавший, вероятно, куда употребить с пользой здоровье и силу. Ну и советница у него нашлась — ироничная Ревекка Пластинина, при царе отбывавшая в северных краях срок ссылки.
Михаил Кедров разогнал городскую думу, в которой преобладали меньшевики и эсеры (влияние эсеров на севере вообще было особенно сильным). За пару недель в Архангельске и в уездных северных городах, куда дотянулись руки Кедрова, были во множестве арестованы учителя, торговцы, священники, чиновники, врачи, ветеринары, газетчики, агрономы и прочие представители буржуазии и буржуазной интеллигенции. К ним являлись во второй половине ночи, в самое глухое время, уводили в тюрьмы, а за нехваткой мест в тюрьмах — в подвалы казённых домов. И расстреливали без суда и следствия. Целыми семьями. Случалось, что и вешали. Но за что? Почему? Да только потому, что Особоуполномоченный Кедров посчитал их врагами. Как его назвать, кем его считать после этого? Борцом за советскую власть или преступником?
Я совершенно уверен, что англо-американо-канадская интервенция на нашем севере имела вначале успех (до Котласа враги дошли!) в значительной мере потому, что местные жители были напуганы, дезориентированы действиями таких злодеев, как Кедров. Словом «большевик» детишек стали пугать.
Кто знает, мучила ли вспоследствии Михаила Кедрова совесть за совершенные преступления, появлялись ли «мальчики кровавые в глазах?» Жил он себе припеваючи, но наступило время, когда стал он рьяным борцом за справедливость и законность. Это когда самого «припекло». Году в тридцать восьмом или тридцать девятом его младший сын Игорь, тайный агент НКВД в Наркомате иностранных дел, был заподозрен в шпионаже. Почувствовав угрозу ареста, кинулся в борьбу за самого себя. Написал письмо Шкирятову о несправедливом отношении и вообще злоупотреблениях работников особых органов. Вмешался и Михаил Кедров, отправив в высокие инстанции два послания: Сталину и Калинину. Предвзято, мол, относятся к моему сыну (о старшем, о Бонифации, умалчивал, не привлекая к нему внимания). Вот как засуетился Кедров, когда чёрное крыло распростёрлось непосредственно над его семьёй. Игорь Кедров был расстрелян как зарубежный шпион. Призвали к ответственности и Михаила Кедрова. Но его, старого большевика, Верховный суд (не без вмешательства М. И. Калинина) оправдал. Редчайший случай для того времени. Узнав обо всем этом, Иосиф Виссарионович высказал своё мнение:
— Железный Феликс вспоминал, как Кедров железной рукой наводил порядок в Архангельске. Искоренил двести буржуазных семейств. Может, и больше. Без суда. Почему же он возмущается, когда в законном порядке наказан его сын? Невиновный — освобождён. Виновного — покарали. Что же в этом несправедливого?
— А как бы вы себя чувствовали, Иосиф Виссарионович, если бы в подобном положении оказался один из ваших сыновей? Как бы вы поступили?
— Как поступил бы я? — Сталин задумался, машинально потирая правой рукой левую руку. — Каждый человек должен отвечать за свои поступки. Что заслужил, то получи! Малейшее отступление от такого принципа может разложить любое общество, любое государство, тем более такое разнообразное государство, как наше…
Да, на все, даже на свою семью он смотрел словно бы со стороны, а вернее — с высоты своего полёта.
Что же касается Кедрова, то ему, несмотря на официальное судебное оправдание, не удалось все же избежать кары. Осенью 1941 года он был расстрелян с группой «врагов народа» где-то в тылу, в Саратове, что ли… Добавили впопыхах к какому-то списку. «Шлёпнули» его, как «шлёпал» когда-то он.
Ну, ладно, Михаил Кедров — это практик, не всегда, может, и размышлявший над своими поступками, над своими решениями. Но вот Николай Иванович Бухарин, образованный человек, мыслитель, теоретик, который по своему положению в партии и государстве, по своему внутреннему состоянию просто не мог не размышлять, не мог не предвидеть. Этот человек, считавшийся чуть ли не образцом гуманности и демократии, в работе «Экономика переходного периода» собственноручно и категорически начертал:
«Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».
Жуткое утверждение, не правда ли?! Люди для Бухарина — человеческий материал. А все перегибы двадцатых — тридцатых годов, это лишь «метод выработки коммунистического человечества». Как все просто, когда дело касается других. А если сам вдруг окажешься не высокопоставленным мудрецом, а этим же материалом?!
Вспоминал ли Бухарин своё категорическое утверждение, находясь в тюремной камере, всеми возможными способами пытаясь сохранить собственную жизнь?
Мне довелось слышать, как некоторые товарищи, пострадавшие в годы репрессий, говорили с горькой иронией: «За что боролись, на то и напоролись». Я только не понимаю, при чем тут ирония, это ведь действительно так. С ними поступали таким же образом, каким поступали они по отношению с другим. Бумеранг возвращается. Зачастую, правда, возвращается с опозданием и бьёт по мёртвым, что не приносит особой пользы. Гораздо важнее, чтобы каждый гражданин, каждый руководитель ещё при жизни получал по заслугам. Тогда крепче думали бы, прежде чем делать. Многих ошибок, перекосов и преступлений удалось бы избежать.

 

12

Сталин со своим окружением в конце 20-х годовПереехав в Москву, Лаврентий Павлович перевёз в столицу и своих ближайших родственников. Семейные дела Берии ни в коей мере не интересовали бы меня, если бы не одна, открывшаяся вдруг, подробность. Читатель, наверно, помнит, при каких обстоятельствах встретил я Екатерину Георгиевну, ставшую моей женой и матерью нашей дочери. Катя-Кето приехала тогда из Грузии просить Сталина, чтобы ей разрешили похоронить на семейном кладбище тело расстрелянного брата, бывшего офицера российской армии… Мы с ней познакомились.
Примерно при таких же обстоятельствах и Лаврентий Павлович увидел впервые свою будущую жену. Было это, когда Берия подвизался на посту начальника ГПУ Грузии. В своём спецпоезде он разъезжал по республике. Любил бывать в посёлке Гульрипши, неподалёку от которого родился в мингрельском селе Мерхеули: сей факт свершился в самом конце минувшего века.
Однажды на станцию, где стоял спецпоезд, пришла семнадцатилетняя девушка-мингрелка. И тоже, представьте себе, просить за родного человека. Чтобы начальник ГПУ отпустил арестованного брата, которому грозил расстрел. С подобными просьбами являлись многие, но редко кого пускали к Берии. А девушку Нино пустили. Лаврентию Павловичу показали просительницу через окно вагона, ему понравилась её свежесть, её фигура с чуть полноватыми ногами и крепкими бёдрами. Он говорил потом, что увидел красавицу…
Девушку привели в вагон. Берия пригласил её в купе и запер изнутри дверь… Короче говоря, из вагона Нино не вышла и в свою деревню не возвратилась. Берия увёз её. Не знаю, как сложилась судьба брата Нино, а сама она вскоре стала официальной женой Лаврентия Павловича, родила сына.
Нина Теймуразовна действительно была красива и к тому же умна. Хорошо вела дом, воспитывала ребёнка, сама училась, чтобы стать химиком. А жизнь её, на мой взгляд, была горька и трудна. У неё в Москве почти не было знакомых, никто не ходил в гости, и она ни к кому не ходила. Всегда дома, всегда одна — как в роскошной тюрьме. Лаврентий Павлович бывал груб с женой, бесцеремонен, не считался с ней, не щадил её самолюбия. Привозил в дом, на свою половину, случайных «разовых» женщин. Появлялся на людях со своей постоянной любовницей, известной актрисой, лучшей в ту пору исполнительницей роли Кармен.
Незадолго до войны мне довелось побывать в доме Берии, в особняке за высоким глухим забором: на Садовом кольце, возле площади Восстания. Лаврентий Павлович, приняв пост наркома внутренних дел, как я уже говорил, позаботился об освобождении некоторой части репрессированных лиц, в том числе и военных. Было установлено, что военным товарищам возвращаются звания и должности, даётся определённая компенсация за нанесённый им ущерб. Я же, зная, из какого ада они выходят, подготовил решение: каждый из освобождённых подлежит тщательному медицинскому обследованию с обязательным направлением в санаторий или в дом отдыха. Вместе с семьёй. Для восстановления физических и нравственных сил. Против санатория и домов отдыха никто не возражал, а насчёт обследований у Берии оказалось особое мнение. Он требовал, чтобы окончательное медицинское заключение давалось при освобождении врачами НКВД. Причина была мне понятна, и я настаивал на своём: речь идёт о пригодности к строевой или нестроевой службе, поэтому и обследовать военных товарищей должны военные медики, руководствуясь положениями, существующими в Наркомате обороны.
Выносить этот частный и щекотливый вопрос на Политбюро Лаврентий Павлович, естественно, не хотел, пригласил меня для разговора к себе домой. Я поехал: любопытно было узреть, какое гнездо свил себе Берия. С другой стороны — Иосиф Виссарионович часто обращался ко мне по самым неожиданным делам, считая, что я должен знать все, что имело хотя бы малейшее касательство к военному ведомству. Сам он никогда ни к кому не ездил, но, вполне возможно, его могло заинтересовать, как живёт, каков в домашней обстановке один из его ближайших помощников, носивший военную форму.
За обеденным столом мы с Лаврентием Павловичем довольно быстро нашли компромиссное решение по поводу медицинского обследования, никоим образом не ущемлявшее интересы освобождаемых товарищей и устраивавшее руководителей наркомата внутренних дел, стремившихся соблюсти респектабельным фасад своей организации. Надо сказать, что многие люди в домашних условиях выглядят совершенно иначе, чем на работе, при исполнении служебных обязанностей. Наглец, самодур и грубиян в присутствии жены и детей может вдруг оказаться ласковой послушной овечкой, а мягкий, вежливый начальник, душа-человек в своём учреждении, едва переступив порог семейного очага, оборачивается злобным и жестоким деспотом. Однако Берия не принадлежал ни к тем, ни к другим. Угодливым и заискивающим он был только перед Сталиным. Других же считал стоявшими ниже себя, со всеми, и на службе и дома, как я убедился, был барски высокомерен, резок. Равнодушен он был ко всему, что не касалось лично его интересов. Считаю, что в глубине души он презирал всех, что для него не было людей с их чувствами, мыслями, переживаниями, он видел только фигуры в игре, которые можно переставлять или отбрасывать, стремясь к своей цели.
Впрочем, разница между Берией в его служебном кабинете и Берией за домашним обеденным столом все же была. На службе он никогда не снимал очки (без оправы, с большими толстыми стёклами), хотя зрение имел нормальное. Людей, что ли, пугал холодным блеском стекла? Или не хотел, чтобы видели выражение его голубоватых выпуклых глаз?
Он сидел против меня, с удовольствием пил, много ел, похваливая Нину Теймуразовну, которая умело управляла поварами и сама знала тайны грузинской кухни. Без очков лоб Лаврентия Павловича казался слишком уж выпуклым, удивляли белесые, не свойственные грузинам, брови. То, что волосы у него светлые, было привычно, а брови в тот раз привлекли моё понимание. И вообще — без больших поблёскивающих очков выглядел он как-то очень уж ординарно, заурядно, взгляду не на чем было зацепиться на его бесцветном, с одутловатыми щеками, лице.
Нина Теймуразовна меняла блюда, переставляла тарелки, рюмки, фужеры. Делала это так своевременно и быстро, будто все получалось само собой. Словно её и не было. Сидела чуть в стороне от мужа, с застывшей на красивом лице улыбкой, сквозь которую проглядывала печаль и какая-то ранняя, не по возрасту, усталость.
Тайный советник вождя-4... Ворвался в столовую их сынишка Серго, очень похожий на отца, только посмуглее, да черты лица очерчены резче, не расплывчатые. Тут впервые увидел я, как потеплели и прояснились глаза Лаврентия Павловича. Он погладил по голове мальчика, прильнувшего к его колену, произнёс что-то обычное в таких случаях: «поздоровайся с дядей», наверное. Серго поздоровался, и в ту же секунду появилась гувернантка: извинившись перед нами, она предложила мальчику пойти с ней. Причём сказано это было не по-русски, не по-грузински, а по-немецки, и не так, как говорят люди, освоившие этот чужой для них язык, а именно так, как говорят в Германии, и ещё точнее — в Северной Германии, на берегах Балтики.
— Немка? — спросил я, когда мальчик и гувернантка скрылись за дверью.
— Да. У них сейчас урок языка… Она очень добросовестная и аккуратная, — пояснила Нина Теймуразовна, будто оправдываясь.
— Несколько языков знает, — добавил Лаврентий Павлович, прихлёбывая из большого фужера. — Надёжна со всех сторон.
Последние слова Берии отнюдь не избавили меня от неприятного ощущения. В ту пору всем было уже ясно, что войны с фашистами нам не избежать, что Германия для нас враг номер один. А возле человека, ведающего разведкой и контрразведкой, знающего самые важные государственные тайны, в доме его, где накоротке решаются важнейшие вопросы, где он говорит о делах по телефону, живёт, пользуясь влиянием и авторитетом, гувернантка немецкой национальности. Вероятно, она была человеком честным, порядочным, но не слишком ли высока ступень риска?! Да и зачем? Разве нельзя было найти гувернантку русскую или грузинку? Сколько тысяч, десятков тысяч людей были арестованы, отправлены в лагеря и в мирное время, и на фронте при возникновении малейшего подозрения. А гувернантка, к которой очень привязан был сын Берии, обреталась в семье Лаврентия Павловича всю войну. Она помогла мальчику Серго овладеть немецким и английским языками, она была хорошей воспитательницей и принесла пользу. Все так. Но мне подобное положение дел показалось тогда странным.
Став взрослым, Серго женился на внучке Алексея Максимовича Горького — Марфе. У них родился сын, названный, если мне не изменяет память, Максимом Пешковым. [31]
После обильных возлияний (я в ту пору мог пить много, не теряя головы, не утрачивая чувства ответственности) разговор за столом перешёл почему-то на имена. Каковы настоящие, исконные имена в России, каковы в Грузин? Лаврентию Павловичу и Нине Таймуразовне это было интересно, мне тоже. Я ведь кое-что знал о Грузии благодаря своей жене Кето Георгиевне и многолетнему общению с Иосифом Виссарионовичем. Крупный специалист по женской части, Лаврентий Павлович, рассказал о наиболее популярных в Грузии женских именах, чьи именины празднуют зимой (наша встреча как раз была в середине зимы). Например — Тина, а полностью Тинатин: обозначает «светлый солнечный луч» и особенно распространилось после того, как появилась поэма «Витязь в тигровой шкуре». Так зовут главную героиню поэмы. Не менее широко распространено и имя Нина — Нино, давным давно принесённое в Грузию женщиной — просветительницей из Каппадокии, проповедовавшей христианское учение.
Нина Теймуразовна оживилась, будто речь шла непосредственно о ней, и ещё больше похорошела. Заметив это, Лаврентий Павлович ухмыльнулся и повёл речь об именах простонародных, которые родители дают своим чадам, руководствуясь только собственной фантазией. Особенно в глухих сёлах. Был, дескать, у него случай, ещё до переезда в Москву, когда возглавлял грузинскую компартию. Посетил он передовое предприятие, так к нему подходили стахановцы и стахановки, знакомились. Одна назвала своё имя — Макоцэ. Он переспросил, она повторила, чуть смутившись. Ведь «макоцэ» по-грузински означает «поцелуй меня». Вот каким имечком наградили родители! Берия окинул взглядом её фигуру. Вполне подходяще, к тому же и молода. «Хорошо. Такой симпатичной девушке нельзя отказать». В тот же вечер стахановку встретили у проходной доверенные люди Лаврентия Павловича. Посадили в машину, привезли куда надо, велели помыться в ванной и проводили к хозяину.
— Я выполнил и значительно перевыполнил просьбу, — посмеиваясь, сообщил Берия, будто анекдот рассказал. В присутствии Нины Теймуразовны мне было очень неприятно слушать это повествование. Женщина сразу замкнулась, померкла, на лице появилась заученная маска-улыбка, будто вся эта история, все пикантные подробности, которые смаковал муж, не имели никакого отношения к ней… Да, действительно, нелегко ей жилось.
Кстати, я никому не рассказывал о случае с девушкой Макоцэ, фактически об одном из насилий, учинённых Берией, но Иосифу Виссарионовичу, как выяснилось впоследствии, эта история была известна. Она всплывёт после войны, едва Берия окажется не в фаворе.
А тогда, покончив с обильным и вкусным обедом, мы с Лаврентием Павловичем пошли в его персональный тир, оборудованный в том же доме (стрелять — это было его увлечение, его хобби, как теперь говорят). Конечно, мне в моем возрасте лучше было бы отдохнуть после сытного застолья, но у Лаврентия Павловича клокотала нерастраченная энергия, подогретая коньяком, он пригласил, настоятельно пригласил меня, желая, вероятно, продемонстрировать своё мастерство. Мне было интересно, как он стреляет. Ну и собственное офицерское реноме хотел поддержать.
Странными были мишени. К тому времени в войсках и в Осоавиахиме учебные стрельбы выполняли по возможному противнику, по силуэту в каске германского образца. А в персональном тире Берии оказались силуэты мужчины и женщины, без всяких намёков на то, к каким из наших противников они принадлежат. Довольно симпатичные силуэты, даже рука не сразу поднялась стрелять в них. Лишь после того, как Берия послал свои пули близко к девятке, взыграло и моё ретивое: неужели этот выскочка бьёт лучше меня?!
Тщательно прицелившись, я положил шесть пуль одна к одной в центр мишени. Лаврентий Павлович, подкреплявшийся в этот момент возле столика, на котором красовались бутылки коньяка и различные фрукты, был удивлён и даже раздражён. Вероятно, в подобной ситуации его холуи сознательно стреляли хуже своего начальника. А теперь он был уязвлён. Торопливо выполнил упражнение — не догнал меня. Ещё раз — опять результаты хуже. И тогда, ожесточившись, оскалив зубы, Берия принялся безудержно палить то по одной, то по другой мишени: обслуживающий человечек, бесшумный и бесплотный, как тень, едва успевал подавать ему заряженные пистолеты.

13

Восемнадцатый съезд партии, состоявшийся в марте 1939 года, решительным образом отличался от всех предыдущих съездов. Раньше представители партийных организаций собирались на свои форумы для того, чтобы поговорить о наболевшем, поспорить, поделиться опытом, выявить недостатки, сообща наметить новые цели и пути достижения их. Так было всегда, и в этом я, например, как раз и видел главное значение съездов. А иначе зачем тратить время и средства.
Тайный советник вождя-4... Никаких дискуссий, острых, неожиданных вопросов на этот раз не возникало. Делегаты слушали, что говорят руководители, устраивали овацию и единодушно одобряли все предложения, все пожелания Сталина, облекая их в форму официальных решений. Они поддержали бы любую, самую абсурдную мысль. Иосиф Виссарионович торжествовал. Я попытался несколько умерить его ликование:
— Монополизация идей ведёт к духовному оскудению народа. Вам желательно иметь сообщество кретинов?
— Нам нужно общество, состоящее из надёжных людей. Которые способны работать, а не заниматься болтовнёй.
Да, Иосифу Виссарионовичу требовались только исполнители. Чуть лучше, чуть хуже — это не имело значения. Лишь бы действовали быстро и беспрекословно. Остальное он брал на себя. Он был уверен, что может думать и решать за всех.
Хочу, чтобы читатель представил несколько отвлечённую, но вполне реальную картину. В один прекрасный день, вскоре после съезда, Иосиф Виссарионович, гуляя в хорошем расположении духа по дачным аллеям, присел на скамейку, окинул внутренним взглядом оставшийся позади жизненный путь и сам поразился: какую же колоссальную, невероятную работу проделал он, начав неудачным семинаристом и поднявшись на заоблачную вершину правителя одного из крупнейших государств мира! Огромная и многообразная, воинственная и могучая, богатая и непокорная Русь послушно и организованно следовала теперь по тому пути, который намечал он. Сталин достиг того, чего никогда не добивались другие: навёл порядок в государстве, извечно страдавшем от отсутствия оного. Противники обезврежены. Каждый гражданин был приставлен к месту и занимался определённым делом. Одни руководили, другие добывали уголь или создавали машины, третьи организованно выходили в поля и на фермы. Все было обрамлено надёжными рамками карательных органов и прикрыто от внешних посягательств войсками. Это, разумеется, в общих чертах. Имелись ещё недостатки, которые требовалось устранить в ближайшие годы.
С радостью и гордостью сознавал Иосиф Виссарионович, что именно он венчает созданную им стройную пирамиду. Как горный орёл, зорко следит с вершины за течением жизни. И окончательно уразумел Сталин то, о чем догадывался и раньше: сама судьба назначила его повелевать массами людей, творить Историю.
Народ охвачен энтузиазмом, народ верит, что нет таких крепостей, которых, под руководством Сталина, не взяли бы большевики. Всего за десять лет, могучим рывком, преодолена экономическая пропасть, отделявшая Советский Союз от высокоразвитых капиталистических государств. Какой ценой? Имеет значение не цена, а результат: по объёму валовой продукции страна вышла на второе место в мире! У нас теперь свои тракторы и свои танки, свои пароходы и самолёты! Разве это не чудо?!
В 1937 году собран рекордный урожай, доказавший преимущество коллективного ведения хозяйства при строгом контроле сверху. Все люди сыты, одеты, обуты: жить стало лучше, жить стало веселей!
По всему Союзу, даже в тех республиках, где до революции не было грамотных, не было своей письменности — везде завершён переход к всеобщему обязательному начальному образованию: ещё недавно об этом можно было лишь мечтать!
Иосиф Виссарионович понимал, что достигнутое — не только его заслуга. Во всех государственных свершениях — труд товарищей по партии, которая все ещё несла в себе заряд ленинской энергии. В часы просветления Сталин сознавал, что побеждал не лично он, побеждало верное, обоснованное учение, которое он исповедовал. Но подобные просветления случались все реже. Гораздо приятнее была мысль о своей исключительности, особом предназначении на земле. К тому же и Лаврентий Павлович постоянно убеждал его в этом, приучив, как к сладкой отраве, к эпитету «великий и мудрый». Да и что, собственно, плохого в этом? Каждый народ достоин такого правления, которое он заслуживает и поддерживает. Народные массы, лишённые церкви, объекта веры, искали себе нового конкретного кумира, народные массы увидели и восприняли божественный нимб, все ярче сиявший вокруг головы Сталина. Люди хотели этого, а кто ищет, тот и обрящет!
Мать Иосифа Виссарионовича, истинно православная женщина, до последних дней своих мечтала о том, чтобы сын стал священником и служил Богу. А он вознёсся выше, гораздо выше: сам стал богом для миллионов людей, они теперь служили ему.

14

Дальняя дача. Посреди просторной лужайки — деревянный стол «на одной ноге», врытый в землю, похожий на гриб. Около него три лёгких плетёных кресла. Денёк нежаркий, но ясный: где-то поверху шёл северный ветер, шевелил кроны сосен, а внизу дыханье его ощущалось лишь холодными струями, прорывавшимися сквозь нагретый солнцем воздух в подлеске. Острые, даже покалывающие были струйки.
Мы с Иосифом Виссарионовичем, сидя метрах в двух друг от друга, слушали патефон, по очереди вставая, чтобы покрутить ручку и сменить пластинку. Потом эту обязанность взяла на себя Валентина Истомина. Принесла на серебряном подносе крепко заваренный ароматный чай, присела на свободное кресло рядом с Иосифом Виссарионовичем, глядя на него сияющими глазами. Она прямо-таки расцветала, оказываясь возле него, и Сталину, я замечал, приятно было в тёплых лучах, исходивших от этой женщины. Понимая, что даже одним своим видом она выдаёт своё чувство, Валентина старалась не приближаться к Иосифу Виссарионовичу при посторонних. А ко мне она привыкла, не испытывала стеснения.
Была очередь Сталина менять пластинку, но Валя поднялась с ласковой ворчливостью:
— Сидите уж, отдыхайте.
— Спасибо, — сказал я. — Там сверху Русланова.
У Сталина был очень хороший набор пластинок. В основном — русские народные песни, грузинские и украинские, белорусские и сибирские. Последние советские песни. Кроме того Рахманинов, Чайковский, Глинка, популярные оперные и балетные мелодии, романсы. Оперетты Кальмана, вальсы Штрауса, разнообразные марши. Очень он любил духовой оркестр. В общем, все новинки и наши, и зарубежные попадали к нему: последние он прослушивал, но оставлял лишь немногие, без пустякового джазового грохота, утрированного истерического взвизгивания и хрипения.
Музыкой Иосиф Виссарионович увлёкся всерьёз с середины тридцатых годов. Душевное равновесие приносила она, да и времени у Сталина стало больше для себя. Первое время слушал пластинки один, но затем все чаще и чаще со мной, когда выяснилась общность наших вкусов. И заводить патефон надоело самому — через раз все-таки лучше.
Побывали мы как-то со Сталиным на опере молодого композитора Дмитрия Шостаковича «Катерина Измайлова». Мне опера решительно не понравилась. Я убеждён вообще, что музыка держится на двух китах. Первый, примитивный, доступный всем — это ритм. От негритянских тамтамов до наших оркестровых барабанов. Второй — мелодия. Творцом мелодии является либо талантливый композитор, либо её веками вынашивает народ. В тонком, умелом, мастерском сочетании этих двух компонентов — вся сила музыки, вся сила этого обобщённого вида искусства, действующего не на разум, а на чувства, на интеллект. А музыка Шостаковича показалась мне тогда смесью примитивного барабанного ритма с кафешантанной мелкобуржуазной пошлятиной, под которую дрыгают ногами, задрав юбчонки, девицы лёгкого поведения парижских подмостков. До примитивного звукового иллюстрирования пошлых житейских фактов унизил музыку автор. Разве это не утончённая порнография?
Иосиф Виссарионович тоже был удивлён и шокирован столь разнузданным упрощением серьёзного искусства.
— Зачем нам мещанская пустопорожняя эстрада? Что может нравиться в этом кривляний и цинизме? — недоумевал Сталин. — Может, я не профессионально разбираюсь, так пусть скажут специалисты, музыковеды.
Вскоре в «Правде» появилась статья «Сумбур вместо музыки», которая была резковата по тону, однако суть её не вызывала сомнений. Правильная была статья. Думаю, что замечания, высказанные в ней, пошли на пользу Дмитрию Шостаковичу. Охладили его пыл в погоне за дешёвым успехом.
Вот с той поры мы и слушали пластинки вместе с Иосифом Виссарионовичем. Иногда спорили, но чаще просто наслаждались прекрасным. Не было у нас общей точки зрения на новые советские песни. Появилось их много, однако чаще всего — пустые крикливые агитки, мелкая разменная монета. Я говорил: надо строже отбирать их, чтобы приобщать народ, особенно неопытную, колеблющуюся молодёжь, к настоящему искусству, а не к легкодоступной пошлятине. А то ведь масса, только что пробудившаяся к интеллектуальной жизни, всерьёз, на несколько поколений вперёд, примет все эти музыкальные пустячки за высокие достижения цивилизации. А может, народной массе как раз и нужны элементарные поделки, доступные всем?
Сталина занимало другое. Он говорил, что агитационные, зажигательные песни очень нужны, они выполняю мобилизующую, настраивающую роль. В принципе, это правильно. Однако суть в том, хороша или плоха сама по себе эта песня. Меня, например, до глубины души возмущал куплет:
Мы с железным конём все поля обойдём,
Соберём, и посеем, и вспашем.
Наша поступь тверда,
И врагу никогда
Не гулять по республикам нашим!
Вдумайтесь, какой бессмысленный набор слов! Насчёт железного коня — это ладно. А дальше? Как можно собрать урожай, потом посеять, потом ещё зачем-то вспахать неизвестно что… Труд наизнанку. И ещё: если мы «железным конём» обходим все свои поля, то причём тут «твёрдая поступь» по отношению к врагу, и вообще, с какой стати они должны «гулять» по республикам нашим? Не пригласим — и не будут гулять. А ежели воевать начнут, так уж это, извините, не гулянье.
— Песня взбадривающая, — улыбнулся Иосиф Виссарионович. — Смысла в ней, конечно, немного, но настроение она поднимает. Пророческая песня, пусть используют.
Да уж, действительно — «пророческая»! Очень скоро после её появления незванный враг на «железных конях», неся смерть и разрушение, прошёл по дорогам восьми наших союзных республик. Несколько лет «гуляли» фашисты по нашей земле.

15

Мало пишу я в этом разделе о семейных взаимоотношениях. И не случайно. После смерти Надежды Сергеевны охладел Иосиф Виссарионович к детям, отдалился от них. Да и время было слишком бурное, борьба слишком жестокой: отнимали они все силы и внимание. Но вот к концу тридцатых годов поутихли внутригосударственные бури, а войны ещё не нагрянули: Сталин, утвердившись на желанном пьедестале, чаще позволял себе кратковременный отдых. И возраст брал своё: шесть десятков лет — груз ощутимый. Тянуло на природу, на Дальнюю дачу, к Светлане. Однако, как и прежде с женой, не находил он с детьми спокойствия, удовлетворённости. Не чувствовал родства душ, способных продолжать его дело, гордо нести дальше его фамилию. Не повезло человеку в личной жизни, а отсутствие семейной доброты, ласки, радости не могли не отражаться на его состоянии и, соответственно, на работе. Пресловутая раздражительность Сталина, его гневные вспышки во многом проистекали отсюда.
О женитьбе Якова Джугашвили мы уже говорили. Его Юлия Мельцер оказалась не только красивой, но и достаточно тактичной. Я бывал у них в Ленинграде. Потом семья переехала в Москву. Сложилось впечатление, что они любят друг друга, особенно Яков жену. Застенчивый, носатый, узкоплечий, Яков, впервые согретый большим теплом, как-то расправился, посолиднел, хорошо смотрелся рядом со своей броской супругой. А главное — Юлия никогда не настраивала его против отца. Наоборот, подчёркивала, что Иосифу Виссарионовичу трудно на высоком посту, ему не до них, он заботится о всем народе.
И хотя Иосиф Виссарионович по-прежнему считал: Яков слишком Джугашвили, чтобы стать Сталиным, в его отношении к сыну наметилось явное потепление. Особенно после того, как сын поступил в 1939 году в Артиллерийскую академию на командный факультет. До этого Яков окончил институт инженеров транспорта, но Сталину почему-то не нравилась эта специальность. А теперь Яков «определился», как казалось Иосифу Виссарионовичу. Только ведь не угадаешь, чем сегодняшее деяние оборотится в будущем.
В военной форме, вообще украшающей мужчин, Яков Джугашвили выглядел более мужественным, уверенным. И все-таки оставалась в нем какая-то мягкость, я бы даже сказал — робость. Совсем ничего не было от решительности и категоричности Сталина. Даже лицом не похож на отца. Одна из определяющих черт внешности Иосифа Виссарионовича — узкий лоб. А у Якова лоб нормальный, высокий, чистый… Не в отцовскую породу пошёл сын.
Встреч с Иосифом Виссарионовичем Яков избегал. На Ближней даче, в «Блинах», я его никогда не видел. Наведывался лишь на Дальнюю дачу, где жили бабка и дед Аллилуевы, где часто бывала Светлана, в ту пору умная, добрая, рассудительная девочка, в характере которой, впрочем, уже начинали проявляться капризность и эгоизм.
Мне показалось, что Яков ищет (нерешительно, но ищет) разговора со мной наедине. Я предоставил ему такую возможность. С северной стороны дачи, за высоким забором, были большие заросли лесной малины. Малозаметная железная калитка, выводившая в ту сторону, была постоянно закрыта, но однажды я попросил отпереть её — когда созрели красные ягоды. И вывел «на малину» все дачное общество.
Кто прихватил с собой кружку, кто лёгкую коробочку, только у невезучего Якова каким-то образом оказалась в руках эмалированная кастрюлька, совершенно не сочетавшаяся с его новенькой, хорошо сшитой формой. Удобная была мишень для шутников.
Яков держался поближе ко мне. Я чувствовал, что он очень хочет, но не осмеливается спросить о чем-то. С тех давних пор, когда он только приехал в Москву и называл меня дядей Колей, прошло много времени, мы редко виделись, но моё доброе к нему отношение не переменилось. Чтобы он почувствовал это, я первым задал ему вопрос, личного, так сказать, порядка. Почему мол, он, имея инженерское образование, пошёл в артиллерию, а не в пионерные войска?
Ответит ли он искренне? И вообще поймёт ли меня? Пионерными войсками в русской армии до середины прошлого века назывались войска инженерные. Знает ли об этом слушатель военной академии Джугашвили-Сванидзе?
— Так захотел отец, — доверчиво ответил Яков. — Он посоветовал… Считаете, лучше, если бы я стал дорожником или сапёром?
— Инженерные знания артиллеристу не повредят, только помогут… Но ты, кажется, хочешь сказать мне что-то?
— Да. — Он положил на землю пустую, мешавшую ему кастрюльку, помолчал и произнёс с отчаянной решимостью: — Дядя Коля, как вы думаете, могу ли я побывать на Новодевичьем кладбище?
Он давно не называл меня так, я был тронут, сразу понял его переживания, тревогу, волнение. Он хотел навестить могилу Надежды Сергеевны Аллилуевой, на которой не бывал со дня похорон, но не знал, как поступить. И доверился мне.
— Ты хочешь знать, как отнесётся к этому Иосиф Виссарионович?
— Да, если ему станет известно.
— Можешь не сомневаться, ему доложат. Тайком ничего делать не надо, это только усложнит ваши взаимоотношения.
— Но как же мне поступить?
— Подождём. Я постараюсь найти решение, не ущемляющее его самолюбия.
Стремление Якова побывать на могиле Надежды Сергеевны было вполне естественным, но реакцию это могло вызвать очень неприятную, граничащую со взрывом — в зависимости от настроения Иосифа Виссарионовича. Мне надо было подумать основательно.
В ту пору статус Новодевичьего кладбища весьма отличался от послевоенного. Там хоронили тех, у кого были прежде погребены родственники. То есть самых обычных людей — по наследству. Но все чаще там хоронили тех, кто пользовался большой известностью, кто прославился на всю страну. Артистов и писателей, знаменитых конструкторов, академиков, героев, генералов… Жители Москвы и приезжие ходили на Новодевичье и в будни, и в праздники отдан, дань уважения, поклониться своим великим согражданам.
Довелось мне слышать байки о том, что Иосиф Виссарионович якобы навещал могилу жены, подолгу сидел там на скамеечке, предаваясь тоске и печали. А кладбище, дескать, перед его приездом тщательно прочёсывали и за каждым памятником прятался охранник… Чушь все это! На могилу Сталин не ездил — он вычеркнул Надежду Сергеевну из своей судьбы разом и безвозвратно.
Скамеечка возле надгробия Аллилуевой действительно была установлена, а в крепкой монастырской стене поблизости от могилы пробили калитку — чтобы родственники не пользовались общими воротами. Ходили через эту калитку отец и мать Надежды Сергеевны, пока сами были живы. Изредка с ними приезжал Василий. Никаких особых мер при этом не принималось. Два-три охранника сопровождали, не подпуская к могиле посторонних посетителей и любопытствующих, коих всегда находилось порядочно.
Чаще Василия у матери бывала Светлана. Её, наследницу, оберегали более тщательно, однако не устраивали никаких прочесываний, кладбище не закрывалось, отсекался лишь небольшой участок, где захоронена Надежда Сергеевна. А закрыли Новодевичье, сделали его недоступным для простых людей уже потом, при Леониде Ильиче Брежневе. Почему? Что понадобилось скрывать? Боялись демонстраций возле могилы Хрущёва, паломничества к могиле Твардовского? Возможно. Однако, думаю, это не главное, это лишь повод, а не причина. Брежневские соратники закрыли Новодевичье для того, чтобы превратить это кладбище, пантеон — памятник замечательным личностям, в место захоронения чиновников: по должностям, по номенклатуре. Великий чиновник захватил полную власть, великий государственный и партийный бюрократ заботился сам о себе. На Новодевичьем стали хоронить не тех, кого любил народ, а никому не известных министров, их многочисленных замов. Если раньше почти каждый, даже самый скромный памятник на могиле артиста, писателя, генерала был произведением искусства, то при Брежневе начали появляться однообразные обелиски, громоздкие надгробья, отнюдь не свидетельствующие о хорошем вкусе и чувстве меры.
Высокопоставленные чиновники-бюрократы полностью оккупировали Новодевичье, выставили охрану, навели порядок, устраивавший их. По пропускам туда стали ходить. Но это, повторяю, уже после Сталина.
А нам с Яковом помог случай. К сожалению, печальный. Скоропостижно скончался подполковник М-в, которого я знал по совместной службе в штабе генерала Брусилова. Офицер был дельный, но моложе меня, поэтому близко мы не сошлись, однако друг о друге помнили, при случае передавали приветы через общих знакомых. Один из них и сказал мне о М-е: жена, мол, убита горем, осталась дочка, как бы помочь им… А похороны завтра на Новодевичьем.
Припомнилось: подполковник имел прямое отношение к артиллерии, после гражданской войны преподавал на курсах, может быть, и в Артиллерийской академии поработал? Короче говоря, я сразу же позвонил Якову Иосифовичу, и мы условились о встрече.
Он привёз много цветов. Слишком много — это не могло не привлечь внимания собравшихся, и Яков, которого никто из близких и знакомых покойного не знал, выглядел странно: он понимал это, застеснялся, стушевался. Пришлось мне вмешаться, взять у него часть цветов (для М-а); а с остальными отправить его в сторонку. Вроде бы человек просто помогал мне. Хорошо, что начался дождь и вся церемония завершилась довольно быстро.
Идти к могиле Надежды Сергеевны сам Яков не решился. Пошли вместе. Он очень волновался, побледнел, и я всерьёз забеспокоился: не будет ли ему дурно?! Вероятно, Яков Иосифович считал себя виновным в том, что не сложилась общая жизнь у Сталина и Аллилуевой, мучило сознание вины перед ними; может быть, даже возлагал на себя какую-то долю ответственности за преждевременную смерть Надежды Сергеевны. Давил на него этот тяжкий груз.
Минут десять провёл Яков возле могилы. Положил цветы, постоял, склонив голову с гладко причёсанными намокшими волосами. А я, оставшись в сторонке, за кустом, внимательно смотрел во все стороны. Ей-богу, любопытно: выявят нас или не выявят? И каким образом?
Народа в непогоду на кладбище было мало. Прошли мимо две женщины в трауре, пожилая дама с мальчиком-подростком.
И то ли сторож, то ли рабочий с лопатой в руке, в брезентовом плаще с надвинутым на голову капюшоном. Этот вроде бы даже и не заметил нас.
Когда покинули кладбище, я сказал Якову, чтобы он не беспокоился и не волновался: вряд ли мы заинтересовали кого-нибудь… Поездка — экспромтом, времени на Новодевичьем провели немного. Если у кого-то и возникло подозрение насчёт нас, то невозможно было успеть среагировать… Так я рассуждал и получил возможность ещё раз наглядно убедиться в своей наивности и в том, насколько недооцениваю тех, кто следит, контролирует, охраняет…
Прошло недели две, а то и больше. Я уж забывать стал о посещении кладбища. Но вот в Кремле, в кабинете Иосифа Виссарионовича состоялось обычное, какие бывали довольно часто, совещание по текущим военным делам. После полуночи, когда все разъехались и был отпущен Поскребышев, мы остались вдвоём.
В разное время в разных кабинетах Иосифа Виссарионовича побывало множество людей. И письменно, и устно рассказывают, каковы они были, как стояли столы, каким деревом были обшиты стены. Когда возникнет надобность, я расскажу о некоторых существенных особенностях кабинетов Иосифа Виссарионовича, в точности скопированных для себя Берией. А пока лишь одна подробность. Непосредственно за кабинетом-комнатой для заседаний находилась, как и принято, ещё одна, так называемая бытовая комната с отдельным входом. Там и диван для отдыха, и зеркало, и туалет, и запас всего необходимого, чтобы подкрепиться. И стол с подготовленными к данному заседанию документами, справочниками, картами. Я предпочитал проводить время именно в этой комнате, не на глазах у заседающих.
О наличии такой комнаты, естественно, знали многие. Сталин, бывало, уходил туда, выходил. Но никому, кроме, наверно, Берии не было известно, что там в стене имеется незаметная дверца, ключ от которой был только у Сталина. А за дверцей — малая комнатушка без окна, с надёжным сейфом, который изготовлен был светлой памяти изобретателем Владимиром Ивановичем Бекаури. Именно там Иосиф Виссарионович хранил то, что касалось только его. Документы, которые он считал особенно важными. Их было немного, но они были: при мне Сталин несколько раз открывал свой личный сейф.
В тот вечер, а вернее в ту ночь, о которой я сейчас рассказываю, Иосиф Виссарионович был спокоен, доброжелателен, доволен. Пригласил посмотреть фотоснимок, который, дескать, мог меня заинтересовать. Открыл маленькую комнату, включил свет, повернул ключ в сейфе и извлёк увеличенную фотографию, увидев которую я чуть не ахнул от удивления. На ней — согбенный Яков, его мокрая голова: раскладывает цветы по мраморному надгробью. А на втором плане, за полуголым осенним кустом, вполне отчётливо обрисовывалась моя фигура. Кто снял, с какой точки?!
— Что взять с Якова? Молодость неосмотрительна. Такой дождь, а он без головного убора, — отеческим тоном, но не без доли насмешливости, произнёс Сталин. — Но вы-то, Николай Алексеевич, как вы в такую погоду без зонтика?! Не бережёте себя. Могли бы простыть. Могли быть плохие последствия.
— Это что, угроза? — насторожился я.
— Помилуй Бог, какой вы ершистый! — засмеялся Сталин. — Разве хорошо, если вы заболеете? К тому же, Николай Алексеевич, у вас нет никакого опыта конспирации! — Он искренне веселился. — При проклятом царском режиме вы бы, с такими способностями, просто не вылезали бы из тюрьмы и с каторги. Про Якова даже не говорю. Он едва успевает подумать, как его мысли становятся известными кому надо и кому не надо. Этакий Пиросмани, закупивший в городе сразу все цветы…
Сказав это, он разорвал фотографию пополам, потом ещё и ещё — на мелкие кусочки. Хотел бросить их на пол, но, подумав, сунул в карман. А я, воспользовавшись паузой, спросил:
— Считаете, что мы с Яковом Иосифовичем поступили неправильно?
— Наоборот! — коротко, отсекающе махнул он рукой. — Яков должен, переехав в Москву, бывать на могиле. Лучше, если со всей семьёй. Иначе — непочтение к родственникам. И было бы совсем неправильно, несправедливо, если бы Яков, оказавшись на Новодевичьем, не посетил бы Надежду Сергеевну. Это было бы ошибкой, это могло вызвать ненужные пересуды… Так что спасибо за заботу, дорогой Николай Алексеевич. Все было правильно, если не считать возможной простуды. А конспиратор вы все же никуда не годный, — усмехнулся он. — Надеюсь, в этом вы полностью согласитесь со мной?
Я вынужден был признать его правоту. Обмишулились мы с Яковом Иосифовичем. Инцидент этот, к счастью, не имел для него никаких ощутимых последствий.
В тот же вечер, а вернее в ту же ночь, Иосиф Виссарионович огорошил меня ещё одной новостью:
— Да будет вам известно, Николай Алексеевич, у меня появился внук.
— Внучка, — уточнил я.
— Именно внук. Незаконный и неизвестный. От меня пытались скрыть, — нахмурился он. — Вот проверенные, не вызывающие сомнений сведения. — Сталин за уголок, двумя пальцами, приподнял над столом лист бумаги и сразу же отпустил. — Весной тридцать пятого года Яков Джугашвили познакомился с временно проживавшей в Москве гражданкой Ольгой Голышевой… Очень близко познакомился, — не удержал иронии Иосиф Виссарионович. — В январе следующего года гражданка Голышева родила в городе Урюпинске сына, с которым и проживает там, в Сталинградской области.
— Как нарекли мальчика?
— Женей… Евгений Яковлевич Джугашвили.
— В таких случаях принято поздравлять! — Я уже оправился от неожиданности.
— Поберегите поздравления для любезного вашему сердцу папаши, порадуйте Якова!
Ёрнический тон Сталина не понравился мне, я уже готов был напомнить о его внебрачном сыне, оставшемся на Енисее после туруханской ссылки. Не ему осуждать… Однако Иосиф Виссарионович сам понял, вероятно, что не совсем прав. Произнёс примирительно:
— Каковы сюрпризы, дорогой Николай Алексеевич…
— А вы не хотите увидеть мальчика? — спросил я и понял, что коснулся больного места.
— Почему я могу хотеть, если Яков даже не поставил меня в известность, если я узнаю через органы!.. А его это ребёнок?.. Я не слышал от Якова ни одного слова. Разве так поступают! — в голосе Сталина звучала обида.
— Может быть, опасается…
— Зачем опасаться? Я что — злодей?! Мог порадовать отца, мог посоветоваться… Взрослый мужчина. Не страус, чтобы голову в песок!
— В таких сугубо личных делах, Иосиф Виссарионович, судья только Бог. Да ещё собственная совесть.
— Вот пускай Всевышний и занимается этим вопросом, — сердито ответил он и надолго умолк, набивая и раскуривая трубку, успокаиваясь.
В таком, значит, щекотливом положении оказался Яков Иосифович… А Василия, младшего сына, Сталин бесповоротно решил направить в авиацию, которую считал самым перспективным родом войск. И вообще: один сын артиллерист, другой — лётчик, не так уж плохо.
Ох уж этот Василий… Откуда берётся в людях жестокость? По наследству передаётся, что ли? Мальчишкой Вася любил, бывало, отламывать хрупкие крылья майских жуков. Вечером наловит, а утром сядет на скамье под тёплым солнцем, деловито отрывает коричневые крылышки, аккуратно складывает их — они были похожи на маленькие корытца. И со странным интересом смотрит, как расползаются искалеченные жуки, как расправляют они тонкие подкрылья, пытаясь взлететь.
Пожалуй, единственным человеком, которого Василий опасался и даже боялся (кроме отца), была моя дочь. Ей было лет восемь, когда они вместе гуляли на лесистом склоне возле ограды микояновской дачи. Вася поймал на берегу Медвенки лягушку и принялся надувать её через соломинку. Дочка моя потрясена была таким безобразием.
— Негодный мальчишка, как тебе не стыдно!
— Молчи, малявка! — Вася показал ей язык. И тогда она, девочка уравновешенная и рассудительная, вспыхнув, ударила Василия по рукам ореховой палкой. Наверное, это очень больно. А на Васю удар произвёл потрясающее впечатление. Может быть, неожиданностью. Он отшатнулся, поскользнулся на склоне, упал лицом вниз, расквасив нос. Закапала кровь. Совершенно перепуганный, Вася, закрыв лицо ладонями, с истерическим криком бросился прочь.
Не знаю, сам ли он решил или игравшие с ним дети подсказали, но Вася никому не пожаловался, заявивши дома, что шлёпнулся, подвернув ногу. И с той поры слово моей дочери было для него законом, он бледнел, если она повышала голос. Даже после войны, когда требовалось унять загулявшего генерала Василия Сталина, просили приехать мою дочь. Одного появления её было достаточно для того, чтобы с Василия слетела пьяная спесь, он обретал способность соображать.
Вообще молодые грузины или полугрузины с большим уважением, с почтением и опаской относятся к «своим» женщинам, подлинным хозяйкам их жизни. Увы, эту похвальную почтительность некоторые грузинские мужчины «компенсируют» потребительским отношением к женщинам других национальностей. Но у Василия был случай особый. Он даже несколько писем прислал моей дочери, когда уехал в Качу учиться на военного лётчика.
Очень подтягивает, меняет молодых людей военная служба: в этом я убедился ещё раз, когда по поручению Иосифа Виссарионовича отправился в южное наше училище, известное строгими порядками, имевшее хорошие инструкторские кадры. Сталин попросил проверить, не попустительствуют ли там его сыночку и детям других высокопоставленных родителей, не портят ли их щадящими условиями.
Прибыл я туда в форме подполковника с предписанием Генерального штаба на предмет подробного ознакомления со всеми сторонами быта, обучения, воспитания будущих лётчиков. Все было бы просто и по-деловому, если бы не чрезмерная опека Берии, особенно проявлявшаяся в то время. Ещё слишком свежим было указание Сталина о персональной ответственности за меня. А поскольку при выездах я выходил из-под контроля его сотрудников, он давал знать о моем маршруте представителям особых органов на местах. Меня принимали с таким вниманием, с такой заботой, которые не соответствовали моему скромному формальному положению; это не ускользало от наблюдательных людей, вызывало недоумение. И на этот раз, судя по тому, как встретил меня начальник училища (вовсе не обязанный встречать), я понял: представитель органов, не полагаясь только на себя, довёл до сведения начальства, что прибывает специальный посланец… Я даже вынужден был просить начальника училища дать мне возможность поработать скромно, тихо, не привлекая любопытства.
Начал с общего осмотра. Порядок в Каче во всем был образцовый. Побывал я в ангарах, в двухэтажном кирпичном здании курсантской казармы. Внизу — классы, учебные кабинеты, ленинская комната. На втором этаже — спальня. В столовой кормили сытно и довольно вкусно: я с удовольствием ел гуляш с макаронами из общего котла.
В 3-й эскадрилье имелась особая группа курсантов, состоявшая из сыновей партийных и военных руководителей. В ней тогда, в 1940 году, проходили обучение знакомые мне юноши: Владимир Ярославский, Алексей и Степан Микояны, Василий Сталин. Военная форма и приобретённая выправка так изменила этих молодых людей, что я не сразу распознал их среди других курсантов. Братья Микояны остались малорослыми и щуплыми, несмотря на сытный борщ и гуляш, на увесистые посылки со сладостями, которые часто присылала заботливая мама. Может, сладости как раз и портили аппетит этих будущих авиационных генералов? Василий же Сталин окреп, раздался в плечах, утратил вертлявость и вообще производил благоприятное впечатление. Преподаватели и инструкторы не жаловались на него (я заметил бы, если они не решались высказать отрицательное мнение).
Конечно, держать в руках такую группу избалованных юношей, имевших прямой выход в самые верха, в храм власти, о котором командиры-инструкторы имели только приблизительное представление, — держать в руках такую группу было очень трудно или даже вообще невозможно, если бы не Тимур Фрунзе (выросший со своей сестрой в семье Ворошилова). Он выделялся среди товарищей умом, открытым, весёлым характером и даже телосложением. Высокий, светловолосый, с ясной улыбкой, Тимур был добродушен, общителен, но мог, когда надо, проявить твёрдость, решительно осадить зарвавшегося курсанта. Он был не только официальным старшиной этой группы, но и её признанным лидером. Для начальства — счастливейшая находка, спасение от неприятностей: в случае необходимости командиры всегда действовали через Тимура.
Он, кстати, оказался потом наиболее подготовленным лётчиком среди названных молодых людей. Одни после училища увлеклись техникой и конструированием, другие сразу выдвинулись в руководители (Василий Сталин заботами подхалимов стремительно «взмыл» в генералы), а Тимур сражался на фронте. 19 января 1942 года лётчик-истребитель Фрунзе в районе Старой Руссы, прикрывая наземные войска, вступил в бой с группой вражеских самолётов. И погиб смертью героя… Как это часто бывает, не уберегли самого смелого, самого чистого, самого нужного. Он способен был на многое.
Утешаю себя лишь мыслью о том, что он сделал главное: отдал жизнь, защищая Родину! Один из сыновей Микояна — Владимир — тоже. Слава таким, как они!
В память о погибшем друге-лётчике (будущий генерал-майор авиации) Владимир Ярославский изменил своё имя, стал Фрунзе Емельяновичем Ярославским… Фрунзе продолжал воевать.
А в училище, повторяю, Тимур задавал тон всей необычной группе курсантов, никому не делая поблажки. Вплоть до того, что приучил братьев Микоянов не в индивидуальном порядке съедать обильные мамины дары, а выкладывать содержимое посылок на общий стол.
Не ограничившись дневными наблюдениями и беседами, я попросил начальника училища ночью поднять курсантов по тревоге, а сам проследил за действиями особой группы. Нет, она не выделялась в худшую сторону, этих молодых людей тренировали, как всех.
Кстати, Василий Сталин, узнав меня, заулыбался и чуть из строя не выбежал, но Тимур остановил его каким-то словом. Василий подчинился послушно, привычно — это тоже понравилось мне. Из Василия вышел бы толк, окажись он и после училища под командованием таких принципиальных, авторитетных для него командиров из своего круга, как Тимур Фрунзе.
И ещё. Климент Ефремович Ворошилов, величавший Иосифа Виссарионовича горным орлом, когда впервые увидел Василия в лётной форме, не удержался от похвалы: «Молодой сокол!.. Сталинский сокол!» После этого и укоренилось в нашей армии такой выражение. Даже центральную газету Военно-Воздушных Сил окрестили «Сталинским соколом». Так она называлась до 1953 года, до смерти Иосифа Виссарионовича.
Авиация — это область, в которой для Сталина удивительным образом слилось личное и общественное. Вспомним его постоянное, в какой-то мере болезненное тяготение к небу, стремление уяснить, понять, что есть там, наверху, решить какие-то мучившие его сомнения. И вот крылья обрёл сын, кровно сблизивший Иосифа Виссарионовича с манившей, загадочной высью. Да ведь и самого Василия авиация в первые годы учёбы и службы преобразила, сделала серьёзней, строже, ответственней. У Сталина появилась надежда, что сын будет достойным продолжателем его дел. Во всяком случае, какое-то время он не отказывался от этой мысли.
С другой стороны, Иосиф Виссарионович прекрасно понимал важнейшую роль авиации в освоении огромных просторов нашей страны, а главное — её место в будущей войне. Не только под влиянием доктрины Дуэ — сама жизнь подсказывала. К тому же авиация давала возможность быстро и с особым эффектом продемонстрировать миру успехи нового Советского государства. Линейный корабль, к примеру, долгие годы надобно проектировать, строить, оборудовать. А самолёты — вот они. На изготовление новых образцов уходят лишь считанные месяцы. Наши авиаторы летят через всю страну — от столицы до Тихого океана или через Северный полюс в Америку, бьют все мыслимые и немыслимые рекорды, вселяя гордость за наши свершения, достижения сталинской эпохи.
Надо отдать должное Иосифу Виссарионовичу: его руководство авиацией не было дилетантским. Он вникал во все детали теории и практики, знал положение дел на основных авиационных заводах, обдумывал перспективы, подыскивал наиболее достойных людей на руководящие должности. Думаю, что Гитлер очень даже осмысленно и коварно воспользовался горячим пристрастием Иосифа Виссарионовича к авиации, предприняв совершенно необычную акцию. Он разрешил нашим специалистам побывать на ведущих авиазаводах Германии, познакомиться с организацией производства, со всеми техническими особенностями новейших немецких истребителей и бомбардировщиков. «Мессершмидт» хотите увидеть? Пожалуйста! Ещё что?.. Таким откровением он не только удивил, но и нравственно обезоружил Иосифа Виссарионовича, заставил поверить в то, что Германия не держит камень за пазухой, не готовится атаковать нас. На Сталина эта инсценировка подействовала. Тем более что не только самолёты, но и все новые немецкие танки прямо на заводах, в процессе изготовления показаны были нашим соответствующим специалистам. И это в ту пору, когда у нас господствовала обстановка сверхсекретности, когда большой штат сотрудников следил за соблюдением тайн, в общем-то никому не нужных. К примеру, мы чуть ли не каждый год меняли нумерацию некоторых полков, чтобы враг не знал, где какой стоит, а немцы открыли наименование частей и соединений, их численность и вооружение (что не помешало фашистам, когда потребовалось, быстро сосредоточить эти соединения для неожиданного удара там, где намечало германское командование).
Сделав столь решительный, демонстративный шаг для завоевания нашего доверия, Гитлер, думаю, ничего не потерял. То, что мы узнали о немецких самолётах, о новых немецких танках, не имело существенного значения. У фашистов были свои конструкции, у нас — свои, у них — своя технология, у нас — другая. Если бы мы и решили как-то использовать полученные сведения, то просто не успели бы: слишком мало времени оставалось до начала войны.

 

 

16

О Светлане — особый разговор. Почему особый? Да потому, что Иосиф Виссарионович долгое время видел в ней свою наследницу, продолжательницу громких дел. Она — крайняя надежда. Недостатки Василия были слишком очевидны, чтобы прочить его на высокие посты, — склонен к удовольствиям, к лёгкой, беззаботной жизни. Науки осваивает с трудом. Ответственность брать на свои плечи не хочет. В общем — обыкновенный человек, и с положительными качествами, и с недостатками. Иосиф Виссарионович понимал это, по-своему любил Василия, но возможности его оценивал вполне объективно.
Иное дело — Светлана. Училась она всегда очень хорошо, была сообразительная, много читала, умела отстаивать своё мнение. Пока была девочкой, во всем слушалась отца, охотно выполняла его просьбы и поручения. Последняя веточка в роду, к ней Сталин испытывал особую нежность. И с малых лет старался привить ей решительность, твёрдость, желание руководить, быть хозяйкой в самом широком понимании этого слова. Хозяйкой всего окружающего, всей страны, самого Иосифа Виссарионовича. Он охотно подчинялся, уступал ей, давая почувствовать вкус лидерства. В письмах к Светлане, в разговорах с ней Сталин не скупился на ласковые слова, но чаще всего называл её «нашей хозяйкой», «моей хозяюшкой». Он исподволь внедрял в неё эту идею. И она, ещё не обременённая женскими страстями, борениями, охотно принимала такую игру, с удовольствием командовала, верховодила. Иосиф Виссарионович обольщал себя надеждой, что со временем сможет передать ей все бразды правления. Были же царицы не только в Грузии, но и в России, среди них — выдающаяся императрица Екатерина Вторая… Речь теперь не о троне, конечно, но почему бы Светлане не занять высочайший пост в новом государстве?!
Положительно, он очень любил свою дочку. Отдыхая в Крыму или возвращаясь с Кавказа, никогда не забывал послать ей или привезти фрукты. Особенно мандарины. Не потому что они ей очень нравились, а потому что хорошие мандарины были тогда редкостью даже на сталинском столе. А он «находил» для Светланы самые крупные, самые вкусные, получая удовольствие от таких забот о своей маленькой принцессе.
Годы шли, Светлана подрастала, менялась. Все чаще с тревогой и обидой замечал в ней Иосиф Виссарионович то, чего опасался: проявлялись материнские черты, такие, как повышенная возбудимость, чрезмерное увлечение то одними, то другими необязательными заботами, определённый эгоцентризм, выражавшийся в неспособности, в нежелании понять огромность, величие отца и его дел. Как и для матери, для Светланы гораздо ближе становились собственные мелкие, обыденные, пустячные хлопоты и тревоги. Пожалуй, я первым осознал неспособность Светланы подняться на тот уровень, о котором мечтал Сталин. Не сразу сказал ему об этом, не желая разочаровывать, надеясь, что минуют издержки молодости и Светлана нормализуется, цепкий ум и начитанность позволят ей одолеть внутренний хаос. Точнее — из похотливой, неуправляемой девицы сможет она стать строгим, волевым человеком.
Не слишком ли велики требования? Жизнь у неё была такая, что трудно позавидовать. Быть дочерью великого вождя, единственной на всю страну, ощущать на себе постоянно сверхчеловеческий пресс — не так-то просто. Даже сильная натура может согнуться, расплющиться, не говоря уже о девушке с незавидной психикой, унаследованной от одного и от другого родителя.
Светлана и моя дочь — почти ровесницы. Одна няня когда-то приглядывала за ними. И у той, и у другой — наполовину грузинская кровь. Только у Светланы — со стороны отца, а у моей — от матери. Но насколько же огромна разница между ними! Моя дочь росла уравновешенной, доброй, в меру серьёзной, я бы сказал — смелой для своего возраста, активной и откровенной. Светлана же была скрытной, болезненно-стеснительной и в то же время легко возбудимой девушкой с явным, как теперь говорят, комплексом неполноценности. Своей дочери я без колебаний доверил бы управление государством, она делала бы это ответственно, спокойно, выслушивая надлежащих специалистов. А Светлану я не подпустил бы ни к какому рулю. Слишком много эмоций, порывов, необдуманных поступков.
Светлане всегда было нелегко. По материнской линии унаследовала она обострённую сексуальность, начавшую проявляться лет с четырнадцати: бунтующая плоть терзала, нервировала её, не находя никакого выхода. Она вынуждена была скрывать, подавлять желания, даже самые естественные. Поговорить, разрядиться словами ей было не с кем. Вырастай она в обычных условиях, начала бы бегать на свидания, была бы у неё какая-то отдушина. Лет в семнадцать — восемнадцать вышла бы замуж. Сильный мужчина погасил бы её горячность, превратил бы в уравновешенную женщину, обычную, добрую мать и хозяйку. Но этого не могло быть. Наоборот, все складывалось уродливо, противоестественно.
Представьте себе юную девушку с присущей этому возрасту стыдливостью, застенчивостью. А за ней по пятам всюду следует охранник-мужчина. Мало ли что может случиться: резинка у чулка отстегнулась, да просто, извините, пукнуть приспичило, терпенья нет. А в двух шагах от тебя, как привязанный, торжественно шествует охранник.
В школе у Светланы имелась отдельная комната рядом с кабинетом директора. Краснея под любопытными взглядами, девушка обязана была укрываться там до и после уроков, проводить перемены. В этой комнате, в одиночестве, ела она проверенный (не отравлен ли!) завтрак или просто скучала у окна. Ни с одной ровесницей не могла она подружиться, ни с одним мальчишкой не прошлась, держась за руку. Чувства и переживания, свойственные её возрасту, не получали у Светланы никакого выхода: нагнетались, копились и загнивали. Будь Светлана красавицей, а ещё лучше — красивой дурой (такое сочетание является наиболее распространённым), дела обстояли бы проще. Шествовала бы она мимо людей, мимо других девушек с гордо задранной головой, преисполненная чувства собственного достоинства. Но Светлана сознавала, что она не отличается привлекательностью, что внешне она не хороша. В молодости сие воспринимается очень болезненно (пока не поймёшь, что это — не самое главное), очень угнетает, особенно если вокруг тебя здоровые, красивые, самоуверенные, молодые люди.
Получив от бабки и от матери обострённый женский потенциал, Светлана, увы, не унаследовала привлекательности, русско-цыганской яркости Аллилуевых, рельефной фигуры. Рыжеватая, худенькая, бесцветная, она не привлекала мужского внимания. Лицо заурядное, фигура плоская: ни груди, ни бёдер. И ноги — только для ходьбы, а не для любования.
Такая внешность — и страстное, раздирающее желание нравиться. И постоянное сомнение в возможности этого. И охранник за спиной, сковывающий своим присутствием каждое движение, пресекающий все встречные взгляды. Вполне достаточно оснований, чтобы утратить и жизнерадостность, и надежды, и душевное равновесие.
Всем своим существом Светлана ждала встречи с тем, кто обратит на неё внимание, не побоится её положения, пробьёт окружающую её стену. Полураскрытая роза тянулась к поцелую. Весьма благоприятным было такое её состояние для вторжения авантюриста, наглеца или человека, стремившегося достичь корыстных целей. «Возьми — я твоя!» Так и будет, когда появится смекалистый, бойкий, видавший виды (тёртый и потёртый) кинорежиссёр Леля Каплер. Это случится позже, во время войны. А сейчас вернёмся к основной линии нашего повествования. Видя, как мучается Светлана, какой ненормальный образ жизни вынуждена вести, я старался держать свою дочь подальше от неё и вообще от подросших «кремлёвских» детей. Определил в обычную школу, и она училась там, равная среди равных, не чувствуя себя ни униженной, ни вознесённой.
В лице дочери много черт, доставшихся от матери. Рассудительность, доброта и тактичность — тоже от неё. Хочу, чтобы от меня унаследовала любовь к Великой России — колыбели многих народов, мою добросовестность и аккуратность. И ещё стремление, которое так чётко выразил светлой памяти генерал Драгомиров: «Никогда не выделяться; больше значить, чем казаться».
Думаю, дочь хорошо помнит сей афоризм. И надеюсь, вслед за мной она ещё скажет своё слово.

 

 

17

Задала моя умница задачку нелёгкую. Спросила:
— Папа, Яков Иосифович ведь сын Иосифа Виссарионовича? Сын Сталина, верно? И Светлана с Васей тоже Сталины. А дядя Яша почему-то Джугашвили?
— У них были разные мамы.
— Значит, у дяди Яши мамина фамилия?
— Нет, нет. — Я принялся объяснять и даже на бумаге начертал своеобразную родословную. В этом мы разобрались быстро, только главное ни она, ни я не могли уразуметь: почему Иосиф Виссарионович взял себе именно этот псевдоним, не какой-то другой.
Думать-то приходилось, да только вскользь, без особого любопытства. Дело в том, что я, хоть и знал когда-то ратника ополчения первого разряда Джугашвили, совершенно не воспринимал Сталина с этой настоящей фамилией. Очень уж удачен был псевдоним, отвечавший и облику, и внутреннему содержанию, всей сути Иосифа Виссарионовича. Короткое чёткое слово — и все понятно, непоколебимо-просто. Играло роль и то, что легко и естественно сочетался этот псевдоним со словом «Ленин». Партия Ленина — Сталина. Или Ленин —Сталин: звучит в унисон, вторая фамилия словно бы продолжает первую.
Однажды у нас с ним зашёл разговор о псевдонимах, но я не придал значения беседе, не записал слова Иосифа Виссарионовича — другим был занят. Мы возвращались тогда поездом с Кавказа, отдохнувший Сталин был мягок, задумчив, распахнут, что ли, охотно предавался воспоминаниям о том, как скрывался от царской охранки. Я сказал, что ему, наверное, помогал псевдоним, сбивавший со следа ищеек. Сталин отвечал примерно так: «Это и верно, и не совсем верно. По-настоящему я сменил фамилию только один раз, когда понял, что этого требует революционная работа. Написал я статью, обращённую к пролетариату всей России. Значит, прежде всего — к русским, украинским, белорусским рабочим, потому что их было большинство. И к финским рабочим, и к латышским, и к польским. А фамилия — Джугашвили. Слишком трудная для восприятия, тем более для не очень грамотного человека. Чуждо звучит. Что за автор под такой фамилией, чему он научит? Оставаться Джугашвили, значит, оставаться прежде всего грузинским революционером. А коммунизм — будущее всех народов, коммунизм интернационален».
Я спросил: «Псевдоним Сталин — не созвучно ли с Лениным?» — «Почти, — весело улыбнулся Иосиф Виссарионович. — Действительно, мне хотелось, чтобы это слово подчёркивало близость и верность Ильичу. Но только с одной стороны. — И резко, как это он умел, переменил тему разговора: — Вам нравится такая фамилия?» — «Да». — «Мне тоже!» — засмеялся Иосиф Виссарионович и прервал беседу.
Но почему все-таки Сталин? Он ведь скрывался и под другими фамилиями, ставил другие подписи под своими печатными работами. Перечислим хотя бы основные: Намерадзе, Бесошвили, Гелашвили, Като, Коба. Тут имеется определённая ясность: нечто своё, близкое. Хотя, разумеется, в каждом отдельном случае была особая причина.
Не вызывала у меня вопросов и фамилия Иванович, с которой он отправился в своё время за границу на съезд партии. Конспирация: выдавал себя за югослава, тем более что и внешностью был схож. Но ведь был ещё и псевдоним Чижиков — почему? «Это случайность», — равнодушно ответил на мой вопрос Иосиф Виссарионович. Ну, ладно — случайность. А откуда же Стефин? От Стефы? А Солин? От слова «соль»? Лишь с 1913 года, отбросив навсегда другие фамилии, он оставил себе единственную — И. Сталин.
Заинтересовавшись псевдонимами двух вождей, мы с дочкой решили сначала выяснить, откуда взялась фамилия Ленин: может, это приоткроет нам кое-что? Вот ведь нашли себе хобби… Как известно, псевдонимов у Владимира Ильича было великое множество, около сотни. Охотно и часто подписывал он свои работы фамилией Ильин — в честь отца. А псевдоним Ленин появился первый раз в январе 1901 года, вскоре было подписано письмо, отправленное им из Мюнхена Плеханову. В феврале того же года новый псевдоним оказался и под статьёй «Г. г. „критики“ в аграрном вопросе. Очерк первый». Статья была опубликована в журнале «Заря». А потом появилась брошюра Ленина «Что делать?», поднявшая много шума, вызвавшая особое внимание. В департаменте полиции на эту книжку и на её автора было заведено специальное досье. С той поры псевдоним Ленин стал для Владимира Ильича главным на всю оставшуюся жизнь, с ним он вошёл в мировую историю.
Старые большевики, в разговорах с которыми доводилось касаться этой темы, так или иначе связывали псевдоним с сибирской ссылкой Владимира Ильича. Кто-то утверждал, что в Шушенском он спас тонувшую девочку. Её звали Леной. Вот и врезалось в память это имя. Однако известно и другое: молодой Ульянов принадлежал к числу людей, для которых ничто человеческое не чуждо. Одно время и довольно основательно увлекался он миловидной Еленой (слышал я утверждение, что она была полькой, полячкой). Свадьба с Надеждой Константиновной могла бы и не состояться. Но даже и после свадьбы, возможно, остались в душе какие-то чувства.
Это — одна из версий, и выглядит она довольно правдоподобно. В начале нашего века было среди литераторов, среди людей пишущих такое поверие: брать псевдонимом имя своей любимой. Тут тебе и романтика, и волнующая тайна, и желание доставить удовольствие избраннице, и даже, если хотите, признаться в своём чувстве. Загляните в газеты, журналы того времени — чего только не встретите! В. Раин — следует понимать «Ваш, Рая!» (у Сталина был черновик одной из его ранних статей, подписанный так, но в печати сей псевдоним, насколько я знаю, не появлялся). Или — П. Натальин — «преданный Наталье». А то и без всякой маскировки, без вуали: Я. Катин, Я. Татьянин и так далее. Хоть и наивный, но не самый плохой способ продемонстрировать своё отношение, напомнить о себе.
Косвенно эту версию подтверждает вот что. Вскоре после смерти Владимира Ильича редакция московской газеты «Комячейка» письменно обратилась к Надежде Константиновне Крупской с просьбой рассказать о псевдониме мужа. Думаю, что вопрос этот не доставил ей удовольствия. Женщина искренняя, не умевшая говорить неправду, она вынуждена была найти такую формулировку:
«Уважаемые товарищи! Я не знаю, почему Владимир Ильич взял себе псевдоним Ленин, никогда его об этом не спрашивала. Мать его звали Мария Александровна. Умершую сестру звали Ольгой. Ленские события были уже после того, как он взял себе этот псевдоним. На Лене в ссылке он не был».
Здесь все правильно, хотя, может, и странно на первый взгляд. Женщина, прожившая в Владимиром Ильичом четверть века, делившая с ним многие радости и трудности, не знает, почему он Ленин? Ну, что же, она могла предполагать, но не знала точно, не спрашивала, не желала спрашивать. Это свидетельствует прежде всего о её тактичности и порядочности.
Я высказываю лишь своё мнение. Есть и другие объяснения. Не берусь судить о их достоверности. Действительно, на реку Лену не ссылался Владимир Ильич. Но он, конечно, много слышал о ней. Осенью 1897 года он познакомился в Минусинске с революционером-литератором Феликсом Яковлевичем Коном, отбывавшим срок в Якутии. Кон увлекательно рассказывал о далёкой реке Лене, о её диком могуществе, красоте. Это не могло не произвести впечатления.
Несколько лет спустя Ульянов начал работать в газете вместе с Плехановым, который подписывал свои статьи псевдонимом Волгин — по названию великой русской реки. Вполне возможно, что Владимир Ильич припомнил рассказы о Лене, текущей среди глухих мест, едва пробудившихся к творческой созидательной жизни, ждущих коренного преобразования.
«Было так, что Плеханов взял фамилию Волгин, вероятно, и Владимир Ильич взял Ленин по реке в Сибири», — эти слова принадлежат брату Владимира Ильича — Дмитрию Ильичу Ульянову. Запись беседы хранится в Ульяновске, в музее В. И. Ленина. Сие — самая официальная версия.
А как же все-таки с Иосифом Виссарионовичем? Этот вопрос невозможно было полностью обойти, когда составлялась «Краткая биография» Сталина (в которой он, кстати, совершенно выхолощен, как человек, одни лишь цитаты из разных работ, скреплённые редкой цепочкой жизненных фактов). Объяснение появилось такое.
При неудачном побеге Джугашвили из ссылки (а убегал он пять или шесть раз) начальство решило примерно наказать его во дворе тюрьмы — по старому обычаю пропустить сквозь строй. Били, дескать, палками солдаты из тюремной охраны, даже руку повредили ему. А Джугашвили мужественно перенёс тяжкое испытание с гордо поднятой головой, ни разу не опустив её, не застонав. Видевшие все это заключённые кричали якобы из окон: «Крепок, как сталь!», «Стальной революционер!». Отсюда и псевдоним.
Старательные помощники Иосифа Виссарионовича включили в рукопись биографии этот эпизод, однако Сталин решительно вычеркнул его. Усмехнувшись, произнёс:
— Такого не надо. Лишнее.
Сей акт был зачислен в счёт его скромности.
Однажды в 1939 году (месяц не помню) Иосиф Виссарионович позвонил мне после двадцати двух часов, во всяком случае поздно вечером. Сказал глухо, будто был болен:
— Николай Алексеевич, скончался наш давнишний и верный друг. Надо проститься.
Он не назвал имени. Значит, не счёл нужным. В таких случаях лучше не спрашивать. Да и какой смысл.
— Понятно, — ответил я. — Завтра?
— Скоро заедем к вам.
— Жду.
Была уже полночь, когда подошла к дому машина «Паккард». Сопровождающих машин на этот раз не было. Иосиф Виссарионович пожал мне руку. Впереди с шофёром сидел Власик. Никто не произнёс ни слова. И хотя мысль о человеке, покинувшем наш несовершенный мир, тревожила, вызывало законное любопытство, я присоединился к общему молчанию. Значит, такое состояние у Иосифа Виссарионовича, не надо мешать ему.
Остановились возле большого тёмного казённого здания. Власик повёл нас по длинному полуосвещённому холодному коридору. Открылась дверь, мы оказались в просторной комнате. Посредине, на возвышенности, вероятно, на столе, покрытом материей, стоял гроб. Несколько свечей в изголовье освещали исхудавшее, изжелта-белое лицо с тёмными провалами глазниц. Я вздрогнул от неожиданности, поняв, что перед нами женщина. Показалось — знакомая. Впрочем, первые минуты я почти не смотрел на покойницу, настолько странным было поведение Иосифа Виссарионовича. Редко, очень редко можно было увидеть его столь скорбным. Плечи опустились бессильно, в глазах блестели слезы, и, чего никогда не случалось, отвисла нижняя челюсть, придав лицу выражение растерянности и беспомощности. Вздрагивающей рукой поправил что-то на груди покойницы, низко склонил голову, вглядываясь в неё.
Не родственница ли Иосифа Виссарионовича?
Я подступил ближе и лишь тогда узнал очень изменённую смертью женщину. И потрясла меня не сама смерть, а открывшееся вдруг отношение Сталина к умершей. Я удивлён был своей недогадливостью, своим простофильством: как же раньше-то не понял, не сообразил!..
Грех, наверное, у одра покойницы вспоминать интимные подробности её прошлого, но тогда сопоставления, открывшиеся вдруг догадки захлестнули меня. Чтобы привести в порядок мысли, чтобы не мешать Сталину в горькие для него мгновения, я отошёл в сторону, к двери, и оттуда смотрел на желтоватое лицо, чуть шевелившееся, казалось, в колеблющемся свете свечей.
Давайте, внимательный читатель, вспомним самые первые страницы опуса, где речь идёт о том, как и почему познакомился я в Красноярске с рядовым Джугашвили. Случай свёл меня с Матильдой Васильевной Ч., принявшей горячее участие в судьбе ссыльного грузина. Но где эта экстравагантная женщина узнала о нем, человеке совершенно иного круга?.. За границей от своей подруги Людмилы Николаевны, которая просила её заинтересоваться судьбой Джугашвили, а будет надобность — и помочь ему.
Сейчас — уместная и последняя возможность рассказать об эмигрантке-революционерке, которая, не подозревая того, повлияла на весь ход моей жизни, явилась прямым «виновником» появления этой книги и многих других событий. Так вот: Людмила Николаевна Сталь родилась в 1872 году в городе Екатеринославе, в весьма состоятельной семье. Отец — известный фабрикант. Естественно, что дочь его получила хорошее образование, знала языки, музицировала. Обаятельная, умная, решительная — ничем её Бог не обидел. Казалось бы, только радуйся, наслаждайся своими возможностями. А она, отрешившись от всех благ, пошла в революцию, обрекла себя на трудности, на борьбу, на преследования и гонения ради счастья для всех. Член партии с 1899 года — многие ли могли похвастаться таким стажем?! О её мужестве и находчивости легенды ходили среди большевиков. Иосиф Виссарионович не только с восхищением, но и с гордостью рассказывал мне о ней, о том, как они познакомились и многократно встречались до того дня, когда она после революции пятого года надолго уехала за границу. Были они настолько близки, что ей Иосиф Виссарионович доверял то, чего не доверял никому: первое прочтение и правку своих работ.
Он говорил, что Людмила Николаевна помогла ему понять звучность и силу великого русского языка.
Снова увиделись они лишь после февраля семнадцатого года. Сталин приехал в Питер с востока, покинув солдатскую казарму, а Сталь — с запада, из-за границы. Встретились и некоторое время работали вместе, рука об руку: Людмила Николаевна была агитатором Петербургского комитета партии, а Иосиф Виссарионович, состоявший членом Политбюро ЦК, принимал непосредственное участие в деятельности Петербургского комитета. Не без помощи Людмилы Николаевны занимался он тогда партийной печатью, писал статьи. В этот раз их близость продолжалась до того часа, когда Иосиф Виссарионович встретил Надежду Аллилуеву и сразу увлёкся ею.
Что же, Надя была молода, красива. А Людмиле Николаевне шёл пятый десяток. Ни ум, ни обаяние, ни заботливость не могли возместить того, что унесли годы. Они расстались. Откомиссарив гражданскую войну на фронтах, Людмила Николаевна перешла затем на работу в ЦК партии, была редактором массовой литературы в Госиздате.
Конечно, Надежда Сергеевна Аллилуева знала о дружеских отношениях мужа с миловидной пожилой большевичкой. Ревновала ли? Вряд ли. Не видела в ней соперницу. При жизни Надежды Сергеевны Сталин если и встречался с Людмилой Николаевной, то очень редко. На нашей общей квартире она не бывала, но я знал, что Власик отвозил ей какие-то пакеты, потом доставлял назад.
В тридцатых годах Людмила Николаевна была научным сотрудником Государственного музея Революции СССР. Это было очень удобно для Сталина. Эрудированная большевичка, знаток марксистского учения, сама — «живая история» революции, она готовила материалы, требовавшиеся Иосифу Виссарионовичу, делала выписки, подыскивала соответствующие цитаты из классиков для обогащения его работ, редактировала их. Являясь надёжным, скромным и скрытым помощником, Людмила Николаевна в какой-то мере играла при Иосифе Виссарионовиче такую же роль, что и я: была его тайным советником, с той лишь разницей, что круг её деятельности был значительно уже моего. Со мной Сталин общался постоянно, а с ней — лишь время от времени.
Кстати, Сталь — та самая женщина, с которой Сталин инкогнито бывал в Малом театре, смотрел во МХАТе «Дни Турбиных».
Один раз Иосиф Виссарионович виделся с Людмилой Николаевной у меня на даче. Мы вместе отобедали. Держалась она очень естественно, была остроумна, мила — чувствовалось хорошее старое воспитание. Мне было приятно её общество. Сталин выглядел гораздо моложе Людмилы Николаевны (разница в возрасте очень чувствовалась). В её отношении к Иосифу Виссарионовичу ощущалась нежная грусть.
После обеда они прогуливались в саду, оживлённо разговаривали. Потом остановились в беседке. Сталин продолжал говорить, а Людмила Николаевна записывала. Затем Иосиф Виссарионович уехал, а она пробыла у нас до самого вечера, ходила с моей дочерью по старому сосновому лесу.
Вскоре после этой встречи Людмила Николаевна Сталь была награждена орденом Ленина. Такой высокой чести удостаивались тогда немногие.
И вот — гроб в тёмной комнате, глухая ночь, колеблющееся пламя свечей возле жёлтого лица и тёмные провалы глазниц: в них не попадал свет.
Иосиф Виссарионович поцеловал Людмилу Николаевну в лоб и вышел. Я — следом.
Улицы были совершенно пусты. В окнах — ни одного огонька. Машина неслась быстро. За все время ни Сталин, ни я, ни Власик не произнесли ни одного слова. Не требовалось. Слишком давно и хорошо мы знали друг друга. Лишь прощаясь возле моего дома, Иосиф Виссарионович, придержав дверцу машины, сказал тихо:
— Какая потеря…
— Как невероятно переплетаются судьбы! — отозвался я.
— И столько оборванных нитей…
Переживания Сталина нетрудно понять. Много было вокруг него разных людей, но таких, которым он полностью доверял, испытывал давнее дружеское расположение, — единицы. И среди этих единиц особое место занимали мы с Людмилой Николаевной. Взаимоотношения Сталина с ней и со мной были совершенно исключительными. Однако и кроме нас в разное время имелись у Иосифа Виссарионовича особо привечаемые товарищи, к которым он обращался по тем или иным конкретным вопросам. Один из них, Илья Давыдович Гоциридзе, по мнению Сталина, очень хорошо разбирался в делах транспортных и строительных. И надёжен был.
Как и когда они познакомились, я не знаю. Насколько мне известно, среди грузинских революционеров-подпольщиков Гоциридзе не значился. Уже после Октября окончил он Тбилисское техническое училище. Затем, как активный комсомолец, был направлен в Московский институт железнодорожного транспорта. Не берусь судить, какой инженер из него получился, но умелым, энергичным организатором он был безусловно. Турксиб, Северный Сахалин, переустройство железнодорожного узла во Владивостоке — вот основные этапы его деятельности до того дня, когда Сталин позаботился о том, чтобы Гоциридзе вызвали в Москву.
Очень большое значение придавал Иосиф Виссарионович сооружению столичного метрополитена. Для него это была не просто транспортная артерия, подземные дворцы должны были стать своеобразными памятниками эпохи его правления, как впоследствии и высотные здания. А доверенным лицом Сталина, его недремлющим, взыскательным оком сделался на метрополитене Илья Давыдович Гоциридзе. Под непосредственным его руководством строился перегон от станции «Кировская» до «Дзержинской», он возводил станцию глубокого заложения «Красные ворота». Но главным достижением Гоциридзе была станция «Маяковская».
Просторная и красивая, облицованная серебристо-серой нержавеющей сталью вместо мрамора, она отличалась особым изяществом. Иосифу Виссарионовичу эта станция очень правилась, несколько раз он ездил по ночам любоваться ею. Именно после этого Гоциридзе стал главным негласным советником Сталина по строительству. С ним беседовал Иосиф Виссарионович о своей новой даче у истоков Волги. Некий символический смысл придавался этому сооружению. Однако побывал Сталин на той даче лишь два раза — далеко было ездить.
Многими знаками внимания отмечен был Илья Давыдович. В 1939 году он стал начальником строительства Московского метро, заместителем Наркома путей сообщения. Затем — генералом железнодорожных войск. Получил звание лауреата Сталинской премии. Умер в середине шестидесятых годов, находясь на пенсии.
Много слышал я об Илье Давыдовиче от Сталина, но встречался лишь несколько раз. Могу отметить только одну черту его характера — держался он независимо, с большим достоинством, как человек, знающий себе цену и не боящийся ответственности. Иосиф Виссарионович уважал таких. А я упоминаю о Гоциридзе для того, чтобы подчеркнуть: Сталин прекрасно понимал, что один человек, даже весьма одарённый (он сам!), не способен охватить все многообразие жизни, и поэтому использовал соображения, помощь других товарищей. Была у него целая когорта таких, как Илья Давыдович, полуофициальных советников, способных дать консультацию, предложить интересную идею, не претендуя на первенство, на приоритет. Достаточно было, того, что их замыслы воплощаются в деяниях Сталина, служат достижению успеха. Общим для этих очень разных людей было не только то, что каждый из них превосходно знал своё дело, но главным образом то, что они, не страшась потерять должность и вообще оказаться в опале, имели мужество всегда откровенно высказывать своё мнение.

 

 

18

Очередное поручение Сталина не только удивило меня, но вызвало неприятное ощущение. И сам он говорил неохотно, через силу, стараясь подавить раздражение:
— Николай Алексеевич, есть несколько сообщений, которые нуждаются в тщательной проверке. В негласной проверке, чтобы не бросить тень на человека. И, может быть, придётся дать по рукам чересчур ретивым сочинителям.
— На кого донос? — прямо спросил я.
— Сообщения по поводу товарища Микояна, — недовольно поморщился Сталин. — Его обвиняют в перерожденчестве, в отходе от коммунистической морали. Он, как помещик, как феодал, накапливает богатства в имении, эксплуатирует чужой труд, чуть ли не право первой ночи себе присвоил…
— Кто автор доноса?
— Не хочу никакой предвзятости, Николай Алексеевич, поэтому не отвечаю на ваш вопрос. Надеюсь услышать объективное мнение.
— Скверный душок во всем этом, Иосиф Виссарионович. Я не следователь, не филёр. И не хочется обижать подозрением товарища Микояна.
— Не надо обижать. Осмотрите его дачу. Хотя бы под предлогом инвентаризации. Это нужно. А мне самому учинять проверку было бы не совсем удобно. Вы согласны?
Такой довод трудно опровергнуть.
— Будет комиссия? — спросил я.
— Не следует привлекать широкого внимания. Только вы и ещё один человек от Берии.
Вот оно что! С этого бы и начал! Фигуры в игре сразу встали на свои места, выявился закопёрщик, а уж определить его цель — не составляло труда. Я хорошо знал Лаврентия Павловича, настолько хорошо, что понимал мотивы его действий. Не только почему он поступает в том или ином случае так, а не иначе, но и чего он хочет достигнуть.
Да, Берия был садист по натуре, готовый гадить всем, кто мог стать ему поперёк дороги. Но он был пакостником хитрым, гибким, а потому особенно страшным. Быстрая карьера, полное доверие Сталина сделали его наглым, однако он не утратил осторожности и постоянно был, как говорится, себе на уме. Не сомневаюсь: уже тогда, в конце тридцатых годов, амбиции Берии простирались настолько далеко, что он втайне считал себя самым вероятным преемником Сталина. Со временем, разумеется. А почему бы и нет? Его наверняка поддержал бы Лазарь Моисеевич Каганович. Огромная власть находилась в руках и самого Лаврентия Павловича. Особенно ощущалось это до войны, когда армия была обезглавлена, ослаблена репрессиями. Потом, за годы боевых действий, армия и флот наберут силу, вырастет авторитет военных руководителей, они смогут противостоять влиянию Берии. Но это — после Победы.
Очень внимательно следил Лаврентий Павлович, чтобы никто из партийных и государственных деятелей не «обскакал» его, не вышел на первый план, не потеснил в восприятии Сталина. Конкурент или не конкурент — этим определялось отношение Берии ко всем коллегам по высшему эшелону власти. Как я понимал, главными «соперниками» представлялись ему двое: Вячеслав Михайлович Молотов, пользовавшийся неограниченным доверием Сталина, позволявший себе в узком кругу называть его давней партийной кличкой Коба. И Михаил Иванович Калинин, которого, как считалось, особенно уважал народ. Но и тому и другому Берия сумел подмочить репутацию, репрессировав их ближайших родственниц. А что это за кандидат в вожди, у которого в собственной семье подвизался враг народа?!
Конечно, дезавуировал бы Берия и Климента Ефремовича Ворошилова вместе с Будённым, но не по зубам оказался орешек. Сталину необходимы были эти надёжные боевые соратники, Иосиф Виссарионович был уверен, что с их помощью он может полностью контролировать Вооружённые Силы страны. В руках легендарного героя Ворошилова была вся армия. Утратить Климента Ефремовича и Семена Михайловича — значит ослабить веру в непобедимость наших полководцев, наших войск. Да и зачем терять их, кто их заменит? Только они и остались.
Вполне лояльно относился Берия к тем деятелям, которые, как он думал, не способны были преградить ему путь к достижению цели. Андрей Андреевич Андреев, например, скромный труженик, искренний партийный функционер, про которого Сталин говорил: «За те участки, за которые отвечает товарищ Андреев, я совершенно спокоен». Занятый конкретными делами, Андрей Андреевич не гнался за славой, не стремился выделиться, не плёл интриг. Берию такой член Политбюро вполне устраивал.
Вот и Анастас Иванович Микоян не являлся вроде бы конкурентом Берии. Даже определённое расположение проявлял всегда Лаврентий Павлович к Микояну: человек свой, южный, легче общий язык найти, столковаться. И вдруг — неожиданные выпад против Анастаса Ивановича, попытка ошельмовать его, принизить в глазах Сталина. Для какой цели? И почему выбрана именно эта — бытовая, дачная сторона его жизни? Других возможностей не имелось, что ли, у Берии?
Суть выяснилась для меня сразу. К этому времени, к концу тридцатых годов, почти сложился в чудесных подмосковных лесах от Барвихи до Успенского тот особый правительственный район, который я назвал «Малым Кавказом». Своеобразным центром его, и географическим и архитектурным, являлся замок Микояна над ручьём Медвенкой. Обнесённый кирпичной, почти крепостной стеной, замок стоял на крутом склоне, на господствующей высоте и имел, выражаясь военным языком, стратегическое значение в данной местности. Он контролировал главный узел дорог: автомагистраль из Москвы на Горки-II и далее — на Успенское, ответвление на Одинцово (Красногорское шоссе) и важнейший перекрёсток, от которого особые дороги уходили в глубь леса, к скрытым там дачам. Причём и Рублевско-Успенское, и Красногорское шоссе пролегали здесь в узком дефиле: справа и слева крутые склоны, густые леса — свернуть, проехать другим путём нет никакой возможности. Кто держал в руках замок, тот при определённых обстоятельствах получал большие выгоды, в любой момент мог взять под контроль, закупорить узкое «горло», связывавшее со столицей весь особый район.
Поместье Микояна было самым заметным, выделялось расположением и архитектурой, но не являлось наиболее обширным и наиболее красивым. Если ехать по Рублевско-Успенскому шоссе, то километра через три будет ещё одна речушка, промывшая на пути к Москве-реке глубокий заросший овраг. Начиная отсюда и до деревни Бузаново высится вдоль дороги хороший елово-сосновый лес с примесью берёзок. И почти незаметен съезд, ещё до мостика через овраг уходящий вправо и тоже пересекающий речушку. И не видна в лесу высокая изгородь из колючей проволоки, а затем ещё и глухой зелёный забор, протянувшийся по периметру на несколько километров. Здесь, от села Знаменского, от Катиной горы и до Бузанова, раскинулся вдоль реки, на прогреваемом солнцем косогоре, роскошный лесной массив. Участок километра три в длину и до двух в ширину. Чудесный воздух, настоянный на хвое. Ягодные поляны. Полно грибов. Купанье, рыбалка, дикие утки, облюбовавшие протоку у островка. Гнёзда ласточек-береговушек в песчаных обрывах за речкой. И тишина.
Всей этой благодатью пользовался Вячеслав Михайлович Молотов. Дворец его расположен был идеально. Цветущая поляна, полуоткрытая со стороны речки, прекрасные успокаивающие виды. Вблизи — обширное ровное поле, охваченное серпом Москвы-реки, на втором плане — старинные Уборы с древней церковью, а ещё дальше, по горизонту, — зеленели леса.
Такому райскому поместью мог позавидовать богатый аристократ или капиталист. Кое-кто из партийных наших товарищей высказывал недоумение: зачем коммунисту Молотову такая роскошь, такой простор? Он не писатель, не художник, чтобы жить и работать в уединении, на природе, бывает там от случая к случаю. Но Сталин, съездив в поместье Вячеслава Михайловича, пресёк подобные разговоры. Он сказал: дача предоставлена человеку, ведающему иностранными делами, и служит не личным, а государственным целям. Здесь Молотов может принимать почётных зарубежных представителей, глав государств…
Вопрос был исчерпан для всех, в том числе и для Берии. Между тем «Малый Кавказ» разрастался. В густых лесах над Москвой-рекой появлялись (против Петрово-Дальнего) новые дачи-особняки, скрытые от глаз людских деревьями и зелёными заборами. И мой небольшой домик был поблизости от тех мест. Иосиф Виссарионович тоже все охотней ездил теперь на Дальнюю дачу. А там он практически выпадал из-под контроля, из-под влияния Лаврентия Павловича. На «Малом Кавказе» складывались особые взаимоотношения узкого круга людей, а Берия оказался за пределами этого круга.
Ещё в 1937 году, сразу после ареста Власа Чубаря, Лаврентий Павлович взял себе его шикарную дачу с огромным участком. Большой белый дом среди сосен. Богатая библиотека, собственный кинозал, где Берия любил в одиночку смотреть зарубежные фильмы. Все вроде бы хорошо, но Лаврентию Павловичу очень хотелось утвердиться в замке Микояна, в главном стратегическом пункте на перекрёстке дорог. Такова цель. А способ — скомпрометировать Микояна, вышвырнуть его из поместья, самому прочно закрепиться в центре особого района, на господствующей высоте.
Все, казалось, учёл самоуверенный Лаврентий Павлович, даже время выбрал такое, когда Микоян со своей хлопотливой и хозяйственной женой Ашхен Лазаревной, с пятью детьми и многочисленными родственниками уехал на юг. И все-таки Берия допустил ошибку. Насчёт интриг у Сталина был богатейший опыт, он не только сам умело плёл их, но и разгадывал интриги других. И умел постоять за людей, которых считал преданными себе и полезными для общего дела.
Микоян был одним из таких. У них имелось много общего, хотя Анастас Иванович гораздо моложе Сталина, родился в 1895 году. Как и Сталин, шёл он по церковной части и продвинулся на сём пути гораздо дальше Иосифа Виссарионовича. Не только окончил армянскую духовную семинарию, но и учился в духовной академии. Там, кстати, и познакомился с основами марксизма.
Крепкие узы и в прошлом, и в настоящем связывали его со Сталиным. В двадцатых годах, например, Микоян неоднократно по личному поручению Сталина выезжал в крупные провинциальные центры, проводил там соответствующую подготовительную работу при выборе делегатов на партийные съезды. Думаю также, что и малый рост Микояна играл некоторую роль. До конца тридцатых годов, пока окончательно не утвердился в единовластии, Сталин недоброжелательно относился к высоким людям, на которых приходилось смотреть снизу вверх. Это уж потом, воспарив надо всеми, он перестал третировать высоких и даже возлюбил их. Вот, дескать, какие богатыри служат мне верой и правдой, признают моё бесспорное превосходство…
Короче говоря, проверку мы начали вдвоём, я и представитель Берии, какой-то очень уж неприметный с виду субъект с крадущейся походкой, с вытянутым, как собачья морда, лицом. Откровенно любопытствующий, нагловатые глаза, шарящие в поисках какой-нибудь гадости, грязи. Даже неловко было появляться рядом с ним на людях, я держался подальше, да и он довольно быстро сообразил, что ничего общего между нами нет и не может быть.
Поместье Микояна, казавшееся обширным со стороны, от дороги, было в общем-то сравнительно небольшим. Территория, вытянувшись над Медвенкой, суживалась к югу и завершалась почти острым углом. В здании, напоминавшем башню старого замка, размещались хозяйственные службы, а семья Анастаса Ивановича занимала аккуратный, приятный дом под жестяной салатового цвета крышей, стоявший среди деревьев в глубине участка.
Я отметил: три выезда имелось у Микояна. Главный — на автостраду. Другой — с противоположной стороны. И ещё одни ворота, судя по всему, давно не открывавшиеся, вели в густой лес, где едва заметная дорога петляла среди глухих оврагов. В любую сторону мог умчаться в случае надобности Анастас Иванович. И ещё, как в заправском средневековом замке, имелись в кирпичной стене две узкие малозаметные калитки с обитыми железом дверями. Они тоже выводили в лес над Медвенкой.
Возможно, все это досталось Микояну в наследство от дореволюционных хозяев.
Обстановка на даче была спокойная, дружелюбная, как в прежние времена в богатых помещичьих имениях при заботливом хорошем барине, который задавал тон своей справедливостью, шутками, ровным отношением ко всей прислуге, от приближённой горничной до мальчика на побегушках.
Имелся небольшой сад, о нем не стоило бы упоминать, если бы не садовник, являвшийся своего рода экспериментатором. Он пытался выращивать на подмосковной земле кавказские деревья. Даже сибирские кедры росли у него.
Удивил меня огород, очень обширный, разнообразный. Для таких дач обычны лишь цветочные клумбы и прогулочные аллеи, а вот Микоян оказался человеком заботливым: не случайно, значит, ведал в стране вопросами снабжения, обеспечением населения. Завёл своё натуральное хозяйство, кормил не только семью, но и обслуживающий персонал свежей первосортной продукцией. На огороде тянулись ряды клубники, выращивались редиска, лук, петрушка, укроп, репа, редька и даже разлапистые мясистые листья хрена виднелись кое-где. Набирали сок крупные помидоры. Особого сорта, небольшие пупырчатые огурчики сами просились в рот. Слышалось похрюкивание, мычание коров, кудахтанье кур. Две женщины пронесли бидон с молоком. Девушка — полное решето свежих яиц.
В подвалах тесно было от ящиков и бочек, от банок с соленьями и вареньями. Здесь на льду хранились такие запасы, что можно было обеспечить недельным питанием двухтысячный стрелковый полк. Имелось все: от солонины до шампанского, от свежих фруктов до каких-то сушёных корешков, висевших под потолком.
Во дворе, в подсобных помещеньях, продолжалась работа по заготовке впрок щедрых даров природы. Был в разгаре грибной сезон. Девушки и ребята из Жуковки, из Усова, Калчугн, из Горок-II, из Лайкова обильно несли подосиновики, маслята, но особенно много (из-под Сареева и из-под Борков) — молодых белых грибов. Со сборщиками сразу же расплачивались по твёрдой цене, а грибы сортировали для дальнейшей переработки. Часть (немного) — на жаркое, часть (большинство) — на засолку, часть — на маринование. Я сам люблю и собирать, и чистить, и засаливать, и есть грибы в любом виде, — поклонники всех составных частей этого цикла встречаются не часто, — поэтому был просто заворожён потоком поступающих и перерабатываемых грибов. Должен сказать, что места там вообще грибные. Никогда не забуду, как дочка моя, уже после войны нашла возле дачи Василия Сталина удивительные подосиновики: они стояли прямо возле дороги, как миниатюрные белые башенки с красными крышами. В последний наш поход туда за грибами (у меня ещё хватило сил!) дочка на одном месте, возле комля вывороченной ветром огромной сосны, набрала целую корзинку молодых, пружинистых толстоногих опят. А я бродил рядом и ничего не нашёл. Глаза, значит, ослабли… Не раз ещё буду я вспоминать о тех лесах: они дороги были и мне, и Иосифу Виссарионовичу, там резвились когда-то наши подрастающие дети.
Весёлый ажиотаж заготовок на микояновской даче был таков, что я не мог не принять в нем участия. Сортировал грибы — одно удовольствие. Сборщицы уходили в леса рано, до солнца, а с усыханием росы уже появлялись на микояновском подворье, высыпали из лукошек крепыши боровики с темно-коричневыми шляпками, с плотной белой мякотью ножек, хранивших запах лесной свежести. С каким удовольствием я (проверялыцик-то!) перебирал их, сидя на лавке рядом с очень молодой женщиной Паней Колоникиной. Озорная, словно бы налитая играющей в ней силой, она была работницей умелой и неутомимой. Привлекательность лица нисколько не портило лёгкое косоглазие; даже наоборот, придавало этакий «шарм», что ли. Мимо таких женщин не проходят, не окинув их взглядом. Анастас Иванович ценил эту труженицу. Вскоре Паня удачно вышла замуж за рабочего, мастера на все руки. Микоян «благословил» этот брак, помог построить дом в селе Знаменском.
Из всей обслуги в имении Микояна юная женщина Паня меньше других говорила об Анастасе Ивановиче, не распространялась о его простоте, заботливости, внимании. За этим молчанием угадывалось глубокое уважение к хозяину. Зато очень охотно превозносила достоинства Микояна его экономка, выделявшаяся своей уверенностью, вальяжной походкой.
Сразу же отказавшись от совместных обедов с коллегой по проверке (не хотелось сближения с ним), я решил питаться вместе с обслуживающим персоналом дачи. К тому же общение с этими людьми помогло бы мне скорее выяснить положение дел и закончить неприятную часть миссии. Мой напарник, которого я мысленно называл «собачьей мордой», с удивлением и явным нежеланием следовал за мной по амбарам, подвалам, кладовым. Он просто не понимал, зачем это?! А я, наблюдая за ним, уяснил вот что: чиновнику его положения вовсе не требуется в подобных случаях искать истину, думать, вникать. Выводы заранее подсказаны начальством, надобно только обосновать, подтвердить их свидетельскими показаниями, фактиками. Но вместе со мной такая вот, с позволения сказать, «работа» у бериевского представителя не получалась.
Положение в имении Микояна произвело на меня самое благоприятное впечатление. Люди были довольны. Атмосфера доверительная. Шутя говорю: обслуга была в любой миг готова внять сигналу трубы и выйти на крепостные стены, дабы защитить и своё, и микояновское благополучие. Однако защищаться не требовалось, по крайней мере от меня. Вникнув в порядок жизни на даче, я мог твёрдо сказать: здесь никто не унижен и не обижен. Обслуживающий народ чувствовал себя спокойно и хорошо.
Взять хотя бы питание. Справа от въезда в имение (со стороны Калчуги), отдельно от дворца стояло двухэтажное здание столовой. Наверху — зал для гостей. В полуподвале кухня. На первом этаже кормится персонал. Утром нехитрый, но плотный завтрак. Кипяток, заварка, сливочное масло — по потребности. Хлеб белый и чёрный. Кастрюля с сахарным песком и другая — с рафинадом. Сыпь, клади, сколько хочешь. В обед — наваристое, вкусное первое блюдо. На второе каша, вермишель или картошка, обязательно с мясом. В общем, ели «от пуза», как выражаются иногда крестьяне. Единственное требование — не свинячь. Прибери за собой, отнеси посуду в мойку.
На кухне царствовала строгая повариха Настя Воронова из близлежащей деревни Сареево, женщина средних лет, худощавая и остроносая. Я запомнил её по двум причинам. Проработала она у Микояна лет двадцать пять, отличаясь не только мастерством и выдумкой в приготовлении самых разнообразных блюд, но и виртуозностью в своём деле. Во время застолий она, переодевшись, появлялась порой среди гостей, привлекая внимание.
И по ассоциации помню её. На Дальней даче Сталина работала поварихой тоже Настя из местных. Но той Насте было гораздо труднее. На Дальнюю дачу было нацелено одно время внимание зарубежной разведки и, естественно, всегда внимание наше контрразведки. Та Настя даже под подозрение попадала: об этом будет рассказано в своё время, если удастся завершить задуманную книгу.
А пока так. Узнав, что я участвую в расследовании, Лаврентий Павлович Берия сразу утратил к этому делу интерес. Понял, что Сталин желает иметь объективную информацию, что Микояна под удар Иосиф Виссарионович не подставит. Значит, стоп! Берия быстро улавливал такие оттенки. Лучше уж остаться без замка на «Малом Кавказе», чем идти наперекор Сталину. Во всяком случае, бериевский представитель «собачья морда» действовал настолько вяло, что я вынужден был поторапливать, подстёгивать его. Пока я осматривал помещения «на предмет определения необходимости капитального или косметического ремонта», мой коллега либо покуривал на крылечке, на солнцепёке, либо дегустировал запасы кладовых, прикладываясь к бутылкам с виноградным вином и закусывая почему-то исключительно вареньем разных сортов. А в свободное от этих занятий время вёл персональный опрос женщин, любопытствуя, не состоит ли с кем-нибудь из них Микоян в близкой связи, а если и состоит, то каким образом.
Ответы были отрицательные. «Право первой ночи» новоявленный «феодал» Микоян себе не присвоил, ничью честь чрезмерными притязаниями не оскорбил. Если и уделял особое внимание некоторым женщинам, то, вероятно, на основе полной взаимности. А в таких случаях женщины умеют держать язык за зубами.
Ничего, что могло бы бросить тень на репутацию Анастаса Ивановича, я лично не обнаружил. За исключением весьма развитого хозяйства и наполненных кладовых. Но на это как посмотреть. О чем я и сообщил Иосифу Виссарионовичу.
— Микоян заботливый человек, — рассудительно произнёс Сталин. — У нас все ещё слишком много пропадает добра. Если каждый житель сельской местности будет иметь корову — мы станем только богаче от этого.
— Вы говорили так в одном из своих выступлений, — припомнил я. — Но справедливость требует отметить: у Анастаса Ивановича запасов слишком много для семьи.
— Он щедро делится ими. Он помогал свежими продуктами многим больным товарищам, — ответил Сталин и продолжил свою мысль: — Если каждый колхозник будет иметь свою корову, это гораздо лучше, чем одна корова на пять колхозных дворов. Иначе не деревня будет кормить город молочными продуктами, а колхозники будут ездить в город за маслом, что совершенно противоестественно. И товарищ Микоян поступает правильно, заготавливая все возможные продукты. Это целесообразней, чем брать продовольствие для семьи, для обслуживающего персонала в городском магазине, через свой наркомат. Товарищ Микоян имеет такую возможность, но он не хочет жить за счёт государства, как некоторые бесхозяйственные лица. Вы согласны со мной?
— Вполне, Иосиф Виссарионович. Сам теперь лук и укроп выращиваю на грядках. Тем более что у Микояна готовят не по-казённому, а от души, очень вкусно. Особенно хорошо солят грибы, огурцы и капусту.
— Пробовали? — весело спросил Сталин.
— Иначе не докладывал бы так уверенно.
— Скажу, чтобы и мне прислали немного его огурцов и капусты. Тоже отведаю урожай с соседского огорода, — засмеялся Иосиф Виссарионович.

 

 

19

Мне часто доводилось видеть Сталина за рабочим столом, он мог часами трудиться, не сходя с места, и все же я не воспринимаю его в таком статичном состоянии. Он любил двигаться, ходить, ему лучше думалось, когда неторопливо, попыхивая трубкой, шагал он по комнате, от стены до стены. Я много раз советовал ему бросить вреднейшее пристрастие — курение, но для него трубка была успокаивающим средством. Оставив её, он на длительное время вылетел бы из колеи, никакие лекарства не помогли бы. Я думал над этим: ещё неизвестно, что лучше.
Хождение во время заседаний, официальных встреч и бесед — это не только привычка, выработанная за долгие годы стремлением погасить возбуждение, физической разрядкой снять напряжённость. Такая манера давала Сталину целый ряд преимуществ перед собеседниками. Вот хотя бы самое простое: если сидящий человек медленно реагирует на реплику, не сразу отвечает на вопрос, он производит не лучшее впечатление, выглядит тугодумом. А Сталин, прохаживаясь, набивая или раскуривая трубку, был вроде бы занят делом, имел время, хоть и короткое, но очень важное время для обдумывания и принятия решений. Часто — весьма ответственных. Или ещё. Никто из собеседников не мог отвернуться от Сталина, он видел, когда было нужно, их реакцию, выражение глаз, лиц, улавливал все оттенки — от радости до испуга. А сам, если был потрясён, удивлён или раздражён какой-то новостью, имел возможность пройти по ковру спиной к собравшимся, успокоиться, взять себя в руки. Поэтому и являл, в конечном счёте, образец выдержки и хладнокровия. Ну и вообще он привык быть центром притяжения, центром внимания, ему нравилось, чтобы головы поворачивались за ним, как шляпки подсолнухов за солнцем.
Однажды он сказал мне, что чувствует себя маятником, движущим стрелки часов. Я не стал противоречить. Сравнение не совсем точное, но оно выражает непосредственное ощущение Иосифа Виссарионовича. А я мысленно сравнивал его с постоянно сжатой пружиной, которая крепко и беспрерывно давит на все окружающие механизмы, большие и малые, заставляя их вращаться, передавая движение все дальше и дальше. Величайший запас энергии требовался для того, чтобы производить подобные действия, сказывающиеся по всей огромной стране на протяжении многих лет.
Вообще к концу тридцатых годов сложились основные привычки и правила Сталина, которые сохранились потом до конца его жизни. Он, например, овладел мастерством говорить обо всем ровным голосом, не выдавая своих эмоций. Об уборке урожая, о смертной казни, о передовиках производства — все одинаково, глуховато, негромко, с большими паузами посреди фраз, заставлявшими слушателя напрягаться, томясь беспокойством: а что дальше? Случалось, что после таких пауз Иосиф Виссарионович ошарашивал человека совершенно неожиданным выводом.
Вот товарищ Иванов. Ему неловко сидеть, когда Сталин на ногах. Он крутит головой, видя то спину, то профиль расхаживающего Иосифа Виссарионовича. Монотонный голос звучит то ближе, то дальше.
— Вы, товарищ Иванов, допустили необдуманный поступок, не сообщив товарищам по партии, что перед революцией были вольноопределяющимся.
— Я только подал прошение, а служить не пришлось.
— Вы зря не сказали об этом товарищам по партии, — следует длинная пауза, в течение которой Иванов ждёт решения своей участи, не надеясь ни на что хорошее. И вдруг Сталин круто останавливается перед ним, в желтоватых глазах тёплый блеск, голос звучит мягче. — Мы, товарищ Иванов, понимаем и ценим патриотизм и романтизм шестнадцатилетнего гимназиста, готового пойти в бой за Родину…
— Товарищ Сталин, я всегда был искренен перед партией, — растроганно говорит преисполненный благодарностью Иванов.
— Мы учитываем это. Вы, как добросовестный и преданный человек, должны занять более высокий пост. Мы просто не вправе не использовать такие опытные и надёжные кадры.
Человек уходил окрылённым, готовым преклоняться перед Сталиным. Горы способен своротить за оказанное доверие.
Случалось, конечно, и совершенно противоположное. Вот вызван пожилой, заслуженный нарком Петров. Иосиф Виссарионович, расхаживая по кабинету, обласкивает его словами:
— Вы, как подобает большевику, отдаёте делу все свои силы…
— Это мой долг, товарищ Сталин, — скромничает Петров, ликуя в душе. Он уже прикидывает, каким орденом его наградят. И вдруг Сталин бросает на него холодный, тяжёлый, давящий взгляд:
— А не трудно ли вам работать на вашем посту? Мы понимаем, не хватает времени, мешает здоровье.
— Подлечусь, товарищ Сталин, — теряется нарком.
— Это не выход из положения, товарищ Петров. Это не устраивает ни вас, ни нас. Кого бы вы порекомендовали на своё место?
— Я… Я не думал, — бормочет собеседник.
— А как вы относитесь к товарищу Сидорову?
— Дело знает… Энергичный. Но молод.
— А разве молодость плохое качество?
— Н-нет…
И покидал бывший нарком кабинет, едва волоча ноги. А назавтра Политбюро утверждало вместо него Сидорова, обещая ему поддержку и помощь. На первых порах новый нарком действительно был на особом положении, ему старались не отказывать в просьбах, прощали ошибки. Но до определённого времени. На столе у Поскребышева лежал список с указанием срока назначения того или иного товарища на высокую должность. И почти с каждым происходило вот что. Месяца через четыре, иногда через пять, получив нужную информацию, соответствующим образом настроив себя, Сталин срочно вызывал нового наркома. Встречал его с гневным лицом, обрушивал град упрёков, даже оскорблений, не всегда заслуженных. Это у вас плохо, это запущено: указывались конкретные факты, назывались фамилии. Нарком пытался возразить: было, мол, но до меня, за старые ошибки я не ответчик. И тогда Сталин говорил твёрдо и жёстко, чтобы нарком запомнил раз и навсегда:
— Вам доверено руководство, вы хозяин, за все спросим без всяких скидок. Вы и только вы отвечаете перед государством по всей строгости. Вам понятно, товарищ Сидоров?!
Обычно после такой, с позволения сказать, беседы нарком ясно осознавал меру своей ответственности и полноту своей власти. Он становился самостоятельным, требовательным, инициативным, если, конечно, способен был стать таковым.
Иногда Сталин погружался вдруг в какое-то полузабытьё, в полусонное состояние. Сидел расслабленный, с потускневшими глазами, не двигая ни одним мускулом. В такие минуты все его внутренние силы сосредоточивались на осмысливании чего-то очень важного, на обдумывании вариантов, последствий того или иного решения. Присутствие моё или Власика ему не мешало, а мы делали вид, что ничего не замечаем, вели себя, как обычно, только меньше разговаривали да к Сталину с вопросами не обращались. Чаще всего Иосиф Виссарионович «выплывал» из такого состояния несколько вялым, но в хорошем настроении, удовлетворённым. Иногда — разбитым и мрачным.
Авторы, писавшие о Сталине, обязательно упоминают о том, как он расхаживал по кабинету, как набивал свою трубку. И в кино показывают. Верное, так было. Но это стало теперь шаблоном. А мне хочется выделить ещё одну подробность. С середины тридцатых годов появился у Иосифа Виссарионовича своеобразный, только ему присущий жест. Давая понять, что разговор окончен, он чуть вскидывал согнутую в локте руку: ладонь не выше плеча. Это движение имело двойной смысл: отпускающий и благословляющий. Сталин показывал, что собеседник свободен и что желает ему удачи. Человек, получивший такое пасторское напутствие, мог считать, что им довольны, ему доверяют, на него возлагают надежды. Только лишь в таком случае позволял себе Сталин этот необычный, полураскованный жест, радовавший и вдохновлявший людей не меньше, чем доброе слово.
Очень любил Иосиф Виссарионович прогулки на свежем воздухе, только возможностей для этого было мало, мешала занятость. Но иногда нам удавалось выкроить время. Обычно шагал Сталин размеренно, быстро и мог преодолеть большое расстояние. Полное удовольствие получал, если вокруг было пустынно, никто не таращил удивлённых глаз, не наблюдали из-за кустов охранники. Лишь в такие редкие часы чувствовал он себя не руководителем, отвечающим за все, а просто человеком, земным жителем. Он мог долго, задрав голову, любоваться зеленой шапкой высоченной старой сосны, со скрупулёзным вниманием собирать на прогретом взгорке землянику, затаив дыхание, следить за игрой красивых бабочек или слушать вечернее пение птиц. Но все это, подчёркиваю, при одном условии: если не ощущал посторонних взглядов. Меня он нисколько не стеснялся, я не мешал проявлению его естества. Больше того, без меня он просто не мог совершать прогулки за пределами дачи. С посторонними людьми, с охранниками он не пошёл бы. Не отправился бы и в одиночку. Какой смысл? Ведь он не отдыхал бы, а думал об осторожности, опасаясь любых встреч. А в моем присутствии он забывал обо всем, полностью полагаясь на мою предусмотрительность, был доволен и, как я считаю, счастлив. Иосиф Виссарионович понимал пользу таких прогулок, испытывал нарастающее стремление к ним.
Ещё одно обстоятельство. Сталин ни в чем не любил перемен, касалось ли это одежды, мебели, окружающей обстановки. Передвинутый стол в кабинете мог вызвать у него длительное раздражение. Переложенная в другое место книга — гнев. Так и на прогулках. Новые места не всегда нравились ему. Под настроение. Трава вдруг казалась ему замусоренной, много репейника, бурьяна. Или заросли орешника чересчур густы, ничего не видно с тропинки. Считаю, нам основательно повезло, мы нашли такое место, которое раз и навсегда понравилось Сталину. Сохраняя своё постоянство, свою неизменность, это место каждый раз радовало нас маленькими, не раздражающими, приятными открытиями. То лисьи поры находили в лесу (сюда приезжал когда-то охотиться Владимир Ильич), то удивительное дерево, похожее на лиру, мы обнаруживали, то целое семейство ежей, мал-мала меньше, встречалось на нашем пути. Смею утверждать, что приверженность к нашему лесу (между Калчугой и Знаменским) послужила причиной того, что Сталин отказался от дальних вояжей, от прогулок в других местах. Несколько лет перед войной и потом всю войну он не ездил отдыхать в Грузию, к Чёрному морю. Он всем сердцем привязался тогда к скромному уголку Центральной России, был покорён неброской глубокой и неизменной красотой.
Бывало и раньше, что от Дальней дачи или от моего домика мы со Сталиным ходили к Москве-реке. Однако это были случайные маршруты. Но вот однажды, направляясь по правой стороне Рублевско-Успенского шоссе от Медвенки к Горкам-II, мы не захотели выходить из леса на открытое место, и перед милицейским постом номер один, чуть-чуть не дойдя до дороги на Знаменское, повернули вправо по затравеневшему просёлку, бежавшему по самому краю леса, кое-где скрывавшемуся среди орешника, под кронами сосен. Так вот просто свернули и пошли, не догадываясь, что будем ходить здесь ещё десятки раз, что этот уголок останется для Иосифа Виссарионовича самым любимым, самым дорогим до последних дней его жизни.
Село Знаменское, как и вообще многое в России, открывается не сразу. Глянь с поворота от Успенского шоссе: расстилается впереди большое поле, справа и слева окаймлённое лесом, вдали виднеются крыши домов, купы деревьев, какие-то постройки на горизонте. А вся суть, вся неожиданность таятся в большом распадке, в большом провале между ближним и дальним планом. Есть что-то манящее, незавершённое в пологих скатах полей, в стекающих по косогорам лесах, которые таинственно замыкают окоем. Ждёшь чего-то необычного. И чудо свершается. В Знаменском, возле церкви, обнаруживаешь, что вокруг не равнина, что село стоит на высоком берегу, господствуя над многокилометровой округой, над двумя реками, совершенно невидимыми от шоссе. А от церкви или с Катиной горы далеко просматривается в обе стороны долина Москвы-реки и впадающей в неё Истры. Той самой Истры, по которой мы когда-то путешествовали на лодках.
Мы с Иосифом Виссарионовичем, повторяю, ходили не по наезженной дороге, бегущей в Знаменское через поле, а правее, чуть заметному просёлку или даже по тропинке, повторявшей все изгибы опушки. Шагаешь — и ни одного человека навстречу, разве что услышишь голоса женщин, работающих на грядах. Сосны с берёзами, много орешника, небольшие полянки — чудесный там лес. А в конце дороги, где просёлок, превратившийся в тропку, сбегал по крутому склону на луг, горделиво высились старые липы, дубы. Но главное все-таки сосны. Огромные жёлто ствольные сосны, простоявшие столетия, много повидавшие, помнившие ещё приезд царицы Екатерины. И другой старинный сосновый бор виднелся отсюда: за Москвой-рекой, левее Петрова-Дальнего. Там, над Истрой, стояли, может быть, самые высокие сосны во всем Подмосковье.
Мы спускались на луг. Несколько раз, ещё до отъезда в Качу, в училище, ходил с нами Вася Сталин. Эти места ему тоже настолько понравились, что со временем он обзавёлся дачей в этом лесу, правее нашего маршрута, за первым оврагом.
Прошагав лугом метров триста, мы по пологой тропинке поднимались в гору мимо небольшого кладбища в ограде (после войны оно совершенно исчезло), оставляя слева двуглавую красавицу церковь, проходили между нею и приземистым деревянным домиком священника (или дьякона?), летом сокрытого деревьями и высокой сиренью. В ту пору церковь ещё работала, в ней и крестили, и отпевали… Боюсь, что именно наши прогулки сослужили для неё плохую службу. Молчит Сталин по поводу работающей церкви до поры до времени, а вдруг рубанёт со всего плеча по местным властям за антирелигиозную пассивность?! Прикрыть бы её без всякого шума. И прикрыли этак году в тридцать девятом, застраховавшись от неожиданностей, хотя Иосиф Виссарионович не выражал никакого неудовольствия. По-моему, даже приятно ему было видеть аккуратную, обихоженную церковь, он радовался спокойствию, доброму русскому благолепию и ничего не собирался менять, нарушать здесь.
Головотяпы выказали своё рвение, а Иосиф Виссарионович, как обычно в таких случаях, не стал вмешиваться. Если он и не одобрял разрушение церквей, старинных зданий, сбрасывания колоколов и прочих бесчинств, то и не выступал против по целому ряду причин. Сказывается, мол, народный гнев, копившийся веками. А религия в принципе бесполезна, несовместима с марксизмом. И вообще история показывает: любой диктатор всегда в конфликте с любой верой, даже если она формально поддерживает его. Дух верующего свободен, а это вызывает у диктатора по меньшей мере раздражение. Значит, он не полновластный хозяин. Тот же Гитлер притеснял церковь. Иосиф Виссарионович хорошо понимал, сколь важна и многообразна была объединяющая и просветительная роль православной церкви на огромных, со многими национальностями, просторах России. Храм, даже в далёкой деревне, это, как правило, настоящее произведение искусства, воспитывающее эстетический вкус. Храм — архитектурный центр селения и всей близлежащей округи. Ориентир на местности (в метель или в тумане ехали, шли на звон колокола). Храм — это место сбора, это своего рода клуб, где можно было приобщиться к красоте и культуре (одно пение чего стоило!). Храм, религия — главный источник нравственного воспитания (не укради, не убей и многие другие заповеди). Храм — центр грамоты, образования. И вообще вся жизнь человека, от крещения до отпевания, была связана с храмом, с церковью. Во всяком случае, каждый был уверен, что его похоронят по всем правилам, что за него помолятся, его помянут. Ну, а ещё: два-три священнослужителя в храме успешно выполняли то, что теперь делают многочисленные чиновники загсов, регистрировали в церковных книгах рождение и смерть прихожан, давали соответствующие справки.
К гонениям, которые обрушились на православную церковь сразу после Октябрьской революции, Сталин отношения не имел. Кому-то другому очень важно было уничтожить духовный источник, тысячу лет питавший народные массы, кому-то другому понадобилось перевести известное утверждение «религия — опиум народа», как «религия — опиум для народа». А это далеко не одно и то же. В январе 1918 года был принят декрет Совнаркома «Об отделении церкви от государства». За осуществление декрета, засучив рукава, принялись сотрудники пятого отдела Наркомюста, среди которых не было ни одного православного! Не об отделении церкви от государства пеклись подвижники этого отдела, который по справедливости называли Ликвидационным. Они, действительно, ликвидировали все и вся, что связано было с православной верой: монастыри, храмы, памятники, священнослужителей. Трудно сказать, сколько всего было расстреляно, зарублено саблями, замучено в тюрьмах протоиреев, митрополитов, священников. Только с 1918 по 1922 год и только по суду было расстреляно 2691 церковнослужителей, 1962 монаха, 3447 монахинь и послушниц. А сколько без суда и следствия?!
В те же самые годы ликвидированы были около семисот монастырей (дававших, кстати, большое количество сельхозпродуктов). Часть монастырей превратили в тюрьмы, некоторые затем приспособили под лагеря: благо заборы и стены были высокие, а подвалы обширные. Вот так действовал Наркомат юстиции, и отнюдь не под руководством Сталина творились вышеупомянутые беззакония и безобразия. Наоборот, во второй половине тридцатых годов Иосиф Виссарионович делал попытки остановить процесс разрушения, были приняты меры по сохранению памятников культуры, развернулись реставрационные работы, особенно после войны. Восстановлены были дворцы и храмы, взорванные гитлеровцами. Вместо того чтобы валить все на Сталина, можно провести общественное расследование хотя бы но нескольким случаям, выявить и морально осудить настоящих виновников.
Вот Знаменская церковь, объединяющая весь живописный ландшафт, являвшаяся неотъемлемой частью триады ансамбля старых храмов (Уборы, Дмитровское, Знаменское). Мы с Иосифом Виссарионовичем не сразу даже и заметили, что церковь бездействует, что опустел домик священника. Какой же перестраховщик отдал распоряжение прикрыть храм, обрекая его на разрушение? С кого спросить?
Во время войны церковь ещё служила людям, в ней находился склад. Это уже потом начали бить и калечить бесхозное помещение. Но основной удар, уже после смерти Сталина, нанесла храму киностудия «Мосфильм». Она сняла в том районе несколько картин: очень уж местность красивая, своеобразная. В церкви учинили реальный пожар, необходимый по сюжету, и выгорело внутри все, что могло гореть, покоробилось железо на куполах. Добили, в общем, деятели искусства замечательное сооружение, остались лишь голые стены да дырявая крыша. И никто не понёс ответственности. Может, «Мосфильму» и восстановить храм за свой счёт, воссоздать необходимую часть тройственного архитектурного ансамбля?!
До церкви (низом, по краю луга) мы с Иосифом Виссарионовичем доходили обязательно. Иногда нас ждала там машина, но чаще мы поднимались наверх, не привлекая внимания, пересекали главную, обычно пустынную днём улицу села, и далее шли по узенькому переулку, по которому из церкви носили на кладбище покойников (а после закрытия церкви все равно обязательно от неё); переулок всегда был усеян еловыми лапами различной давности — и усохшими, и свежими: так устилают здесь последний путь своих близких. Я имею в виду не маленькое исчезнувшее кладбище возле церкви, а большое и все расширяющееся кладбище, на котором хоронят не только жителей Знаменского. Старая часть его густо заросла сиренью, благоухающей по весне, над кустарником высятся мощные кряжистые сосны. В их кронах гнездится невероятное количество грачей и ворон, с рассвета и до позднего вечера царит там непрерывный то весёлый, то озабоченный, то тревожный гомон.
Наши маршруты много беспокойства доставляли Николаю Власику. Он христом-богом молил меня предупреждать о прогулках заранее, чтобы мог принять свои меры, расчистить путь, поставить незаметную охрану. Но предупредить не всегда удавалось, бывало, что Сталин ко мне приезжал внезапно.
Однажды что-то произошло на улице Знаменского, кажется, похороны были там. Смущённый Власик встретил нас, едва вышли из леса. Сталин насупился, увидев его, на полуслове оборвал разговор. Терпеть не мог неожиданностей.
Власик, робея, попросил к церкви не подниматься, улицу не пересекать. Машина ждала на лугу. Иосиф Виссарионович сказал резко: «Столько у вас людей, а не можете сделать самого простого. Дармоеды!»
Лицо Власика было растерянным, жалким. Неудобно чувствовал я себя перед ним. Но такой чрезвычайный случай произошёл только единожды.
С тыльной стороны Знаменского кладбища открывается новый простор. За полем, над Москвой-рекой, виден лесной массив, окружающий дачу Молотова, угадывается Успенское. Правее и ближе, на противоположном берегу, — колокольня Уборовской церкви, а ещё правее, за Катиной горой, соединяет небо и землю высокая, стройная колокольня в селе Дмитровском. Острый её шпиль прорывает облака. Над колокольней даже в хмурую погоду часто виден небольшой, похожий на глаз, просвет в тучах. Днём — голубой, а по вечерам светящийся изнутри разными оттенками, подаренными заходящим солнцем: от нежной розовости до тревожного багрянца.
Я назвал это явление «оком Божьим». Иосиф Виссарионович сперва подтрунивал надо мной, затем, убедившись несколько раз, что разрыв в облаках, хоть небольшой, есть почти всегда, попытался дать объяснение с физической точки зрения. Думается — не очень успешно. Постепенно он свыкся с моим определением. Даже некое мистическое состояние возникало в нем при виде сияющего или голубеющего «глаза» над колокольней в сплошной хмаре туч. Его тянуло сюда в трудные минуты и чем ближе к концу жизни, тем чаще.
Очень любил он смотреть с Катиной горы на Истру, на весь простор, открывающийся словно с высоты орлиного полёта. Однажды сказал, вздохнув глубоко и радостно:
— Какое величественное спокойствие! Это настоящая красота. Она вселяет силу и веру.
Мне было приятно, что он испытывал такое чувство. Действительно, лучшим отдыхом для Иосифа Виссарионовича были наши прогулки.
Спасибо Катиной горе, многострадальной Катиной горе: чего только не происходило с ней, хотя бы только на моем веку. Во время войны местные жители свели лее на дрова, полностью обнажилась вершина, остались лишь деревца на крутом склоне. Уцелели отдельные сосны, высившиеся среди подроста горделивыми великанами.
После победы военно-строительное ведомство развернуло здесь большой карьер, «съевший» чуть ли не четверть горы — песок очень хороший. А когда карьер прикрылся, совхоз организовал там свалку, чтобы засыпать образовавшийся «кратер». Десятилетиями возили всякую дрянь, от гнилья до проржавевшего локомобиля. И это — совсем рядом с рекой, считанные метры: сочится ручеёк, несёт грязь и заразу. А с противоположной стороны растёт, отделяя от Знаменского, съедая землю, овраг.
При Никите Сергеевиче Хрущёве (который, кстати, дачу имел по соседству) не осталось в крестьянских хозяйствах коров, зато многие жители села завели коз. Паслись они на горе, полностью состригая вместе с травой проклюнувшиеся деревца, не давая лесу возобновиться. И только в середине семидесятых годов, когда исчезла последняя коза, появились наконец на вершине Катиной горы молодые сосенки. Но выживут ли, не погибнут ли в кострах туристов, под колёсами легковых автомашин, прорывающихся сюда, несмотря на «кирпич»?!
Потом грянула ещё одна беда. Подорожала на рынках картошка. Каждый житель Знаменского, совхоза «Горки-II» захотел вырастить свой урожай. Устраивали огороды, кто где желал, возили навоз. Плуги искалечили в нескольких местах вершину горы, вспороли целину. Но картошка там приживалась плохо. Менее упорные отступились.
Катина гора невелика. Примерно триста на сто — сто пятьдесят метров. Но это — высшая точка большой округи над долинами двух московских рек. Красивейшее место. Только здесь растут удивительные реликтовые травы, запах летом необычайный. Здесь любил бывать Иосиф Виссарионович Сталин. Почему бы не сделать эту гору ландшафтным и историческим микрозаказником с одной лишь задачей: не портить, не разрушать этот маленький своеобразный уголок русской природы?! Потомки были бы весьма благодарны нам!

 

 

20

Во время прогулки Сталин сказал мне то, о чем я уже догадывался:
— Гитлер хочет заключить с нами пакт о дружбе, военный союз и широкое торговое соглашение.
По тону Иосифа Виссарионовича понял: ему интересно знать моё мнение.
— Очень стремится к этому? — спросил я.
— Добивается настойчиво и поспешно. Получено четвёртое предложение вести переговоры.
— Значит, в ближайшее время Гитлер начнёт войну. Не против нас. Он желает иметь крепкий тыл.
— Его планы понятны. Сначала на них, — движением головы показал Сталин на запад.
— И наверняка выиграет партию у англосаксов. Но мы, заключив с Гитлером союз, проиграем в любом случае. Если он победит Запад, то, окрепнув, повернёт на Восток. Если он потерпит поражение, потерпим поражение и мы, как его союзники.
— Почему союзники? Мы не говорим о союзничестве, — решительно возразил Иосиф Виссарионович. — О военном договоре не может быть и речи. Мы не забываем, что главной целью Гитлера является завоевание восточных территорий. Но почему бы нам не заключить пакт о ненападении? Даже худой мир лучше ссоры. Гитлер будет воевать при всех условиях, при пакте и без него. Гитлер просто не может не воевать. Его военная машина закручена до предела. Пушка заряжена, и фитиль подожжён.
— Чаще всего победителем оказывается тот, кто наблюдает за битвой со стороны, — напомнил я старую истину.
— Нам нужно время. Пять-шесть лет, — произнёс Сталин. — Пакт о ненападении, и ничего больше! Это предел. Товарищ Молотов согласен.
— Эмиссары Гитлера уже здесь?
— Прибыл Риббентроп. Его, между прочим, обстреляла наша зенитная батарея. Вскоре после того, как самолёт пересёк границу.
— Не попали?
— В самолёте несколько пробоин, но до Москвы дотянул.
— Как реагирует Риббентроп?
— Он шутит. Он говорит, что сам убедился в бдительности нашей противовоздушной обороны.
— И никаких официальных демаршей?
— Нет. Он нацелен заключить договор и не хочет обострять положение.
— Это его дело. А вот служба оповещения у нас допустила оплошность.
— Разберитесь, Николай Алексеевич, пусть накажут виновных. Но без шума. Если Риббентроп не заинтересован в огласке, то мы тем более.
— А зенитчиков надо поощрить, они молодцы. В мирное время, без повышенной боевой готовности обнаружили самолёт, определили, что не наш, успели открыть огонь.
— И даже попали, — усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Удачно попали, показав свою меткость и, кажется, не повредив дипломатии. Их следует отметить, они не задаром едят свой хлеб. Но без всякой огласки, без шума, — повторил Сталин.
Прошло ещё несколько дней, и свершилось событие, о котором спорили, спорят и ещё будут спорить. 23 августа 1939 года пакт о ненападении между Советским Союзом и Германией был подписан. Гитлер сразу ринулся в схватку. Лавина Второй мировой войны сорвалась и с грохотом покатилась, уничтожая все на своём пути. Если подписание пакта и ускорило начало сражения, то, с другой стороны, договор дал нам в ту пору определённые выгоды. Вопрос о том, как мы смогли ими воспользоваться.

 

 

21

Итак, 1 сентября 1939 года Гитлер спровоцировал войну с Польшей. Устоять перед таким противником поляки не имели никакой возможности. Ситуация сложилась напряжённейшая. Не могли мы допустить, чтобы фашистские войска вышли на подступы к Минску, на прямую дорогу к Москве. С другой стороны, открылась редчайшая возможность вернуть наши исконные земли — Западную Белоруссию и Западную Украину.
Почему же Сталин не двинул наши войска в Польшу сразу после нападения немцев? Это было бы справедливо, оправдано обстановкой. Гитлер даже подталкивал нас, желая расширить пропасть между нами и Англией и Францией. Но Иосиф Виссарионович проявил дальновидность и выдержку. Советские армии оставались на месте, мы не выступили в роли агрессора. О состоянии войны с Германией заявили Франция и Англия. Началась Вторая мировая, и развязана она была, прошу заметить, без нашего участия. Мы перешли границу лишь после того, как судьба Польши была решена, когда нам оставалось только взять под своё крыло районы, населённые украинцами и белорусами, издавна входившие в состав нашего общего государства. Вот и получилось, что из числа ведущих европейских стран Советский Союз вступил в сражение последним. И как бы в дальнейшем ни развёртывались события, Сталин тогда, осенью 1939 года, политически уже выиграл только что начавшуюся мировую войну. Да, я не оговорился: он ещё тогда одержал политическую победу во Второй мировой!
Утром 17 сентября войска Красной Армии перешли в наступление по всей линии советско-польской границы, протяжённость которой равнялась 1410 километрам. Удар намечался стремительный, с небывалыми темпами — от 60 до 80 километров в сутки. Скептики сомневались в такой возможности. Однако — получилось, несмотря на выявившиеся при этом недостатки. В первый день «застряла» только 6-я армия комкора Филиппа Ивановича Голикова, встретившая возле Тернополя ожесточённое сопротивление поляков. Возникали крупные стычки и в других районах. Возле Галича, например, после ночного боя был взят в плен раненый полковник Андерс, чьё имя через несколько лет получит, как увидим, широкую известность, причём не славную, а позорную.
Наши и германские дипломаты, чтобы избежать столкновений, заранее определили разграничительную линию, пролегавшую примерно там, где проходила пресловутая «линия Керзона». Немцы получили приказ остановиться в полосе Сокаль — Львов — Владимир-Волынский — Брест — Белосток. Наши спешили выйти туда не позже, а по возможности раньше германцев. Не в гости прийти, а самим встретить гостей.
За несколько суток до перехода границы я выехал по поручению Сталина в район Минска с удостоверением представителя Генерального штаба. Иосиф Виссарионович хотел, чтобы я понаблюдал и критически оценил действия наших войск. Если потребуется изменить что-то в ходе событий, срочно связаться с ним.
Опытные военачальники знают, сколь велика разница между войсками в лагерях, в казармах и теми войсками, которые привыкли действовать в поле, перемещаться, не имея «постоянной прописки». Очень трудно, болезненно даётся такая привычка. Никакие учения не способны создать реальную полевую обстановку, в них всегда много условностей, они коротки по времени.
Движение колонн, отдых, питание, транспортировка тяжёлого оружия, организация дорожной, медицинской, ветеринарной служб, управление частями на ходу и многое другое разом обрушивается на командный состав. Справиться со всем этим трудно, тем более в соединениях, которые годами находились на казарменном положении.
Очень много было отставших бойцов. Перепутались колонны, заблудились обозы. Некоторые командиры умудрились «потерять» свои подразделения. Были артиллерийские полки, выступившие в поход без запаса снарядов, надеясь, что подвезут, нагонят машины. На перекрёстках создавались гигантские пробки. Счастье, что не имелось сильного противника, способного воспользоваться нашими недостатками. И при всем том мощная лавина войск, катившаяся по всем дорогам, производила ошеломляющее впечатление. В том числе и на фашистских пилотов, которые регулярно и нагло производили разведывательные полёты. Ну и чисто арифметические итоги того похода говорят сами за себя. В той быстротечной кампании мы потеряли всего 737 человек убитыми и 1360 ранеными. Официальных данных о безвозвратных потерях поляков не имеется, достоверно известно лишь, что в плен мы взяли более 200 тысяч польских солдат и офицеров. Большая цифра. Рассчитались, в общем, за неудачи 1920 года. Всем и всегда надобно воздавать должной мерой.
20 сентября с передовыми частями наших войск я на броневике приехал в Брест, в знакомую ещё по старой службе Брестскую крепость. Она была занята немцами после кровопролитного боя с поляками. Некоторые укрепления оказались взорванными. В этом месте немцы пересекли разграничительную линию и обязаны были передать крепость нам.
Бронетанковой бригадой, которая первой достигла Бреста, командовал известный мне Семён Кривошеин, тоже, конечно, бывший будённовец, выделявшийся среди ветеранов Первой конной тем, что когда-то учился в гимназии, знал иностранный язык (кажется, французский) и имел опыт войны в Испании, побывал там добровольцем. Во всяком случае, по отношению к иностранцам, в данном случае — к немцам, он чувствовал себя достаточно уверенно, и это было приятно. Присутствовал я, не представляясь, на встрече в крепости комбрига Кривошеина и командира немецкого танкового корпуса Гейнца Гудериана. О последнем был изрядно наслышан и считал полезным увидеть его, понаблюдать, оценить. Когда Гудериан практиковался у нас, на него, естественно, было заведено соответствующее дело, но с той поры прошло много времени, этот генерал стал одним из создателей германских бронетанковых сил и, пожалуй, ведущим теоретиком, проповедовавшим позаимствованную у нас доктрину массированного использования бронетанковых войск. Некоторые положения он, естественно, развил, расширил, внёс кое-что новое. Уж я-то, прочитавший в подлиннике его «Ахтунг! Панцерн!», знающий досконально труды всех наших теоретиков, мог сравнивать.
В ту пору немцы уже начали почтительно именовать Гудериана «танковым богом». Да, пожалуй, в гитлеровской Германии он был наилучшим среди генералов-танкистов. Среднего роста, прямоплечий, с круглой головой на короткой шее, с усиками «а ля фюрер», он был полон энергии, подвижен, холодно вежлив. Ощущалось и некоторое зазнайство, плохо скрытое чувство превосходства над окружающими. Он только что блестяще продемонстрировал своё мастерство, пробив броневым кулаком польскую оборону, стремительно пройдя через всю Польшу от её западной до восточной границы, наступая «до последней капли бензина». Ещё продолжались бои в Варшаве, в других районах, а Гудериан уже захватил Брест и развернул свои танки навстречу отступавшим польским дивизиям. Теоретики подтвердили свои идеи на практике. Ему было чем гордиться.
Это так! Но не забудем, что Гудериан лишь перенёс на германскую почву то, что было у нас в теории и практике до событий 1937 года. Гудериан шёл вперёд, а мы отставали. Устаревшие военные теории хуже, чем устаревшее оружие. Сменивший маршала Тухачевского новоявленный маршал Кулик говаривал так: «Чево мудрить? На кой хрен реактивные снаряды, в них наш боец не разбирается. Самое надёжное — полевые орудия на конной тяге, да боеприпасов побольше». Это, увы, не горькая ирония. На практике за подобными дремучими рассуждениями стояло вот что. Снаряд среднего немецкого танка пронизывал броню нашего БТ-7, а наш снаряд вражескую броню не пробивал. Танкисты Гудериана три недели провели в маршах, в боях, но состояние частей и подразделений было таким, будто они явились в Брест после прогулки. Полный порядок, вся техника в сборе. Немцы готовы были сразу развернуться для нового боя. А вот бригада Кривошеина, совершив марш без противодействия противника, потеряла в пути половину боевых машин. Ломалась техника, запасных деталей не оказалось, заблудились где-то грузовики со снарядами и патронами.
Гитлеровцы сделали для себя некоторые выводы, и не в нашу пользу. Но вели они себя очень корректно. Без всяких споров точно в согласованное время покинули крепость, забрав с собой все, что могли увезти и унести. Однако запасы в казематах, на складах были столь велики, что и для нас осталось значительное количество провианта, амуниции, боеприпасов. Советские войска торжественно вступили в нашу старую надёжную крепость и разместились в ней.
Мы вернулись! Слезы были у меня на глазах. Господи, сколько прекрасных, мужественных русских офицеров не сражались бы против Советов, против красных, сколько российской крови не пролилось бы за единую и неделимую машу страну, если бы люди обладали даром заглядывать вперёд, если бы могли предположить, что увидят, как увидел я, наши войска, вновь марширующие по брусчатке Бреста, по улицам других славянских городов, в Бессарабии и Прибалтике!
Освободительный поход был завершён. Я приехал в Москву возбуждённый и счастливый. Не умея льстить, я готов был сказать самые тёплые слова Иосифу Виссарионовичу за его правильную политику, принёсшую большой бескровный успех, позволившую вернуть наши исконные территории. И Молотову тоже спасибо: тогда заслужил он в народе почётный титул «собирателя русских земель».
Но это — эмоции. Сталину я доложил, что немецкие подразделения сколочены, обучены и вооружены лучше, чем наши: это касается и пехоты, и танков. В хорошую сторону выделялась наша конница, проявившая надёжную организованность в длительных маршах. Особенно подчеркнул профессиональную подготовку немецких офицеров, отлично налаженное управление войсками во всех звеньях. Сказал, что генерал Гудериан — опасный противник. Он принадлежит к той традиционной немецкой школе, которая если и зависит от Гитлера, то лишь в силу необходимости, в силу совпадения интересов. Гудериан самостоятелен, нешаблонен, способен принимать смелые решения. Слабость его, на мой взгляд, в чрезмерной самоуверенности. Это черта многих немецких генералов.
Выслушав меня, Иосиф Виссарионович задал несколько уточняющих вопросов, а затем с довольной улыбкой посоветовал отдохнуть: впереди, дескать, не менее значительные события.
Да, я понимал, что это всего лишь начало. Колесо большой войны уже вращалось, остановить его было невозможно. Сейчас, на первом этапе мы оказались в выигрыше. Граница наша отодвинулась значительно дальше на запад, мы получили простор для манёвра, возможность создать сильное, укреплённое предполье. Но теперь между нами и гитлеровцами не было буфера. Вот они — а вот мы. И те, и другие настороже, в полной боеготовности. Это — как сухие смолистые дрова: пламя может вспыхнуть от любой искры.

 

 

22

Сто дней, с 30 ноября 1939 года по 13 марта 1940 года, продолжалась война с белофиннами, ныне почти забытая, заслонённая кровопролитными битвами гигантских масштабов, но роль её в развитии советско-германских взаимоотношений столь велика, что не сказать о ней — значит оставить на историческом полотне белое пятно, искажающее картину. И Сталину, и другим руководителям из его окружения эта малая война открыла глаза на многое, заставила пересмотреть сложившиеся взгляды, догмы. Наши враги, как и наши союзники, тоже сделали свои далеко идущие выводы. Не будь этой войны или завершись она нашей быстрой, внушительной победой, наверняка не напал был на нас Гитлер в июне сорок первого.
Впрочем, по порядку.
Обязан сказать, что одним из «поджигателей» этой войны, в числе других так называемых «стариков» из числа военных с дореволюционным стажем, был ваш покорный слуга. Как и начальник Генерального штаба Борис Михайлович Шапошников, я всегда считал границу с финнами на Карельском перешейке несправедливой и опасной. Она была навязана нам в те дни, когда страна переживала большие трудности, когда нашим руководителям, которые старались спасти революцию от врагов, наседавших со всех сторон, было не до перешейка. А Финляндия, получившая самостоятельность и полную поддержку западной буржуазии, обрела при этом ещё и важное стратегическое преимущество. Граница проходила настолько близко от нашей северной столицы, что финны могли обстреливать её из орудий крупных калибров. Один бросок от границы до Ленинграда, до важнейшего экономического и политического центра, до главной базы Балтийского флота. И это — в напряжённой обстановке начавшейся уже Второй мировой войны.
Иосиф Виссарионович поступил правильно, предложив финнам отдать нам часть территории на Карельском перешейке. Не за «спасибо» разумеется, а получив соответствующую компенсацию в другом районе. При этом финны ничего не теряли, территориально оставались в большом выигрыше. Но финны не захотели. А точнее — не захотели те, кто стоял у них за спиной, направляя их политику. Понадеялись финны и на свои мощные укрепления, созданные при помощи Англии, Франции и Германии.
Нам оставалось одно — воевать, отодвинуть границу штыками. Тем более, что военному и политическому руководству нашей страны это не представлялось трудным. Ну что такое Финляндия? Недавняя российская провинция, по территории и населению примерно с Архангельскую область. Навалимся — голыми руками возьмём, лишь бы сугробы не помешали. Подобное шапкозакидательское настроение особенно проявилось на Военном совете, который собрал Сталин, чтобы обсудить план войны.
Докладывал Борис Михайлович Шапошников. Оперативный план был заранее подготовлен, я принимал участие в его уточнении и корректировке. Считаю, очень правильный, выверенный был план. В нем учитывалось состояние и дислокация войск противника, значение его укреплённых полос, определялось количеством и техническая оснащённость наших войск, способных решительно и быстро провести кампанию. Мы брали оптимальное соотношение, необходимое в таких случаях: примерно один к трём. Это требовало выдвижения к финской границе значительного количества пехоты с танками и самолётами из глубины страны, снятия дивизий с других направлений. И частичной мобилизации запасников.
— Слишком уж размахнулся Генштаб! — подал реплику нарком Ворошилов.
Неторопливый и обстоятельный Шапошников не успел даже ответить, как прозвучал шутливый вопрос Сталина:
— Борис Михайлович, а вы тот ли план взяли с собой? Может, вы докладываете нам оперативный план войны с Германией?
— В доверенной мне работе я стараюсь не допускать ошибок, — сухо ответил Шапошников. А Сталин, с глубочайшим уважением относившийся к нему, во всех случаях обращавшийся к Шапошникову, как и ко мне, только но имени-отчеству, поторопился объяснить:
— Не обижайтесь на моё замечание и на слова товарища Ворошилова. С политической точки зрения наш пограничный конфликт с Финляндией должен оставаться не более чем местным недоразумением. Не надо превращать его в событие большой международной важности, привлекать излишнее внимание наших неприятелей за рубежом.
— Тем более важно нанести мощный, стремительный удар, решить все в самый короткий срок.
— Это верно. Однако в данном случае пусть воюет не вся наша страна, не вся наша армия, что было бы слишком большой честью для белофиннов, а только Ленинградский военный округ. Хотя бы формально, но так. Товарищ Мерецков, — обратился Сталин к командующему округом, — как вы считаете, вам действительно нужна такая большая помощь, чтобы справиться с Финляндией? У вас не хватит сил в своём округе, который мы преобразуем в Ленинградски фронт? Мерецков ответил буквально так:
— Да, помощь нужна, особенно в артиллерии и авиации. Может быть, не в таких размерах, какие были названы, но без усиления нам не обойтись.
— Посчитайте и доложите… Завтра, — уточнил Сталин. — А сейчас ответьте на вопрос: способен ли Ленинградской фронт под вашим командованием в короткий срок разгромить белофиннов?
Лишь несколько секунд боролся Мерецков с волнением и сомнением. Ответить «нет» — значит признать свою несостоятельность, и фронт будет доверен кому-то другому.
— Мы выполним решение партии и правительства.
— Ну вот, хорошо, — ответил Иосиф Виссарионович. — А мы, со своей стороны, окажем фронту большое содействие. Наркомат обороны будет помогать вам, — уточнил Сталин. — А Генеральный штаб не будет больше заниматься этими операциями местного масштаба. У Генерального штаба есть другие задачи. Поэтому Бориса Михайловича и Николая Алексеевича попрошу задержаться, а все остальные свободны, товарищи.
— Надеюсь, нам не грозит Колыма? — негромко спросил Шапошников, собирая бумаги.
— Нет, но белофинны могут радоваться, вы теперь выведены из игры. Как, возможно, и я.
Простившись с участниками заседания, Иосиф Виссарионович пригласил нас в «бытовую» комнату, куда расторопный Поскребышев тотчас принёс крепко заваренный чай и лимоны. Когда остались втроём, Сталин сказал:
— Вы люди чисто военные и с военной точки зрения представленный вами оперативный план заслуживает самого большого внимания. Но вы не учитываете того, что я и товарищ Ворошилов считаем сейчас особенно важным, не учитываете политических аспектов событий. Пограничный конфликт с Финляндией — это одно. Большая война на государственном уровне — это совсем другое. Такая война вызовет самую неблагоприятную реакцию за рубежом. В конце концов это просто нехорошо: Гулливер схватился с лилипутом. У лилипута сразу найдутся сочувстсвующие защитники. Крупная концентрация войск, мобилизация — нас будут разносить на все корки ещё до начала событий. Мы поссоримся и с немцами, и с французами, и с англичанами.
— Концентрацию, мобилизацию можно провести энергично, в короткий срок, — возразил Шапошников.
— Нет, Борис Михайлович, и вы и, как вижу, Николай Алексеевич, не поняли меня. Воевать, повторяю, будет не страна, а лишь Ленинградский фронт. Пусть эту операцию местного значения проведут молодые военачальники. А вам лучше пока отдохнуть.
— Подать в отставку? — уточнил Шапошников.
— Ну зачем же в отставку, дорогой Борис Михайлович, — улыбнулся Сталин. — Я знаю, что вам, как и мне, нравится черноморское побережье Кавказа. Там ещё зелено. Поезжайте в Сочи, набирайтесь здоровья, А те товарищи по Генштабу, которые вместе с вами разрабатывали оперативный план и являются его сторонниками, пусть пока едут в Прибалтику, для уточнения границ. А вот Николай Алексеевич…
— Простите, Иосиф Виссарионович, но я недавно отдыхал в тёплых краях.
— Это хорошо. Оставайтесь здесь и со стороны, критически постарайтесь оценить развитие событий. Нам это очень важно.
Итак, Шапошников и многие его сотрудники покинули Москву. Генштаб фактически перестал действовать, и это как раз в то время, когда началась война. Веское доказательство, что Сталин чересчур верил в свои силы, в способности преданных ему полководцев и в общем-то не очень серьёзно отнёсся к развязавшемуся конфликту. Однако события быстро погасили его оптимизм, вызвали недоумение, а затем и некоторое замешательство.
Конечно, пятнадцать финских дивизий (каждая, впрочем, больше нашей по численности) не выдержали бы натиска войск Ленинградского фронта, если бы не первоклассная система оборонительных рубежей, которую создал бывший офицер русской армии Маннергейм и которая носила его имя. Перед нашей пехотой — сплошные минные поля и колючая проволока в двадцать, тридцать, иногда — в сорок (!) рядов, вместо обычных трех-четырех. Перед танками — доты. Полтора метра железобетона и метра два-три камней, наваленных сверху. Цемент марки «600». Не пробьёшь никаким снарядом. Под такой толщей в одном доте укрывалось до десяти пулемётов, несколько артиллерийских орудий. Боеприпасы, продовольствие, запасы воды — в особом каземате. Огневые точки были расположены так, что секторы обстрелов перекрылись, каждый дот или дзот мог защищать подступы к двум соседним. Ну, а в отдалённых, труднодоступных местах, где у белофиннов не было мощных укреплений, нашу пехоту, вооружённую в основном винтовками, встречали лыжники, имевшие пистолеты-пулемёты, косили наших бойцов плотным огнём с близкого расстояния. Снайперы-«кукушки« стреляли прицельно, укрывшись в кронах деревьев.
Опасаясь ослабить войска на востоке и на западе, на линии соприкосновения с фашистами, советское командование не стало снимать оттуда наши кадровые, наиболее боеспособные дивизии. В соединения, действовавшие против белофиннов, направлялся поток запасников. Они попадали на северный фронт, едва умея стрелять, в шинелях, в ботинках с обмотками.
И морозы! Столь страшных холодов, как в ту злосчастную зиму, мы прежде не знали. Сама природа была против нас. Обычная среднемесячная температура января в Москве примерно —10 градусов по Цельсию. Случается, ртуть термометров падает на короткое время до отметки —25 или даже —30 градусов. А тогда, в сороковом году, произошло небывалое. 17 января в Москве мороз усилился до 42 градусов! Возле города Клин была зарегистрирована рекордная цифра, достойная полюса холода — минус 51 градус! При этом не следует забывать, что Московская область находится гораздо южнее Финляндии. По всей России вымерзли тогда яблони в садах. Отказывали термометры. Русские красноармейцы, особенно уроженцы северных областей, ещё кое-как держались, терпели невиданную стужу, а южане выбывали из строя — не те условия.
Полная неожиданность происходившего, уязвлённое самолюбие мешало нашим военным руководителям объективно, самокритично оценить положение. Их инициативы не достигали цели, их авторитет падал час от часу все ниже. Но Ворошилову и Мерецкову казалось: ещё один нажим, ещё один сильный удар — и линия Маннергейма будет прорвана, враг побежит. Победа, слава, почёт — не за горами! И они гнали на сорок рядов колючей проволоки, на минные поля, под шквальный огонь белофиннов новые и новые тысячи, десятки тысяч наскоро обученных, слабо вооружённых бойцов, только что мобилизованных в центральных и северных областях России. А массированный огонь был страшен, гораздо страшнее, чем в первую мировую войну. За каждый метр продвижения мы платили десятками трупов. На подступах к дотам валами громоздились окоченевшие мертвецы.
Попробовали наступать севернее Карельского перешейка, а там — непроходимые леса, сугробы по грудь, вражеские засады, воздействие авиации. Белофинны отрезали две наших дивизии, судьба их была печальна… Нет, уж лучше бить напрямик, в лоб. Тем более что Сталин торопил, ждал сообщений об успехах. А дни шли, складывались в недели, не принося утешающих сведений.
За месяц тяжёлых боев Ленинградский фронт преодолел только предполье, только приблизился к основным укреплениям линии Маннергейма, а штурмовать её уже не было сил: ни материальных, ни моральных. Войска выдохлись.
Я тогда очень болезненно, как самое кровное для себя дело, воспринимал наши неудачи (как и Шапошников, мучавшийся неизвестностью на отдыхе в Сочи). Но ещё более тяжёлым и страшным представлялся мне стремительный упадок уровня боевой готовности всех наших вооружённых сил. А суть вот в чем.
В большой политике, в высшем военном руководстве, как и вообще в любой политике, в любом руководстве, существует некий закон рановесия. У этой группы людей одна точка зрения, у другой — другая. Пока различные мнения примерно равны в своём влиянии на лидеров, дело идёт не самым лучшим образом.
А перекосы печальны. Отошёл от руководства Шапошников, и сразу же резко возросло влияние Ефима Александровича Щаденко, давнего друга Ворошилова и Будённого.
Я знал Ефима Александровича с момента рождения Первой конной армии. В ту пору за востроносость кавалеристы называли его между собой «кочетом». И, наверно, не только за востроносость: было в нем что-то дерзкое, воинственно-заносчивое, петушиное. В Конармии ведал он вопросами формирования и укомплектования и тогда, в условиях гражданской войны, вполне справлялся со своими обязанностями.
Поднимаясь по ступеням служебной лестницы к самому её верху, Ворошилов и Будённый тянули следом и друзей-приятелей, опираясь на них. Как мы уже говорили, Щаденко занимался теперь формированием и укомплектованием всех наших вооружённых сил. И, более того, претендовал на должность начальника Генштаба, считая, что вполне справится с этой ответственной должностью. Ошибочно, между прочим, считал.
Ефим Александрович рассудил так. Оперативный план, подготовленный Шапошниковым, предусматривал усиление Ленинградского фронта кадровыми, сколоченными и обученными дивизиями. Может, это и правильно, да ведь план-то отвергнут, товарищ Сталин высказался против. Под тем предлогом, что, мол, шума надо поменьше. И нельзя ослаблять другие стратегические направления. Значит, сделаем так. Дивизии, полки остаются на своих местах, но из каждого полка возьмём лучшую роту — и сразу на фронт, в бой. Быстро и никакого шума.
Не из государственных, не из военных, а из личных, честолюбивых соображений исходил Щаденко, приняв такое решение, добившись поддержки Ворошилова и одобрения Сталина. Срочно начали изымать по всей стране лучшие роты из всех полков, даже в Особых пограничных округах, уже одним этим снизив общий уровень боеготовности наших войск. А разрозненные роты, попав на Ленинградский фронт, растворялись в общей массе, почти не влияя на неё.
Давно известно, насколько велико значение сплочённости, спаянности любого воинского организма. Вот полк: люди в нем одинаково обучены, имеют штатное вооружение, каждый боец знает своего соседа, своего начальника, надеется на него. Командиры знают способности и возможности друг друга, кому что лучше доверить, кто с чем лучше справится. Отработано взаимодействие стрелков, пулемётчиков, артиллеристов, сапёров… Такой полк втрое, вчетверо сильнее, чем наспех собранная воинская часть, где тот же командир роты не знает, каков его сосед слева или справа, каковы требования начальников, кто поможет ему в трудную минуту… Лить воду на огонь по каплям или плеснуть из ведра — есть же разница, хотя вода в любом случае остаётся водой! Дивизия М. П. Кирпоноса, например, прибывшая целиком с берегов Волги, сразу хорошо показала себя в боях. Но это был редкий случай, в основном Ленинградский фронт пополнялся слабообученными призывниками и разрозненными подразделениями, которые изымались из своих полков. [32]
Я попросил Иосифа Виссарионовича принять меня, высказал своё возмущение тем, что при огромных потерях войска наши пополняются неразумно, безобразно: так ничего не исправишь. И вообще нужны крутые меры, чтобы в корне изменить положение.
— Какие? — спросил он, наливая в бокал мускат (мы беседовали с глаза на глаз в его кремлёвском домашнем кабинете).
— Немедленно прекратить наступление. Наши атаки — это самоистребление. Они вредны. Сейчас у нас нет надежды на успех, если мы даже удвоим количество войск.
— Неужели обстановка настолько безнадёжная?
— Я пробыл там пять дней, видел своими глазами.
— Чего недостаёт? Артиллерии? Авиации? Мы можем дать и то и другое.
— Артиллерия застревает в сугробах и отрывается от пехоты. А которая на передовой — используется плохо. Взаимодействие не налажено. Пушкари сами по себе, пехотинцы тоже, с авиацией у них практически нет никакой связи. Радиосвязь нигде не налажена.
— Почему застревают в сугробах, объясните мне, Николай Алексеевич? Мы дали туда много автомашин, дали много тракторов из народного хозяйства.
— Стоят они, эти машины и трактора. Без горючего. В заносах. Нет для них обогревательных пунктов, ремонтных средств. Острая нехватка дорожных, инженерно-мостовых, строительных подразделений. Все делалось в спешке, непродуманно, на скорую руку… Мерецков — он же в Испании воевал. А тут север. И ещё, Иосиф Виссарионович: подавляющее большинство наших командиров по своему уровню не отличается от своих подчинённых. Недавние командиры отделений и взводов просто не способны заменить вырванных из армии комбатов, командиров полков и дивизий. Руководство боем — это не болтовня на собраниях. Пока не поздно, надо исправить ошибки, освободить из тюрем и лагерей наших военачальников. Которые ещё живы.
Иосиф Виссарионович не ответил. Глядел в тёмное окно, сжимая рукой набитую табаком трубку. Я понимал, насколько трудно ему отрешиться от привычной мысли о скорой победе. Кроме всего прочего, как возликуют наши многочисленные враги! Орешек, дескать, оказался не по зубам. Снизится престиж Красной Армии. Консолидируется антисоветский лагерь. И без того белофиннам оказывали материальную помощь Соединённые Штаты, Англия, Франция. Даже Гитлер и Муссолини посылали белофиннам самолёты, другое вооружение. Немцы почти прекратили военные действия на западе, сидели в окопах против французов, ничего не предпринимая. Ожидали, как развернутся события на северо-востоке, в Финляндии.
Да, нелегко было Иосифу Виссарионовичу принять решение, затягивающее войну!
Оторвав взгляд от окна, он грузно повернулся ко мне:
— Насколько я понимаю, вы, Николай Алексеевич, предлагаете вызвать в Москву Шапошникова с планом Генштаба?
— Я предлагаю немедленно прекратить наступление и начать всестороннюю подготовку будущего штурма. Пусть войска освоятся на местности, произведут детальную разведку, накопят необходимые средства для подавления огневых точек противника, для уничтожения его заграждений. Путь пехоте обязаны будут проложить артиллерия, авиация. Да и тёплое время близится, и световой день увеличивается — это в нашу пользу.
— Значит, надо вызвать Шапошникова. И командование фронта надо сменить, — сказал Сталин.
Со второго захода, если так можно выразиться, задача была решена. С трудом, с потерями, израсходовав массу боеприпасов, линию Маннергейма мы все же взломали. Финское правильство, испугавшись полного разгрома, поторопилось заключить мир. А мы «постеснялись» перед лицом других держав закрепить свой успех, ввести свои войска на территорию Финляндии, ликвидировать тем самым северный плацдарм, на который явно рассчитывали фашисты. А вот Гитлер не постеснялся. Послал вскоре туда свои дивизии, открыл вместе с финнами фронт против нас, усугубив для Советского Союза тяжесть войны. Но это потом. А в борьбе с белофиннами определённый успех был достигнут, хотя, конечно, заплатили мы за него дорого. В той «зимней войне», как называют её финны, мы потеряли около 70 тысяч убитыми, вдвое больше ранеными и обмороженными.
И все же, смею утверждать, конкретный конечный результат был в нашу пользу. Граница отодвинулась на 150 километров от Ленинграда. Не будь этого, белофинны вместе с немцами одним ударом захватили бы в сорок первом году нашу северную столицу, а это обернулось бы для нас большой бедой, вся война пошла бы другим руслом, жертв и трудностей, вероятно, было бы значительно больше. Так что надо отдать должное предусмотрительности нашего руководства. А с другой стороны (диалектика!), финская кампания в определённой мере отрезвила Сталина и близких ему деятелей, охладила не в меру разыгравшееся самомнение, заставила думать, искать пути для скорейшего укрепления страны и армии. Только времени оставалось мало.
Нонсенс: в вопросе о войне с Финляндией Сталина в первый и последний раз безоговорочно поддержал не кто иной, как Троцкий. Постоянно критикуя Сталина, проводимую им политику, рисуя Иосифа Виссарионовича как злобное чудовище, как прирождённого преступника, Лев Давидович тем не менее всегда повторял, что при любых обстоятельствах будет безоговорочно защищать СССР, государство рабочих, от всех внешних врагов. Был, значит, в этом для него интерес. К чести Троцкого, он не изменил свою точку зрения, хотя сам оказался в трудном положении, многие западные друзья отвернулись от него. Троцкий заявил: действия Сталина в Финляндии имели целью укрепить обнажённый фланг Советского Союза против возможного нападения Гитлера. Это — законное стремление, и любое Советское правительство, оказавшись в той же ситуации, было бы вынуждено укреплять свои границы за счёт Финляндии. Стратегическим целям пролетарского государства следовало отдать предпочтение перед правом Финляндии на самоопределение… Лев Давидович настолько энергично призывал тогда «защищать Советский Союз», что поднял бурю возмущения среди зарубежных сторонников. Его обвиняли даже в том, что он сделался, якобы, «апологетом Сталина». А он просто был опытней и дальновидней многих своих соратников.
Ещё несколько штрихов скорее политических, нежели чисто военных. Весной 1940 года в руки Сталина попал документ, ныне известный историкам, а тогда тайно добытый нашей разведкой за рубежом (или умело подсунутый заинтересованной стороной). Это была копия письма Гитлера Муссолини, в котором германский фюрер высоко оценил действия Красной Армии в период финской кампании. Имелась даже такая фраза: «Принимая во внимание возможности снабжения, никакая сила в мире не смогла бы, или если бы и смогла, то только после больших приготовлений, достичь таких результатов при морозе в 30-40 градусов и на такой местности, каких достигли русские уже в начале войны».
— Вот что думает Гитлер. — сказал мне Иосиф Виссарионович, прочитав сию выдержку из письма. — Он очень высокого мнения о боевых возможностях наших войск. Он не видит даже тех недостатков, которые видели мы сами и которые стараемся ликвидировать.
— Можно подумать, что у немцев нет разведки, что представители германских штабов не сидели от первого до последнего залпа на передовой вместе с финнами. Очень опасно считать противника глупее себя.
— Бывает и глупее. А бывает, что ошибается, — сказал Сталин. — Вы скептически настроены к этому письму…
— Напомню вам цифры, наделавшие много шума, когда их опубликовали после Февральской революции. В газетах появилось сообщение, что Россия потеряла в войне с Германией убитыми, ранеными и пленными восемь миллионов человек, а немцы — вдвое меньше. И что это есть объективный, неопровержимый приговор всему правящему классу, всей господствующей верхушке страны. А наши потери сейчас, в лесах Финляндии, не вдвое, а впятеро больше, чем у неприятеля. И Гитлер прекрасно осведомлён об этом.
— Приговор правящей верхушке? — переспросил Сталин.
— Не будем толковать об оценке. Важно уяснить позицию Гитлера.
— Нет, Николай Алексеевич, вы хотите подчеркнуть, что горькая правда лучше подслащённой лжи.
— Никаких сомнений.
— У меня тоже, — произнёс Иосиф Виссарионович (похвально хотя бы то, что он старался быть самокритичным). — И при всем том мнение Гитлера, каким бы оно ни было, не является для нас определяющим. Это лишь пища для размышления. Мы учтём ошибки, выявленные финской кампанией, примем меры для их устранения.
— По-моему, мы тратим на это слишком много времени, — вырвалось у меня, — на выявление ошибок и их исправления.
Сталин промолчал.
Не могу не отметить, как в тот период совершенно неожиданно отличился мой давний знакомый Николай Сергеевич Власик. Слабо разбираясь в военных делах, он тем не менее, по воле случая принёс большую, не побоюсь даже заявить — очень большую пользу нашим вооружённым силам. Ну, прежде всего надо сказать, что он всеми правдами и неправдами добился присвоения ему высокого воинского звания. Честолюбив был зело, и вот исхитрился. Не помню, что дали ему, «комбрига» или «комдива», во всяком случае, при переаттестации в 1940 году он стал генерал-майором, это уже нечто определённое. Для того, чтобы получить звезды в петлицах (погонов, как известно, у нас тогда ещё не было), требовался некоторый стаж войсковой службы. Изворотливый Власик, продолжая оставаться главным лицом в охране Сталина, умудрился зачислиться на ответственную должность в Управление пограничными войсками и даже успевал что-то делать там по снабжению, подписывал какие-то бумаги. А должность была, разумеется, генеральская.
Получив звание, он «вознёсся», и опять, как когда-то в молодые годы, попёрла наружу хамская сущность — как и у многих его коллег. Стал высокомерным и наглым по отношению к тем, кто ниже его, даже походка изменилась: шествовал вальяжно, пузцом вперёд. Надобно было его осадить, как осадил я его когда-то в Царицыне. Встретившись с ним один на один, сказал с нарочитой весёлостью:
— А, товарищ генерал-майор, Николай Спиридонович! (Он почему-то терпеть не мог своего настоящего отчества, стеснялся, что ли?) Мундир на вас хорош, прямо маршальский. Бороду не намерены отрастить для пущей солидности?
Он растерялся, смотрел на меня выпученными белесыми глазами. Но мужлан-то был поднаторевший, научившийся смекать быстро и дипломатично. Соображал лишь несколько секунд, потом произнёс ядовито:
— Нет, товарищ генерал без звания, бороды не будет, у нас крепкая память, не сумневайтесь!
Вот как удивил он меня! Не столько быстротой реакции, сколько обретёнными познаниями. Есть такое понятие — офицер без звания. Призван, определён человек в офицерский корпус, но чин ещё не назначен, звание не присвоено. Так и мой статус, по сравнению с новым твёрдым статусом Власика был, в его понимании, неофициальным и шатким. Он не упустил возможности уколоть меня, ничего не рискуя. Окрестил, подтрунивая, генералом без звания. Стерпевши эту шутку раз и другой, я в конце концов намекнул, что без звания-то может остаться он сам. Власик сделал соответствующий вывод, спеси у него поубавилось.
В общем-то, мы поддерживали вполне лояльные взаимоотношения. Что поделаешь: состояли на одной службе, свыклись за долгие годы. В какой-то мере сближала и общая неприязнь к начальнику Главного артиллерийского управления Красной Армии Г. И. Кулику. Завидуя его карьере, Власик вполне резонно считал, что Кулик никак не умнее, что организатор он ничуть не лучше, чем сам Николай Сергеевич. Я же вообще считал маршала Кулика, по деяниям его, истинным врагом Отечества, каждый раз, слыша его фамилию или думая о нем, вспоминал известные строки:
Хотя услуга нам при нужде дорога,
Но все ж услужливый дурак опаснее врага.
Год за годом я боролся, без особых, впрочем, успехов, со «старовведениями» Кулика. Он упрямо проталкивал то, что было в гражданскую, что было известно Сталину, против чего особенно активно «воевал» Тухачевский. Основой артиллерийского вооружения Кулик считал 107-миллиметровую пушку, хорошо знакомую Ворошилову, Будённому и Сталину по боям гражданской войны. Но времена-то изменились. Кулик не хотел или не способен был признавать новое. Или, как мы уже говорили, просто искоренял все, что было внедрено «врагами народа». Добился: выпуск 45— и 76-миллиметровых орудий был прекращён. И даже большего: оснастка для выпуска этих артиллерийских систем была вывезена из заводских цехов. Это уж война доказала: наши 76-миллиметровые орудия были самыми лучшими орудиями в мире в течение всего периода с 1941 по 1945 год.
Кулик добивался также снятия с вооружения противотанковых ружей, по его мнению неэффективных. И в то же время всячески поддерживал проблематическое предложение Сталина о создании самозарядной полуавтоматической винтовки. И резко критиковал пистолет-пулемёт, сконструированный В. А. Дегтяревым: кому, дескать, нужна эта «пукалка», которая бьёт на двести — триста метров?! Зачем выпускать пистолет-пулемёт (ППД) «в ущерб государственным интересам!» — вот как ставился вопрос. Но автомат Дегтярева был очень хорош для ближнего боя, я советовал вооружить им нашу конницу, разведывательные подразделения, пограничников, части войск государственной безопасности. Однако я мог только вносить предложения, высказывать своё мнение, а решения принимались другими. А единое мнение Кулика, Ворошилова, Будённого было достаточно тяжеловесным.
Наркомат обороны настаивал на прекращении производства ППД и, более того, сообщил о том, что не заказывает заводам автомат, как оружие, не пригодное для армии, потребное разве что бандитам при ограблении банков. Так было сказано в официальном документе. Сострили. Ну, а если армейских заказов нет, вопрос сам по себе снимается (хотя производство ППД было уже отлажено, что потребовало больших затрат).
Конечно, в ту пору трудно было предположить, что автоматы, вытесняя винтовку, станут основным стрелковым оружием второй мировой войны и последующих лет. Я, разумеется, не был провидцем, волхвом, но твёрдо знал истину: все технические новинки надо тщательно исследовать — какую пользу они могут принести нашей армии? Ведь когда-то и пулемёты внедрялись с трудом. Ну и недоброжелательное отношение моё к Кулику имело значение. Все это определило мою позицию в разговоре с Власиком, когда он обратился ко мне по поводу ППД. Было это в «Блинах»: Иосиф Виссарионович работал в кабинете, я прогуливался по аллее, а Николай Сергеевич подошёл и, как говорится, без раскачки, сказал:
— Вчера нарком вооружения товарищ Ванников перехватил меня после заседания. Переживает насчёт пистолетов-пулемётов. Просит сохранить заказ на ППД от пограничных войск. Армия-то отказалась, но мы не армия…
Я хорошо знал, какие доводы могут повлиять на Власика. Спросил:
— Как на заставах отзываются о пистолетах-пулемётах?
— Говорят, что удобно, надёжно. И мы ведь не армия, у нас своя система, — повторил он.
— Товарищ Сталин высказал своё мнение по поводу автоматов?
— Пока нет.
— А вперёд вы смотрите?
— Нельзя без того, — солидно ответствовал Власик.
— Завтрашний день всех систем вооружения, это скорострельность, эффективность при максимально возможной простоте. Из этого следует исходить.
— Значит, оставим заказ? — полувопросительно произнёс Власик. — Средства-то выделены…
— Считаю, так будет правильно.
— Ладно, благодарствую вам, Николай Алексеевич.
Нет, не меня — его надо благодарить! Как ни суди, а именно стараниями Власика производство автоматов продолжалось, и главное, не ликвидировано было соответствующее оборудование, промышленная база. Начавшаяся вскоре война с белофиннами показала, сколь велико преимущество подразделений, вооружённых автоматами. На одну нашу полю противник отвечал десятью, а то и больше. Это очень важно в бою на короткой дистанции: в населённом пункте, в лесу, при атаках и при их отражении. Иосиф Виссарионович довольно быстро уяснил сию истину. В его присутствии был испытан трофейный пистолет-пулемёт «Суоми». Финский автомат настолько понравился, что Сталин сразу предложил вооружением быстро наладить выпуск такого же автомата. Но тут вооруженцы проявили характер, заявив: для чего копировать чужую модель, когда у нас есть, выпускается малыми сериями, свой, ни в чем не уступающий финскому, а по некоторым показателям даже превосхоящий, пистолет-пулемёт. Иосиф Виссарионович сказал: финский автомат имеет круглые дисковые магазины, вмещающие семьдесят патронов, а наши плоские коробчатые «рожки» — в четыре раза меньше. Я ответил: мы тоже можем использовать дисковые магазины для ППД, хотя они тяжелы, неудобны. Но какой смысл выпускать финский автомат, если он хуже нашего?
— Конкретно, чем хуже? — спросил Сталин.
— Не всегда срабатывает подача патронов. Для устранения этой неисправности надо вскрыть крышку диска, а это требует времени и навыка. В бою трудно. Во-вторых: при сильном встряхивании, при ударе самоустраняется задержка и «Суоми» произвольно начинает стрельбу, что очень опасно.
— Вы убедились в этом?
— Да.
— Значит, будем выпускать наши автоматы, — решил Сталин. — Как можно скорей. Фронт требует. Сколько автоматов у нас на складах?
— На армейских складах менее десяти тысяч. Кулик ликвидировал.
— Действительно, услужливый дурак опаснее врага, — произнёс Сталин фразу, которую я, насколько помню, не употреблял в его присутствии, но он, оказывается, знал не только сей афоризм, но и кому я его адресовывал. Мне было приятно. Ради справедливости, напомнил:
— Благодаря Власику не был снят заказ на пистолеты-пулемёты для пограничников.
— Помню. Сколько в пограничных войсках ППД?
— В пределах пятидесяти тысяч.
— Немного, но хоть кое-что. — Иосиф Виссарионович нажал кнопку, в кабинете появился Поскребышев. — Немедленно изъять у пограничников все пистолеты-пулемёты Дегтярева и передать их в действующую армию. Поняли? Немедленно! Сразу на фронт! Самолётами! Все… Нет, погодите…
Сталин повернулся ко мне:
— Сколько автоматов промышленность может дать в месяц?
— Сейчас не больше десяти тысяч.
— А сколько требуется?
— Вдвое больше.
— Двадцать тысяч… Подготовьте необходимое решение, — сказал он Поскребышеву.
— Это нереально, — возразил я. — Нет мощностей, нет заготовок.
— Если необходимо — будет реально… Товарищ Поскребышев, укажите эту цифру. Со следующего месяца двадцать тысяч, и ни на один автомат меньше!
Ну, что же, к концу войны с белофиннами мы действительно подняли производство ППД до этого уровня. Одна ошибка была исправлена. Не самая главная, но все-таки…
До сих пор я убеждён, что трудная война с белофиннами, обнажившая многие наши слабости, подвигнула Гитлера скорее, пока мы не окрепли, напасть на нас. Именно тогда он окончательно утвердился в мысли, что Советский Союз — колосс на глиняных ногах: толкни посильней, он и развалится. Самый выигрышный момент для вторжения, пока не осуществлялась намеченная Сталиным государственная программа технического переоснащения, повышения боеспособности советских войск. Учитывая это, Гитлер начал тайно, решительно, быстро готовить молниеносную войну на востоке.

 

 

23

Программа перевооружения была у нас хорошая, продуманная, обоснованная возросшими возможностями экономики. Программа уже осуществлялась, а события в Финляндии значительно ускорили этот важный процесс.
Финская кампания заставила задуматься многих. Каждый делал выводы соответственно своему характеру, житейскому опыту, умственным способностям и занимаемой должности. Бывший будённовец, ярый приверженец конницы, долговязый Семён Тимошенко, сверкавший новыми маршальскими звёздами, высокими лакированными сапогами и бритой головой, стал вдруг убеждённым сторонником пехоты, утверждая, что она и только она способна решить исход боевых действий в любых условиях. Учитывая слабую подготовку и слабую дисциплину личного состава нашей пехоты, неумение полностью использовать возможности оружия, нарком Тимошенко изо всех своих богатырских сил принялся наводить порядок в стрелковых подразделениях, обращая особое внимание на обучение бойцов и младших командиров. Эта сторона подготовки войск была понятней, ближе ему. И в принципе это было правильно, от состояния пехоты зависело очень многое. Но слабость наша была в другом, в отсутствии опытного, обученного комсостава во всех звеньях.
Маршал Кулик по-прежнему упорно расхваливал своё любимое «болото» — полевую артиллерию, особенно на конной тяге, старательно расширяя выпуск пушек и гаубиц. Кулик утверждал, что в войне с белофиннами артиллерия сыграла решающую роль, пройдя по снегам вслед за пехотой и взломав вражеские укрепления. В этом тоже имелась доля истины. Но крен был неправомерно велик: человек, ведавший у нас вопросами перевооружения, выступал против непонятной ему реактивной техники, против восстановления танковых, механизированных дивизий и корпусов. Причём выступал столь последовательно и упорно, что на одном из совещаний Сталин был вынужден резко одёрнуть его. Но не подействовало даже это. Кулик просто не мог подняться выше данного ему потолка.
Семён Михайлович Будённый после финской войны отмалчивался, так как сказать ему было нечего. Конница в боевых действиях почти не участвовала. Некоторые торопливые товарищи сделали вывод: кавалерия, как род войск, утратила своё значение. Количество кавалерийских дивизий было сокращено до 13, хотя каждая дивизия стала сильнее, получив танковый полк. Я считал, что опыт, полученный в Финляндии, слишком локален: в условиях лесисто-болотистой местности, зимой, перед сильно укреплённой обороной противника наши подвижные части и соединения не имели возможности проявить себя. Однако «большая война» будет вестись не на «пятачке», а на широких просторах, будет иметь манёвренный характер, и конница при этом ещё может сказать веское слово. Своё мнение я отстаивал перед Иосифом Виссарионовичем в присутствии Будённого, и Семён Михайлович был очень доволен такой поддержкой.
Маршал Ворошилов, долгие годы возглавлявший наши Вооружённые Силы, болезненно переживал срыв в Финляндии. Был тих, вежлив, уклонялся от дискуссий, от выступлений и словно бы продолжал недоумевать: как же так? Что произошло? Столько лет старался, работал! Искренне верил в свой песенный лозунг: «И на вражьей земле мы врага разобьём малой кровью, могучим ударом!» А вышло наоборот. Могучего удара не получилось, враг не разбит, а крови пролилось много и, главным образом, нашей.
Климент Ефремович как-то незаметно отходил от конкретных военных дел, от руководства Вооружёнными Силами. Все чаще и громче звучали новые фамилии: Жуков, Мерецков, Кирпонос, Павлов… Зная, что после гибели Егорова и Тухачевского у нас не осталось полководцев, способных охватывать мысленно большой круг событий, я особенно присматривался к людям, проявлявшим тягу и способности к стратегии. Этим был обеспокоен и Борис Михайлович Шапошников, здоровье которого не улучшалось. При всем своём уважении к Георгию Константиновичу Жукову, должен сказать, что стратегическим дарованием он не отличался. Другой склад ума, другой характер. Он превосходно знал тактику, разбирался в оперативном искусстве, он мог наладить взаимодействие войск, заставить их выполнить поставленную задачу. Он был незаменимый организатор, прекрасный исполнитель больших замыслов, причём сражался не по шаблону, творчески. Но вынашивать крупномасштабные решения, предвидеть ход событий — на это он даже не претендовал.
Георгий Константинович — полководец суворовского типа, суворовского уровня. Это очень высокий уровень. Александр Васильевич Суворов выигрывал важнейшие сражения, целые кампании. Но ход и исход большой войны определяют все же такие дальновидные военачальники, каким был Кутузов.
Чтобы не обиделись на меня поклонники Георгия Константиновича, чтобы не вызывать их нареканий, приведу слова самого Жукова, который здраво оценивал свои возможности, понимал, какой именно талант отпущен ему. Вот что он писал в своих воспоминаниях: «Надо сказать, что из всех военных дисциплин я больше любил тактику и всегда с особым удовольствием ею занимался». И ещё: «Должен вновь отметить, что меня лично всегда увлекала тактическая подготовка, как важнейшая отрасль всей боевой подготовки войск. Я усиленно занимался ею на протяжении всей своей долголетней военной службы от солдата до министра обороны».
Да, Жуков, повторяю, — знаток тактики, мастер оперативного искусства, но он никогда не был стратегом, а вот стратегов-то нам и не хватало. Частности, в разных масштабах, видели многие, но общую военную картину не мог охватить никто. Ещё в довоенную пору Шапошников выделял стратегические задатки, добросовестность и работоспособность генерала Антонова Алексея Иннокентьевича, который потом и заменил Бориса Михайловича в Генштабе, когда здоровье последнего стало совсем скверным. Широтой и смелостью оперативно-стратегического мышления отличался генерал-лейтенант Ватутин Николай Фёдорович, ставший перед войной первым заместителем начальника Генерального штаба. Подчёркиваю своеобразие его дарования: перехлёстываясь за рамки оперативного искусства, оно почти поднималось до стратегического осмысливания ситуации. Но завершённости Ватутину ещё не хватало. Более осторожным, но более глубоким стратегом представлялся мне генерал-майор Александр Михайлович Василевский, тоже работавший в Генштабе. Это были очень перспективные товарищи, лишь молодость, отсутствие опыта большой войны мешали им развить и проявить свои задатки. Бритва оттачивается на оселке.
В апреле 1940 года был собран Главный Военный Совет, на котором присутствовали командующие округами, армиями, многие командиры соединений и частей, участвовавших в боях с белофиннами, руководители Наркомата обороны и других заинтересованных ведомств. Были подведены итоги завершившейся кампании.
17 апреля на Главном Военном Совете выступил Иосиф Виссарионович. Он многое смягчил в тексте, к подготовке которого и я руку приложил, но все же Сталин ближе других подступил к главным причинам наших ошибок. Он говорил о необходимости изучения командным составом особенностей ведения боевых действий в новых условиях.
— Культ традиций и опыта гражданской войны помешал нашему командному составу сразу перестроиться на новый лад, помешал перейти на рельсы современной войны, — подчеркнул Иосиф Виссарионович. — Командир, считающий, что он может воевать и побеждать, опираясь только на опыт гражданской войны, погибает как командир. Он должен этот опыт обязательно дополнить опытом войны современной…
Правильно было сказано, да только без анализа того, откуда взялось у нас столько неучей, неумёх. Хорошо хоть, что в конкретных делах Сталин проявил больше понимания и решительности. С введением у нас всеобщей воинской повинности я вздохнул облегчённо. В армию втягивалась теперь огромная прослойка деятельных людей, которым государство прежде не доверяло, тем самым словно бы отталкивало в лагерь наших противников. В лице этих людей мы получили образованное, мыслящее пополнение. Сперва новый закон проводился медленно, со скрипом, с косыми взглядами на выходцев из недавних «лишенцев», из семей кулаков, священников, инженеров и тому подобных элементов. Однако финская война резко ускорила ломку социальных разграничений. Наша армия получила хорошие кадры для формирования технических частей, развития моторизованных сил, войск связи.
Для работы с новыми кадрами требовались политруки, комиссары более высокой квалификации. Политрук, способный лишь читать вслух газету, произносить общеизвестные лозунги да повторять азы политграмоты, только что открыв их для себя самого, — такой политрук никак не устраивал парней, закончивших семилетку, десятилетку, техникум. Слаб был тогда политсостав. Зачастую это — вчерашние бойцы, выделившиеся своей активностью в годы репрессий. Менять их нужно было или хотя бы образовывать как можно скорее. Срочно была создана сеть политучилищ. Но ведь малограмотного человека ни в каком училище быстро не «подкуёшь». И я, поразмыслив, дал Иосифу Виссарионовичу вот какой совет. После революции большое внимание уделялось сельской школе, поднятию грамотности крестьянских масс. Цель была — дать всем хотя бы начальное образование. В связи с этим сельские учителя имели у нас отсрочку, в Красную Армию не призывались. А ведь это — люди со средним и высшим образованием, имеющие опыт воспитательной работы. Дать им военную, специально-политическую подготовку, и кадры окажутся незаменимыми. Ведь в армии они будут работать с теми людьми, которые недавно сидели перед ними за партами, у которых они пользовались особым авторитетом.
Отсрочка была снята. На военную службу признали сельских работников народного образования, членов партии и комсомольцев. Их направили в училища, на годичные курсы. Опять черпнули из нашей российской глубинки, казавшейся неистощимой, опять взяли самых лучших, самых грамотных, но эта мера в той напряжённой обстановке была необходима. За год-полтора мы получили сразу двадцать тысяч отличных политработников.
С душевной болью вспоминаю о них. Какие это были чистые, добрые и умные люди: не случайно ведь в учителя-то пошли. Как вгрызались они в военную науку, несколько наивно щеголяя военной формой! Они старались узнать побольше, сделать все, как лучше. Но время, время… Получив лишь азы военных знаний, ушли они политруками в роты и батареи наших западных округов, на этих должностях встретили гитлеровское нашествие. Поднимали в атаку своих недавних учеников, первыми бросались под вражеские танки. И полегли они, чудесные люди, на полях сорок первого года все или почти все. Ни разу не довелось мне потом встретить политработника из того славного учительского призыва.
Но дело своё они сделали.
Возвращались в армию командиры, ошельмованные, оклеветанные в 1937-1938 годах. По распоряжению Сталина пересматривались дела военных, которые ещё уцелели в застенках. А уцелели главным образом те, у кого хватило сил и мужества перенести пытки, унижения, по не признать свою «вину», не поставить подпись под сфабрикованными бумагами. Сразу после финской войны для повышения авторитета высшего командного состава у нас было введено звание «генерал» и «адмирал». Указ был опубликован 7 мая 1940 года. Что там ни говори, а «комбриг», «комдив», «комкор» — это лишь определение должностного положения, а строгое, твёрдое слово «генерал» было освящено славой побед, военных традиций и уже само по себе вызывало особое уважение. Отныне в наших Вооружённых Силах числилось 966 генералов разных уровней и 74 адмирала. Хорошо! Но одновременно стало известно и о том, что звание Маршала Советского Союза присвоено начальнику Главного артиллерийского управления Г. Кулику и С. Тимошенко, который, к тому же, стал Наркомом обороны. Возвышение этих лихих буденновцсв-ворошиловцев меня огорчило. Что они представляли собой по сравнению с таким колоссом, как Егоров! Да ведь ничего! Унтеры. Одно лишь успокаивало: большая маршальская звезда украсила петлицы нашего замечательного военноштабного руководителя Бориса Михайловича Шапошникова. Хоть один эрудированный, широко и смело мыслящий человек среди пяти маршалов.
А деловой разговор, начатый на Главном Военном Совете, вскоре получил неожиданное продолжение в более узком кругу. Очень торжественно, с размахом отметили тогда первомайский праздник. Состоялся внушительный парад, на котором продемонстрирована была новая военная техника. Затем началось шествие трудящихся. Цветы, смех, весенняя яркость создавали приподнятое настроение. Новые и новые колонны вливались на Красную площадь, казалось, что вся Москва собралась сюда, в центр. Сталин простоял на мавзолее долго, часов до четырех или пяти, лишь один раз подкрепившись бокалом вина и бутербродом. Однако усталости не чувствовал, был доволен. Остальные руководители, естественно, тоже.
После трудной зимы, после перенесённых потрясений, разочарований хотелось Иосифу Виссарионовичу убедиться в могуществе и крепости Красной Армии, в единстве и сплочённости народа. Надёжную поддержку ощутить, уверенность. И людям, наверное, хотелось этого, демонстрация получилась искренней, впечатляющей. Сталин был доволен, что это увидели, осознали представители других держав; особенно Германии и Японии. Пусть ещё раз задумаются господа.
Когда закончилась демонстрация, несколько десятков человек, руководители партии, правительства, военные товарищи поехали на Кунцевскую дачу Сталина. Я тоже был приглашён туда, что не доставило мне никакого удовольствия. Расположена эта дача в безрадостной низине, отгороженной от Москвы-реки лесистой грядой: горизонт ограничен, простора нет. И лес там какой-то хмурый, тёмный. Этот лесной массив, оказавшийся в черте города, сохранился до сей поры по левую сторону Минского шоссе. А главное, конечно, в том, что там, в «Блинах», безраздельно господствовали Берия и Власик со своими многочисленными подручными. Уже тогда это была их вотчина. Лаврентий Павлович говорил, что бывает спокоен лишь в те часы, когда Сталин находится в Кремле или на Кунцевской даче.
Не хотелось мне и новых знакомств, от которых трудно уклониться на праздничных обедах и ужинах. Наблюдать со стороны, держась в тени, — стало моей натурой. Я привык к положению тайного советника, старался ни с кем не сближаться во избежание лишних вопросов. А в ту пору в окружении Иосифа Виссарионовича начали возникать новые люди из штатских, ничего не знавшие обо мне, никогда не встречавшие меня в официальной обстановке и поэтому, естественно, проявлявшие любопытство: это, мол, что за фигура?
Я пропустил тот первый момент, когда возле Сталина появилось ещё одно доверенное лицо, его секретарь и помощник Поскребышев. Мне он не понравился. Всплывший из ничего, из какой-то Богом забытой деревни с довольно противным названием: Сопли или Слюни — нарочно не придумаешь, — он быстро оказался необходимым, незаменимым для Сталина. Вознесён на сказочную высоту, потрясён своим счастьем, беззаветно предан и к тому же аккуратен, самоотвержен в работе. Высшую степень обожания можно было увидеть в его глазах. Служить Иосифу Виссарионовичу — в этом вроде бы состоял смысл его существования. А я не мог преодолеть своей насторожённости. Какие-то слухи ползли за Поскребышевым, о его связях со Свердловым, с Ягодой, вплоть до того, что он имел отношение к уничтожению царской семьи. Но суть не в этом. Поскребышев был женат на сестре жены Льва Седова, сына Льва Давидовича Троцкого. Оный сын обосновался вместе с отцом за границей и активно помогал воинствующему папаше вести борьбу со Сталиным. Прямо скажем — родство Поскребышева не располагало к доверию. Все та же липкая троцкистская паутина, опутывавшая руководящие звенья страны. Сколько её ни рвали, она опять смыкалась. К тому же супруга Поскребышева в 1937 году была арестована и, как знать, не разгорится ли у мужа чувство мести? Хоть и говорил он, что эта женитьба была ошибкой, но все же… Немалый риск —держать возле себя подобного помощника. Он может хоть пулей, хоть ядом… Других, что ли, нет, более надёжных? А Иосиф Виссарионович держал. Обладая обострённой интуицией и железной логикой, хорошо разбирался он в людях, особенно при оценке их верности, преданности.
Молчаливого, добросовестного чиновника Поскребышева в своё время заметил в аппарате ЦК партии Мехлис, выдвинул его на очень ответственный, очень важный пост — помощником Сталина и заведующим Особым сектором. Рассчитывал Мехлис, что на самом верху, возле вождя, постоянно будет находиться надёжный, преисполненный благодарности человек, у которого больше возможностей, чем у некоторых членов Политбюро. Своя рука, свои глаза, свои уши. От того, как будет подготовлен и доложен Сталину тот или иной материал, зависело многое. Однако Поскребышев оказался умнее, дальновиднее и, может, просто искренней, сердечней своих недавних покровителей. Очень скоро он дал понять, что служит только Иосифу Виссарионовичу и никому больше. И действительно: почти на двадцать лет он станет доверенным лицом Сталина, его неразлучным спутником, освобождавшим от многих повседневных забот.
Внешне А. Н. Поскребышев был неказист. Роста малого — почти карлик. А голова на короткой шее — велика непомерно. Он всегда стригся наголо для того, чтобы отросшие волосы не подчёркивали ещё сильнее несоразмерность головы и туловища. Лоб у него большой, покатый — лоб мыслителя, а черты лица грубые, словно вырубленные топором. Крупный нос, крупный подбородок, оттопыренные уши. Никакой эстетики, никакой красоты — все только для выполнения возложенных функций. Идеальный клерк, способный быстро понимать замыслы патрона, даже предугадывать их, и решительно претворять в жизнь.
Достоинств Поскребышева не преуменьшаю. Он был неутомим, скрупулёзен, хранил в памяти все указания и пожелания Сталина, безошибочно чувствовал его состояние, настроение, всякий раз зная, какую и в каких пределах инициативу следует проявить, какие бумаги приготовить, кого к какому времени вызвать и так далее. Он ничего не забывал, не терял, следил за ходом дел Сталина, за его временем и при этом не был назойлив, заметён, словно его и не существовало, словно обо всем помнил и все совершал сам Иосиф Виссарионович.
Безусловно, Поскребышев являлся ценнейшим работником, хотя, повторяю, симпатии к нему я никогда не испытывал. Встречаться в «Блинах» с ним, с какими-то малоизвестными мне людьми не хотелось. Но Сталин, обычно оберегавший меня от «выхода в свет», на этот раз почему-то проявил настойчивость. Я не счёл возможным противоречить ему в присутствии других товарищей.
К нашему приезду на даче все уже было готово для приёма гостей. На веранде и на лужайке под открытым небом сервированы длинные столы. На них вина, водка, коньяк, холодные закуски, фрукты. А поскольку люди прибыли не пообедав, на отдельном столе возвышались супницы с горячими щами, с ухой. Кто хотел — наливал себе. Спиртными напитками каждый распоряжался по своему усмотрению.
Как обычно, последовали полуофициальные тосты за праздник трудящихся, за нашу армию, за наступившую весну. Подано было горячее второе. Один из новичков начал было торжественный спич, прославляющий Сталина, но быстренько свернул «выступление», увидев недовольство на лице Иосифа Виссарионовича. По инициативе Сталина беседа перешла в деловое русло. Будто рассуждая вслух, советуясь не только о количестве, но и о качестве нашего вооружения. Промышленность готова принять новые повышенные заказы, но наши военные руководители сами не знают твёрдо, что им требуется, — при этом Иосиф Виссарионович так глянул на Кулика, что тот дёрнулся: водка плеснулась из рюмки.
— Думаю, наши военные не справились со стоявшей перед ними задачей, — ровным голосом продолжал Сталин в полной тишине. Его слушали, боясь шелохнуться. — За реорганизацию, за перевооружение Красной Армии и Военно-Морского Флота придётся взяться и нам, людям гражданским. Мы ведь тоже кое-что можем. Так что рассчитывайте, товарищи военные, на нашу помощь и наш строжайший контроль. А тебя, железный нарком, — Иосиф Виссарионович повернулся к Ворошилову, на лице промелькнула усмешка, — тебя мы попросим взять на себя военно-политические вопросы обороны страны. «Почётная отставка», — подумал я.
Сталин постепенно утрачивал веру в способности своих старых боевых соратников, но не знал, кем заменить их. Слишком узки были возможности выбора.

 

 

24

Иосиф Виссарионович хотел, чтобы я докладывал ему о всех интересных идеях, замыслах, воплощениях, связанных с перевооружением наших войск. Начиная с весны сорокового года, я много ездил по конструкторским бюро, по военным заводам и полигонам. Столько было важного, работа развернулась столь значительная и многообразная, что впору хоть особую книгу об этом писать. Ведь к сорок первому году мы имели лучший в мире танк Т-34: как ни старались наши враги и союзники превзойти нас, он остался самым надёжным, самым экономичным, я бы даже сказал — самым красивым танком второй мировой войны.
Это ведь у нас появился замечательный штурмовик, названный «летающим танком», который по праву считается самым удачным, самым сильным в своём классе самолётом того времени.
Мы, и только мы, имели к началу битвы с фашистами самый новый, принципиально новый вид вооружения — реактивные снаряды. Знаменитые батареи «катюш» наводили ужас на гитлеровцев. И вообще артиллерия наша как была всегда, так и осталась традиционно самой передовой, самой точной, самой сильной. Особенно выделялись 76-миллиметровые орудия, не имевшие конкурентов во всех армиях. Другое дело, что этого отличного оружия нам не хватало, мы не всегда правильно, умело использовали то, что дали нам талантливые изобретатели, самоотверженные труженики заводов — это другой вопрос. Подобный разговор может увести нас далеко в сторону. Приведёнными фактами я хочу подчеркнуть одно: пришло все это не само по себе, потребовалась большая организационная работа, преодоление косных взглядов, инерции. И тут Сталин оказался на высоте. Перед войной и во время её он досконально знал все наши военно-технические дела, сам советовался с конструкторами, бывал на полигонах. И если появился у нас, к пример, 120-миллиметровый полковой миномёт Б. Шавырина, то в него, в этот миномёт, вложена и какая-то частичка энергии Иосифа Виссарионовича. Для того времени это была смелая новинка. Гитлеровцам удалось создать подобный 120-миллиметровый миномёт, весьма нужный в боях, лишь в 1943 году, да и то практически это была копия нашего.
Иностранные батальонные миномёты тех лет (самые распространённые во всех армиях) имели калибр 81,4 миллиметра. Считалось, что это наиболее целесообразно, отвечает всем предъявляемым требованиям. Но у наших конструкторов, у известного инженера Н. Дороговлева возникла вот какая мысль. А что, если создать миномёт калибром 82 миллиметра? При этом мы сможем использовать для стрельбы мины батальонных миномётов (повторяю, самых распространённых) иностранных армий. А нашими минами стрелять из чужих миномётов нельзя, диаметр у них больше, в ствол не входят. Вот вам экономия боеприпасов за счёт противника.
Нашлись скептики, сомневающиеся. Работа могла затормозиться, если бы не твёрдое, решающее слово Сталина: «Делайте образцы, испытывайте. А вы, Николай Алексеевич, проследите, скажите о трудностях, если возникнут».
Батальонный миномёт сослужил нам очень большую службу. Не было своих мин — стреляли трофейными. Особенно когда перешли в наступление, начали захватывать вражеские склады боеприпасов. Германская промышленность, заботясь о своих миномётчиках, заодно обеспечивала минами и нас.
Запомнились испытания нового стального шлема, предъявленного на утверждение, если не ошибаюсь, в первой половине сорокового года. Манекен в форме советского бойца с каской на голове был выставлен в зале, где заседала комиссия. Зелёная каска с красной звездой замечаний не вызывала. Создатель её, волнуясь в присутствии Сталина, рассказывал о своей работе, об отличии нового шлема от старого образца. Зачитан был протокол испытаний (на каком расстоянии, под каким углом пробивают каску пули, осколки). В общем чувствовалось: шлем всем понравился. Однако Сталин не спешил высказать своё мнение, зная, что оно будет окончательным.
— У кого есть вопросы? — обратился он к присутствующим.
— Разрешите мне, — поднялся Семён Михайлович Будённый. — Я ещё раз… проверю.
— Пожалуйста, — кивнул Иосиф Виссарионович.
Будённый стремительно пошёл к манекену, вытягивая из ножен шашку, и вдруг, ахнув, нанёс по каске сильнейший, с потягом, удар. Металл взвизгнул, манекен качнулся, но каска выдержала. Однако клинок, соскользнув с неё, начисто отсек манекену «руку».
Ещё удар — и клинок, вновь соскользнув, врезался в «плечо» манекена.
Члены комиссии восхищались силой Будённого, крепостью клинка и каски, а лицо Сталина хмурилось.
— Думаю, товарищи, мы не можем утвердить такой образец, — сказал он. — По такому шлему будет соскальзывать не только клинок, но и пули, и осколки, летящие сверху.
— Каска-то хорошая, прочная, — высказал своё мнение довольный, возбуждённый Семён Михайлович. — Борта бы у неё немного загнуть. Это можно? — спросил он конструктора.
— Вполне.
Пока обсуждали подробности, я передал Иосифу Виссарионовичу коротенькую записку. Лучше было убрать с каски звезду, она облегчала врагу прицеливание, особенно снайперам.
Сталин едва заметно кивнул мне и сказал, не называя фамилии, что есть ещё и такое предложение. Как к этому отнесётся комиссия?
Звезда была снята. А каска после переделки и новых испытаний была принята на вооружение, оказалась гораздо удобней и надёжней в наших условиях, чем те шлемы, которые носили фашисты.

 

 

25

Уместно и по времени действия, и по сути вернуться к убийству Льва Давидовича Троцкого. Теперь читатель, знакомый с предыдущим изложением, лучше и глубже осознает некоторые особенности того странного и в общем-то неожиданного события. Да, неожиданного. Мы редко говорили с Иосифом Виссарионовичем о Троцком, это не по моей части, но все же у меня сложилось мнение: Сталин не спешил окончательно рассчитаться со своим противником, хотя возможностей было достаточно. Сталин постоянно держал Льва Давидовича «на прицеле», каждый его шаг, каждый поступок, каждое слово были известны в Москве. В наших органах безопасности имелся целый отдел, занимавшийся Троцким, всегда готовый организовать его ликвидацию. Особенно активизировался спецотдел, когда его возглавил Леонид (Наум) Эйтингон, сражавшийся, кстати, в Испании на стороне республиканцев, имевший связь с Эутасией Марией Каридад дель Рио — матерью Рамона дель Рио Маркадера, который поставит последнюю точку в затянувшемся противоборстве. Координировал эту операцию под кодовым названием «Утка» молодой майор госбезопасности (читай — комбриг) Павел Анатольевич Судоплатов: с ним мы ещё встретимся на страницах книги.
Троцкого могли отравить в Скандинавии, утопить в рейсе через океан, погубить в автомобильной катастрофе в Америке, застрелить в Мексике на его вилле в Койоакане, но такой команды никто не давал. Почему? Можно считать, что Сталин не хотел того шума, того пропагандистского взрыва, которые раскатились бы по всему миру. Какой бы причиной ни была вызвана смерть Троцкого, вину все равно возложили бы на Сталина, а он, естественно, не нуждался в такой, с позволения сказать, «славе». Не желал Иосиф Виссарионович создавать Троцкому ореол жертвы, страдальца, великомученика, столь притягательный для простого народа, не хотел, чтобы Иудушку записали в святые. Ну и самолюбив был Иосиф Виссарионович, ему доставляло удовольствие одерживать победу за победой над своим врагом номер один, над очень сильным врагом. Троцкий сдавал одну позицию за другой, теряя авторитет, сторонников, он метался и злобствовал, а Сталин торжествовал, возвышаясь даже в собственных глазах. У Троцкого болтовня, теорийки, а мы реально создаём государство рабочих и крестьян, осуществляя ленинские заветы. И вот в 1940 году, когда авторитет Троцкого был подорван, когда значительная часть его сторонников в нашей стране была обезврежена, когда мы экономически окрепли, когда Сталин заявил, что социализм в СССР в основном построен и началась ощутимая либерализация всей жизни, когда Лев Давидович не мог уже оказать существенного влияния на ход событий, его убрали. Не странно ли?
И у нас, и за рубежом объяснение давали такое: развернулась война, грохотали пушки, лилась кровь, гибли многие тысячи солдат и мирных жителей — в такой обстановке смерть какого-то политического деятеля где-то в далёкой Мексике могла пройти, да и прошла, почти незаметно, без шумихи, без взрыва общественного недовольства. Большинство людей вообще не узнали об этом, а узнавшие не придали значения. В подобном объяснении что-то есть, но я хочу сказать и своё слово. Считаю, что Лев Давидович, желая или не желая того, сам спровоцировал трагический инцидент. Он действительно страдал и метался, понимая: история катится дальше без него, выдвигая новых мировых лидеров, а он оттеснён на обочину, его перестают замечать, его не слышат, не слушают. И он решил ещё раз громко заявить о себе, вызвать большой скандал. Каким образом? Обвинив Сталина в том, что он, этот каверзный Иосиф, самолично свёл в могилу своего друга и учителя, вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Причём самым подлым способом.
Никогда раньше Троцкий не помышлял, вероятно, о такой версии, о таком шаге. Можно предположить, как родилась подобная мысль. Впервые, ещё неуверенно и туманно, Лев Давидович заговорил об этом в узком кругу примерно в конце 1938 года, нащупывая логическую связь между давним знакомством Сталина с фармацевтом Ягодой, сплетая эту нить с другой, со спорами-раздорами между Сталиным и Лениным в последние годы жизни Владимира Ильича. Толчком для этого послужило заявление Генриха Ягоды на процессе «правотроцкистского блока», когда Ягода признал себя виновным в убийстве Менжинского, Куйбышева, Горького. А разве не мог он и в убийстве Ленина принимать участия? Вместе со Сталиным, под руководством Сталина. Ведь Ягода мёртв, возражать не способен. Такой иезуитский ход подсказал Льву Давидовичу его изощрённый ум. Очень выигрышный ход, но в то же время и очень опасный для самого Троцкого. Он, разумеется, понимал, что на удар Сталин ответит ударом, поэтому не сразу взялся за перо, обдумывая, вынашивая идею, оценивая последствия. И только когда в политической игре не осталось весомых шансов на успех, решился бросить на чашу весов свой последний козырь.
Напомню: Иосиф Виссарионович знал каждый шаг, каждый поступок Троцкого, в окружении оного всегда были люди, державшие связь с Москвой. Сообщение о том, что Троцкий начал работу над статьёй, приписывая Сталину отравление Ленина, вызвало у Иосифа Виссарионовича приступ не то что гнева, а ярости. «До чего докатился, подлец! Воистину Иудушка Головлёв! Пускай на себя пеняет!» А через несколько дней, на прогулке, Иосиф Виссарионович, уже успокоившийся, взвесивший все «за» и «против», сказал мне: «Мы предупредили его. В последний раз. Он азартный, но он должен подумать и понять».
О том, каким было «последнее предупреждение», хорошо известно. Ночью один из охранников виллы-крепости в Койоакане, где жил Троцкий, открыл ворота и впустил группу вооружённых людей во главе с мексиканским коммунистом, талантливым художником Сикейросом. Стрельба была очень большая, но ни сам Троцкий, ни его родственники не пострадали. Лев Давидович, видите ли, очень удачно спрятался под кроватью. И эта кровать, и стена над ней были буквально изрешечены пулями. А ниже — ни одной. Полагать, что это случайность, — наивно. Мексиканцы превосходные стрелки, били с близкого расстояния. Они, конечно, знали, где Троцкий. Судорожно дёргавшаяся нога Льва Давидовича появлялась из-под полога. И надо же так — не попали в него! А вот громко повторенное несколько раз предостережение не трогать Ленина, наверняка, дошло до слуха Льва Давидовича. И уж безусловно ознакомился он с содержимым конверта, который оставлен был на столе одним из нападавших — с фотокопиями документов, долго хранившихся у Иосифа Виссарионовича в бекауриевском сейфе и извлечённых оттуда, когда возникла крайняя необходимость. Это прежде всего черновик «херема», ритуального еврейского проклятия, выполненный рукой Троцкого — почерк его был знаком многим. Текст таков: «Да будет проклят, изгнан, испепелён Владимир Ульянов (Ленин)! Никто да не общается с ним. Никто да не спасёт его из огня, из воды, от обвала и от всего, что может его уничтожить. Пусть каждый отказывается от его помощи. Пусть дети его считаются ублюдками. Если он кому встретится, пусть каждый отойдёт от него на семь шагов, как от прокажённого!»
Следующая страница — копия предложения Троцкого назначить лечащим врачом Ленина, который начал чувствовать недомогание, профессора Гетье, близкого друга и верного последователя Льва Давидовича. Оба документа помечены декабрём 1921 года. Энергичный профессор взялся за работу столь умело, что уже через несколько месяцев Владимира Ильича свалил первый удар, парализовавший его.
Ещё несколько страниц — заключения четырех врачей из разных городов, сделанные после смерти Ленина по анонимной (без указания фамилии) истории болезни Владимира Ильича. Все четыре эксперта пришли к заключению, что пациенту были поставлены ошибочные диагнозы.
Я пытался понять, чем заслужил Владимир Ильич высокую честь получить ритуальное проклятие, кому и зачем это было нужно? Разобрался с помощью Иосифа Виссарионовича. В тот период партия большевиков, взращённая Лениным, фактически не являлась самостоятельной, она была лишь одним из отделений Коминтерна и обязана была выполнять все постановления и указания этого международного центра. Представителей России там раз-два и обчёлся, да и те известно какой национальности. А между тем Коминтерн пользовался большим влиянием и располагал крупными средствами — опять же за счёт России. Имел развитую сеть опорных пунктов по всему земному шару, свои печатные органы и несколько учебных заведений только в одной Москве, таких как Коммунистический университет национальных меньшинств Запада имени Мархлевского. Даже своих разведчиков-агентов готовил.
Опирался Коминтерн не столько на большевиков, сколько на крайне националистическую Еврейскую коммунистическую партию. Характерно: Центральный комитет этой партии находился в Зарядье рядом с синагогой и гостиницей «только для евреев». Как в Америке — «только для белых». Ячейки этой националистической партии пронизывали весь государственный аппарат.
Стремясь после смерти Якова Михайловича (Соломона Мовшевича) Свердлова прибрать к рукам всю высшую власть в стране, Троцкий как раз и рассчитывал, что Коминтерн и Еврейская компартия помогут ему достичь этой цели. Взаимопонимание было полным. Оставалось преодолеть последний барьер — оттеснить с руководящих постов В. И. Ленина, а ещё лучше физически уничтожить оного. (Сталин в ту пору активно за власть ещё не боролся). Несколько покушений на Владимира Ильича не принесли ожидаемых результатов, по насторожили его сторонников. Троцкистам предстояло действовать обдуманней, тоньше. Тем паче, что и сам Ленин, вникнув в ситуацию, принял меры по усилению своего влияния в Коминтерне, по нейтрализации ЦК Еврейской компартии. Владимир Ильич не согласился узаконить предложенный Троцким «Декрет о самой угнетённой нации», который закреплял преимущество еврейского населения над всеми другими народами России. Как же после всего этого не подвергнуть Ленина ритуальному проклятию?! И не подкрепить это проклятие делом, приставив к нему лечащего врача-профессора, лучшего друга Троцкого, готового выполнить любые пожелания Льва Давидовича!
Ну вот: вылезши после обстрела из-под кровати и ознакомившись с содержанием оставленного ему конверта, Троцкий основательно призадумался. Одно лишь опубликование полученных документов нанесло бы ему непоправимый ущерб, подорвало бы остатки авторитета в мировом революционном движении. Или покрыло бы чёрным пятном его надгробье — Сталин не остановится ни перед чем, «визит» мексиканских боевиков уже доказал это. Есть ли возможность укрыться, защититься от них?
На какой-то срок Лев Давидович отложил работу над «разоблачительной» статьёй, но она тянула его, не давала покоя. И упрям был — решился все же лезть на рожон, как случалось и прежде: авось повезёт. На всякий случай принял меры безопасности: усилил оборону своего дома-крепости, сменил некоторых охранников, увеличил их количество, ввёл строгий пропускной режим.
Обычно писал Троцкий быстро, лихо и гладко, а вот статья, известная под названием «Сверх-Борджиа в Кремле», давалась ему с трудом, потребовала больших усилий, он несколько раз переделывал набросок, датированный октябрём 1939 года. И все равно статья получилась клочковатая, разностильная, с повторами — в ней преобладали эмоции, а не аргументы. Впоследствии эту статью переводили с языка на язык, внося соответствующие термины и речевые обороты, редакторы одно сокращали, другое развивали, усиливали, объясняли, делая материал доступным для читателей своих изданий. Текст искажался. Даже одна из лучших публикаций (в американском издании «Либерти лайбрери корпорейшн») имеет отличия от подлинника. Я буду цитировать по самому первому варианту, который стал известен в Москве людям, близким к Иосифу Виссарионовичу. Приведу несколько отрывков, характеризующих суть этого завершающего выстрела Льва Давидовича в его многолетнем сражении со Сталиным.
«Последний период жизни Ленина был наполнен острым конфликтом между ним и Сталиным, кульминацией которого был полный разрыв между ними. Шло время, и Сталин все больше использовал возможности, которые давал ему его пост, чтобы мстить своим противникам. Мало-помалу Ленин пришёл к убеждению, что некоторые черты характера Сталина вредны партии. Отсюда созрело его решение сделать Сталина просто рядовым членом ЦК. Состояние здоровья Ленина внезапно ухудшилось в конце 1921 года. Первый удар случился в мае 1922 года. В течение двух месяцев он не мог двигаться, говорить и писать. В июле он начал медленно поправляться. В октябре он вернулся в Кремль и снова взялся за работу. В декабре он начал критиковать преследования, к которым прибегал Сталин. Он выступил против Сталина в вопросе о монополии внешней торговли и готовил для предстоящего съезда партии выступление, в котором собирался обрушиться на Сталина.
…В середине декабря 1922 года Ленин по состоянию здоровья не мог присутствовать на конференции. Сталин немедленно скрыл от Ленина многую информацию. Были введены меры блокады ближайшего окружения Ленина. Ленин был охвачен тревогой и возмущением. Несколько строчек, продиктованных Лениным 5 марта 1923 года стенографистке, которой он доверял, говорили о том, что он порывает все личные и товарищеские отношения со Сталиным. Эта записка — последний оставшийся от Ленина документ.
…Сталин не мог уже сомневаться в том, что возвращение Ленина к активной деятельности означало бы его политическую смерть. Только смерть Ленина могла открыть ему путь.
На встрече членов Политбюро — Зиновьева, Каменева и меня — Сталин информировал нас, когда секретарь вышел, что Ленин вызвал его и просил дать ему яд. Ленин снова утратил дар речи, считал своё положение безнадёжным, предвидел новый удар, не доверял врачам. Он сохранил полную ясность ума и безумно страдал.
«Естественно, мы не можем даже подумать о том, чтобы выполнить его просьбу, — воскликнул я. — Гетье (врач Ленина) не теряет надежды, Ленин ещё может поправиться».
«Я сказал ему все это, — ответил Сталин не без раздражения, — но он не внемлет разуму. Старик страдает, он говорит, что хочет иметь под рукой яд. Он воспользуется им, если будет убеждён в том, что его положение безнадёжно».
Никакого голосования не было, потому что не было официального заседания. Но мы расстались с сознанием того, что не можем даже подумать о том, чтобы послать Ленину яд.
Всего за несколько дней до этого Ленин написал свой безжалостный постскриптум к завещанию. А через несколько дней он порвал все личные отношения со Сталиным. Почему же он обратился именно к Сталину с такой трагической просьбой? Ответ прост. Он видел в Сталине единственного человека, который мог дать ему яд, поскольку Сталин был в этом непосредственно заинтересован. Возможно, он хотел проверить Сталина. С какой готовностью Сталин захочет воспользоваться такой возможностью? В те дни Ленин думал не только о смерти, но и о судьбе партии.
Но просил ли действительно Ленин у Сталина яд? Не было ли все это выдумкой Сталина, чтобы подготовить себе алиби? У него не было оснований бояться проверки, ибо никто не мог спросить больного Ленина.
Более чем за 10 лет до пресловутых московских судебных процессов Сталин признался Каменеву и Дзержинскому, своим союзникам в то время, что самое большое удовольствие в жизни ему доставляет внимательно следить за врагом, все тщательно подготовить, без жалости отомстить, а затем спокойно пойти спать.
На последнем крупном судебном процессе в марте 1938 года особое место на скамье подсудимых занимал Ягода.
Какая-то тайна связывала Сталина с Ягодой, который 16 лет работал в ЧК и ГПУ, вначале помощником, а затем руководителем. И все это время он был самым доверенным помощником Сталина в борьбе против оппозиции. В 1933 году Сталин наградил Ягоду орденом Ленина, в 1935 году он сделал его генеральным комиссаром государственной обороны, то есть маршалом политической полиции.
Во время большой «чистки» Сталин решил ликвидировать соучастника своих преступлений, который знал слишком много. В апреле 1937 года Ягода был арестован и, в конечном итоге, казнён.
На судебном процессе выяснилось, что у Ягоды, который был раньше фармацевтом, был специальный кабинет, где хранились яды, откуда он выносил пузырьки и передавал их своим агентам. В его распоряжении было несколько токсикологов, для которых он создал специальную лабораторию. Разумеется, невозможно представить себе, чтобы Ягода создал такое предприятие для своих личных нужд.
Ленин просил дать ему яд — если он действительно просил об этом — в конце февраля 1923 года. В начале марта его снова парализовало. Но могучий организм при поддержке его несгибаемой воли оправлялся от болезни. К весне он начал медленно поправляться, более свободно передвигаться, он слушал, как ему читали, способность речи восстанавливалась. Прогнозы врачей становились все более обнадёживающими.
Сталин стремился к власти любой ценой. Он уже довольно крепко держал её в руках. Цель была близка, но ещё ближе опасность, исходящая от Ленина. В его распоряжении был фармацевт Ягода.
О смерти Ленина мы с женой узнали по дороге на Кавказ, где я надеялся избавиться от инфекции, происхождение которой до сих пор остаётся тайной для моих врачей. Я немедленно телеграфировал в Кремль: «Считаю необходимым вернуться в Москву. Когда похороны?» Ответ был получен примерно через час: «Похороны состоятся в субботу. Вы не успеете вернуться. Политбюро считает, что, учитывая состояние вашего здоровья, вы должны ехать в Сухуми. Сталин». Почему такая спешка? Почему именно в субботу? Только в Сухуми я узнал, что похороны были перенесены на воскресенье. Было безопаснее держать меня подальше, пока тело не было забальзамировано, а внутренние органы кремированы.
Когда я спросил у врачей в Москве, какова непосредственная причина смерти Ленина, которую они не объясняли, они не могли ответить мне на этот вопрос. Вскрытие было проведено с полным соблюдением ритуала, об этом позаботился сам Сталин. Но хирурги не искали яд. Они поняли, что политика стоит выше медицины«.
Этой статьёй Троцкий предопределил свою дальнейшую судьбу, подписал себе смертный приговор, приблизив развязку. Сталин мог простить заклятому врагу многое, но такого наглого клеветнического выпада — ни за что. 20 августа 1940 года, как известно, в кабинете Троцкого появился Рамон дель Рио Маркадер и нанёс Льву Давидовичу удар ледорубом по голове. На следующий день Троцкий скончался. В мире, охваченном кровопролитной войной, событие это действительно осталось почти незамеченным. А Маркадер, отбыв свой срок в мексиканской тюрьме, дожил потом до шестидесяти пяти лет. Умер на Кубе, а погребён у нас, неподалёку от Ближней дачи Сталина, на Кунцевом кладбище. Скромная могила и короткая надпись:
«Герой Советского Союза ЛОПЕС Рамон Иванович».
Круг замкнулся.

 

 

26

Гитлер готовил войну, а мы готовились к войне — между этими вроде бы одинаковыми понятиями очень большая разница. И мы, и фашисты знали — столкновения не избежать. Советская Россия была главным препятствием для Гитлера на пути к мировому господству. Победив нас, фюрер получал неисчерпаемые экономические запасы, территорию и людские ресурсы для осуществления своих замыслов. Мы, конечно, не могли смириться ни с этим, ни с самим фактом существования фашизма — наиболее ярого и активного противника коммунизма. От Балтики и до Чёрного моря наши войска стояли теперь непосредственно против немецких войск; и мы, и они находились в состоянии повышенной боевой готовности, напряжение не спадало. Разница в том, что мы ни в коей мере не стремились развязать войну и даже наоборот, всеми силами пытались оттянуть начало её. Фашисты же знали, когда и где они нанесут удары, сколько войск используют на первом этапе, какими мерами обеспечат скрытность своих действий.
Какова же была в общих чертах позиция Иосифа Виссарионовича в той сложной, запутанной обстановке? Прежде всего — объективная ситуация. У нас с Германией взаимовыгодный договор о ненападении (а Сталин никогда не считал договоры пустыми бумажками). Германии важно торговать с нами. Заключён договор о ненападении с Японией. Значит, тут не случайность, а закономерность, стремление стран «оси» иметь с нами хорошие отношения. А любая отсрочка войны — полезна.
Дальше. Зачем Гитлеру, не закончив сражения с Англией, ввязываться в другую битву? Где логика? Разведка и Генштаб сообщают, что на наших границах развёрнуто не более половины фашистских дивизий — этого мало для вторжения. Значительная часть гитлеровских войск «увязла» на Балканах, в Югославии, только начинает освобождаться. И время для нападения на нас в этом году уже упущено. Все немецкие военные авторитеты считают, что наносить удар по Советскому Союзу следует не позже второй половины мая, чтобы иметь запас хорошей погоды, добиться решающих успехов до осенней распутицы. Ну, а май прошёл, и июнь протекает…
Теперь другая сторона: возрастающее количество тревожных сообщений. Конечно, они беспокоили Иосифа Виссарионовича, хотя он был поставлен в известность немцами: германское командование готовит бросок через Ла-Манш в Англию, этой трудной операции будет предшествовать небывалая по масштабам дезинформация с целью запутать, сбить с толку англичан и американцев. Эта дезинформация включала переброску некоторых немецких дивизий с запада в Польшу, распространение слухов о том, что Гитлер собирается напасть на Советской Союз.
К сообщениям любого характера и из любого источника Иосиф Виссарионович относился с разумным скептицизмом, не принимая на веру, сопоставлял и обдумывал различные данные. Если бы о том, что Гитлер готовит в июне вторжение, сообщил один наш агент или два, Сталин, пожалуй, придал бы этим сведениям особое значение. Но подобные донесения поступали к нему с разных сторон. Об этом предупреждали англичане (с запада) и радировал Зорге (с востока), причём назывался даже срок начала боевых действий. Об этом сообщали военные атташе и дипломаты, об этом болтали на улицах Варшавы и Берлина пьяные германские офицеры. Такое обилие информации вызывало сомнения. Немцы умеют тщательно хранить свои тайны, а сейчас важнейшие сведения буквально просачивались через все щели. Что-то здесь не так. Гитлер провоцирует нас, хочет узнать нашу реакцию? Или действительно отвлекает внимание англичан?
Имел ли Иосиф Виссарионович основания испытывать недоверие к нашей агентурной разведке за рубежом? Увы, да.
Хотя бы такой факт. Наш резидент в Западной Европе, считавшийся очень надёжным, Вальтер Кривицкий переметнулся вдруг в тридцать седьмом году на сторону Троцкого (вероятно, всегда был его тайным поклонником), раскрыл себя, затаился где-то во Франции. Отсюда — сомнения в надёжности других агентов, особенно тех, кто не из нашей страны, у кого не было в Союзе близких родственников. Этих, которые без корней, вполне могли перевербовать и использовать в своих целях западные разведки, считал Иосиф Виссарионович.
Надо ещё помнить, что Сталина никогда не оставляла мысль: хитрые англосаксы не упустят малейшей возможности столкнуть нас с немцами, ослабить и тех, и других. А оставаться в дураках у Сталина, естественно, не имелось никакого желания.
Иосиф Виссарионович был политическим игроком крупнейшего масштаба, настойчивым и последовательным, способным предусмотреть множество вариантов. Но он все же был несколько патриархальным, слишком искренним — если можно применить к политической игре такие слова. У игроков ведь тоже есть свои принципы, пределы коварства, которые не принято нарушать, а Гитлер оказался даже не игроком, а совершенно беспринципным подонком, ходы и поступки которого были непредсказуемы.
Вот хотя бы одно существенное, но не очень известное событие: о нем ни разу не говорили публично ни Черчилль, ни Сталин, хотя, конечно, были детально осведомлены. И правильно поступали — есть такие скользкие, пикантные, что ли, вопросы, которых не должны касаться почтённые руководители великих держав, дабы не скомпрометировать себя, не скатиться до уровня заговорщиков, шахов или там президентов мелких государств. Касаться, повторяю, не должны, на это есть специальные лица, но знать обязаны.
Так вот, в конце сорокового — начале сорок первого года возникла вдруг возможность изменить ту сложнейшую ситуацию, которую создал Гитлер, резко повернуть ход истории. Надежда слабая, призрачная, но отмахнуться от неё, не использовать открывшихся шансов было бы по меньшей мере неразумно. Нам стало известно, что британский военный атташе в Болгарии Александр Росс, с согласия своего лондонского начальства, ведёт в Софии тайные переговоры ни больше ни меньше, как о похищении Гитлера. Инициатором этих переговоров явился болгарин Киров, родственник жены генерал-лейтенанта Ганса Бауэра, личного пилота фюрера. Этот пилот, разочаровавшись в идеях национал-социализма, ввергшего мир в пучину войн, принёсшего большие беды немецкому народу, наглядевшись, что представляет собой сам Гитлер, решил покончить с войной, с фашизмом, передав фюрера в руки его противников.
Это, согласитесь, не совсем обычное положение мы обсуждали лишь однажды: полуофициально, втроём. Сталин, Андреев и я. Не с Берией, а с Андреем Андреевичем Андреевым, и удивляться тут нечему. Объясню. В начале двадцатых годов работая вместе с Дзержинским, Андрей Андреевич стал пользоваться полнейшим доверием и уважением Феликса Эдмундовича. Причин много. Из крестьян, бывший рабочий, русский — таких тогда в высшем эшелоне власти можно было по пальцам пересчитать. Деловит. Скромен. Молчалив — слово клещами не вытянешь.
В ту пору к себе на родину возвращались бывшие военнопленные, сражавшиеся в годы гражданской войны на стороне Советов: поляки, чехи, немцы, австрийцы, словаки, люди других национальностей. Это были большевики-интернационалисты, нацеленные на мировую революцию, на социализм. Одни потом работали в подполье в своих странах, стали крупными политическими деятелями. Другие устраивались на производство, в государственный аппарат, в вооружённые силы. Кто нелегально, а кто и легально, с дипломатическими паспортами, приезжал в СССР. Связь с некоторыми из них Дзержинский поручил, а точнее, доверил поддерживать Андрею Андреевичу. Он и делал это, сам бывая, как профсоюзный лидер, в Париже и в Берлине уже при сталинском руководстве. Иосиф Виссарионович называл тех зарубежных товарищей «людьми Андреева» и всячески оберегал их, не передав эту группу ни Ягоде, ни Ежову, ни Берии. Знали о них только Андреев и в общих чертах сам Сталин.
Строго говоря, они не являлись нашими агентами, не были завербованы, не получали денег, наград, званий. Но они, искренние друзья, убеждённые коммунисты, очень помогали нашей стране. Если, к примеру, требовалось перепроверить какие-то важные факты, Сталин поручал это Андрееву. И его «люди» не подводили. Вот и сообщение о готовящемся похищении Гитлера пришло как раз от одного из этих товарищей. В его надёжности не сомневался даже Иосиф Виссарионович, недоверчивость которого иногда выходила за все разумные рамки. Но он все же высказал мысль: а не стал ли болгарский товарищ жертвой дезинформации, сфабрикованной англичанами?! Не провокация ли это? Случай такой, что один неосторожный шаг, одно неосторожное слово могут вызвать самые различные неприятности. Поэтому ни сам Сталин, ни член Политбюро Андреев заниматься этим вопросом не должны. На официальном уровне — никаких разговоров, обсуждений, действий.
— Николай Алексеевич, возьмите это на себя, — сказал Сталин. — В частном порядке. Вам же интересно знать, как и что? И нам сообщайте новости между делом. Не докладывайте, нет, — усмехнулся он. — А так, приватно. В дружеском разговоре. И подберите себе помощников, которые знали бы не всю картину, а отдельные детали. Нужна сугубая осторожность.
— Понял вас.
Замысел был очерчен. Сталин и Андреев остались вроде бы вне его. Со мной работали два дипломата, поддерживавшие связь с Софией, один наш кадровый разведчик и два представителя Военно-Воздушных Сил. Но все они, подчёркиваю, «вели» только каждый своё направление, не представляя сути и цели всей операции.
События между тем развивались довольно быстро, план похищения Гитлера обрастал конкретными подробностями. При одном из очередных полётов на запад Ганс Бауэр уводит машину с курса и со стороны Па-де-Кале направляет её на английский военный аэродром возле города Фолкстон на берегу моря. Верные Бауэру люди из экипажа самолёта нейтрализуют охранников Гитлера. А истребители сопровождения, обнаружив отклонение от курса, наверняка не решатся открыть огонь по машине, в которой находится Гитлер. Расстояние невелико, успех решат минуты и даже секунды.
Противовоздушная оборона и наземные службы в районе Фолкстона были предупреждены: по немецкому четырехмоторному самолёту не стрелять, а, наоборот, сделать все для его безопасного приземления. На аэродроме постоянно находилась специальная автомашина с офицерами, которым надлежало незамедлительно доставить «гостя» в Лондон.
Поскольку Иосиф Виссарионович полностью передал в мои руки ведение необычной неформальной операции, я на свой страх и риск, решил «прощупать» наших партнёров, проверить серьёзность их намерений. Наш болгарский товарищ, опять же через некоего Кирова, сделал вот какой намёк: а нельзя ли посадить самолёт с Гитлером на нашей советской территории? Повторяю, это была только моя инициатива, Сталин ни за что не дал бы тогда согласия на это. Ведь мы не воевали с немцами, Гитлер не был нашим врагом, у нас имелся пакт о ненападении, наши страны развивали взаимовыгодную торговлю. И Киров, и, вероятно, генерал-лейтенант Бауэр понимали это. Ответ был уклончивым. В том смысле, что прибытие Гитлера в Советский Союз не изменит кардинальным образом ход военных и политических событий, не приблизит мир, к чему стремился Ганс Бауэр. С одной стороны, это убедило меня в серьёзности намерений Бауэра, а с другой — я позволил себе размышлять так: решительный отказ не прозвучал, значит, при каких-то условиях, при резкой перемене обстановки, доставка к нам Гитлера не исключалась. Исходя из этого, подчинённые мне сотрудники ВВС дали по своей линии секретное предупреждение: коль скоро появится над нашей территорией четырехмоторный самолёт типа «Кондор» — не сбивать его, а способствовать приземлению на ближайшем аэродроме. К сожалению, некоторые командиры восприняли это указание расширительно, не трогали немецкие разведывательные самолёты, все чаще появлявшиеся над нашей территорией и, пользуясь безнаказанностью, проникавшие все глубже в наши пределы.
Иосиф Виссарионович, которому я в полушутливой форме во время обеда, после ухи, рассказал обо всем этом, отнёсся к событиям более серьёзно, нежели я ожидал. Задумался на несколько минут, произнёс суховато: «Николай Алексеевич, в этой игре нельзя упустить момент, когда надо остановиться». — «Но ведь играю-то я, лицо неофициальное», — пришлось напомнить. «Все равно. Слишком велика ставка», — сказал он. Можно было понять, что проводимая акция доставляет ему тревогу, вызывает сомнения.
Развязка, причём совершенно неожиданная, наступила 10 мая 1941 года. В этот день на территории Англии приземлился германский самолёт, беспрепятственно пропущенный противовоздушной обороной и немцев, и англичан. Значит, свершилось?! Гитлер в руках британцев? Все теперь пойдёт непредсказуемо, по иному руслу? Иосиф Виссарионович был возбуждён, озабочен, с нетерпением ждал дополнительных подробных сообщений. Успокоился он лишь после того, как нам стало известно: самолёт, во-первых, приземлился не в Фолкстоне, а очень далеко от намеченного места, в Шотландии. Во-вторых, это был не «Кондор», а более лёгкая машина. И, главное, прилетел в Англию не фюрер, а его заместитель по партии Рудольф Гесс, фигура, безусловно, тоже весьма значительная: второе лицо в гитлеровской империи.
Об этом «визите» публике известно теперь многое, хотя ещё далеко не все. Есть смысл вспомнить о некоторых странностях, задать загадки любителям детективов. Так вот: нет сомнения, что в Шотландии приземлилась не та машина, в которой Гесс вылетел из Германии. Та, вылетевшая, имела один бортовой номер, а приземлившаяся — другой. Но ведь в воздухе номер не перекрасишь! И ещё: вылетевшая машина не имела дополнительных топливных баков под крыльями, а у приземлившейся баки были. Так куда же свалился с неба Рудольф Гесс? Может быть, все-таки на аэродром Фолкстона? Или вообще все было иначе? И немцы, и тем более англичане настолько тщательно маскируют все, что связано с Гессом, что, по-моему, запутали и продолжают запутывать сами себя. Англичане скрывали Гесса от глаз людских. Его запрещали фотографировать. С ним не встречался никто из тех, кто прежде видел его. После войны, осуждённый как нацистский преступник, он опять же был полностью изолирован от окружающего мира, являясь единственным заключённым в просторной тюрьме-крепости Шпандау, охранялся надёжней, чем склад с атомными бомбами. И при всем том не усмотрели тюремщики. Гесс, по официальной версии, покончил жизнь самоубийством, что тоже является спорным. Но самое-то существенное вот в чем. Английский хирург Хью Томас, человек достаточно известный, компетентный, при осмотре заключённого не обнаружил на его теле никаких шрамов, хотя точно знал, что ещё в годы первой мировой войны Рудольф Гесс получил тяжёлое ранение в грудь и следы такого ранения не могли не сохраниться. Усомнившись, что заключённый является тем самым Гессом, за которого его выдают, хирург начал своё собственное расследование и пришёл к твёрдому убеждению, что в Шпандау находится кто угодно, только не Гесс. А вскоре после того, как хирург предал гласности свои выводы и таинственной фигурой заинтересовалась пресса, Рудольфа Гесса не стало…
Меня, впрочем, во всей этой запутанной истории занимает не её конец, а начало. Была ли придумана и разработана версия о похищении Гитлера для того, чтобы «прикрыть» перелёт Гесса и переговоры с ним? Или, наоборот, вся эта операция «прикрывала» события ещё более важные? Если кто-то скажет, что в Лондоне в те майские дни вёл переговоры сам Гитлер, я не стану спорить по этому поводу. Во всяком случае, мы тогда в Москве, пытались разобраться в ситуации, никаких возможностей не исключали. Но если и разобрались, то, увы, с некоторым опозданием.
Изложенное выше — любопытно само по себе, однако это лишь несколько затянувшаяся присказка. А вот и самое главное. Англосаксы издавна кичатся своими демократизмом, чуть ли не избытком свободы слова, печати. Рассчитано все это на своих простаков и на тех, кто способен преклоняться перед британскими образцами в других странах. На самом же деле, кормя широкую публику дешёвыми сенсациями и пустяковой информацией, англичане испокон веков приучились строжайше хранить те секреты, которые способны нанести хотя бы малый вред государству. Но, пожалуй, никогда не хранили они так тщательно никакую тайну, как хранят все то, что связано с майскими переговорами сорок первого года в Лондоне. Обычный для англичан срок раскрытия всех секретных документов — через двадцать, в крайнем случае, через тридцать лет. Действительно, вроде бы нет смысла хранить их дольше, сменилось целое поколение. С учётом этих правил, вся информация по «делу Гесса» должна была стать достоянием гласности в 1972 году. Многие исследователи ждали этого, чтобы пролить свет на странные события, непосредственно предшествовавшие нападению Германии на Советский Союз. Однако не дождались. Рассекречивание названных документов было отложено британским правительством аж до 2002 года. Сверх всяких пределов.
Чего же так боятся английские хранители тайн? А боятся они, вероятно, показать своему народу и народам других стран, в защиту которых демагогически выступают, торгашеское поведение собственных беспринципных буржуазных правителей, способных на любые предательства ради корыстных целей. Особенно опасаются открыть правду людям военного поколения. Да и послевоенным тоже. Вместе с теми, кто не доживёт до следующего тысячелетия, не сможет узнать, что хранится в «деле Гесса», давайте хотя бы бегло познакомимся с документами. О подробностях говорить не могу: и место не позволяет, и память подводит, но общее представление получить можно.
В интересующем нас досье — девяносто восемь страниц совершенно секретного машинописного текста переговоров высокопоставленных деятелей Англии и Германии о заключении сепаратного мира. Разумеется, за счёт ущемления других государств. По существу, речь шла о новом разделе территории земного шара между германцами, англосаксами и частично японцами. Третья империя претендовала (вместе с Италией и франкистской Испанией) практически на всю Европу, в значительной мере уже оккупированную фашистами. Германия поглощала Чехословакию, Югославию, Венгрию, Грецию, Польшу. Восточная Пруссия расширялась за счёт Литвы, Латвии и Эстонии, которые вообще прекращали своё существование. Англосаксы, так и не признавшие факт вхождения этих регионов в состав Советского Союза, без колебаний соглашались отдать всю Прибалтику Гитлеру. В дальнейшем господство немцев распространялось на Белоруссию, Украину, на Центральную часть России вплоть до Урала. Фашисты рассчитывали также на Северную Африку и на нефтеносные районы Ближнего Востока.
А что получала Англия? Кроме передышки в войне — сохраняла свои прежние колониальные владения, расширяя их за счёт африканских стран, а в Азии (плюс к Индии!) за счёт Персии, Афганистана, Узбекистана, Таджикистана, Киргизии и, возможно, Азербайджана. Для США — обе Америки и Сибирь с её огромными просторами и богатствами. Японцам, если будут разумно вести себя, — часть Дальнего Востока, земли Китая. Всем, в общем, сёстрам по серьгам.
Немцы намеревались одолеть Россию, не имея за спиной врагов-англосаксов: их черёд наступит потом. Англичане же хотели за счёт предательства, за счёт, сепаратного договора с фашистами получить передышку в войне, а там видно будет. Но на чем же не сошлись высокие беседовавшие стороны? Главным образом на судьбе Франции. Такую мелочь, как Литва, Латвия и Эстония, одни могли отдать, а другие взять без особого ущерба или прибытка. Разменная монета для крупных держав. Нужная разменная монета. Не будь таковой, за всякий конфликт приходилось бы расплачиваться по большому счёту, собственными интересами. Не выгодно. Другое дело — Франция. От её положения зависело многое. И равновесие в Европе, и само дальнейшее существование Англии на её островах. Ну и другие расхождения зафиксированы были в протоколах переговоров. И общественное мнение, особенно в Америке, сыграло свою роль. Сделка в общем не состоялась, вспоминать о тех переговорах англичанам позорно и до сих пор. А в наше представление о возможности войны с Германией все эти события внесли тогда дополнительную путаницу.
Единственный, может быть, положительный для нас фактор: японцы каким-то образом тоже проведали о попытке сепаратного сговора германцев с англосаксами и насторожились. Немцы, друзья по оси Рим — Берлин — Токио, могли, оказывается, подложить свинью своим драгоценным союзникам! Японцы стали осторожнее, осмотрительнее и не ринулись в сражение на стороне Германии в самые трудные для нас осенние дни сорок первого года. Но не будем перескакивать через события.
Чаша весов колебалась. Иосиф Виссарионович не принимал решений, ожидая сообщения от одного из наших разведчиков в Европе, пожалуй, главного нашего агента на Западе, его сведениям Сталин привык верить. Это — польский еврей, родившийся в старой России, настоящая фамилия у него была еврейская, не записал я её по вполне понятным причинам, а потом забыл. Однако на Западе этот агент известен: после войны он уехал в Израиль, там жил, давал интервью. Так вот, этот человек был очень хорошо законспирирован, имел связи в правительственных кругах нескольких стран и всей душой ненавидел фашизм. Он мог бы работать и не на нас, но против нас работать тогда был не способен, так как считал Советский Союз основным противником гитлеризма.
Коль скоро я упомянул об этом агенте, нельзя не сказать в связи с ним об известном писателе — Илье Григорьевиче Эренбурге. Из воспоминаний Эренбурга известно, что сам товарищ Сталин звонил ему по телефону, помогал «продвинуть» в печать роман. С чего бы это? Сталин звонил далеко не всем писателям, тем более не занимавшим руководящих постов. Хватало у Иосифа Виссарионовича других дел и забот. Или Сталин считал Эренбурга великим писателем? Отнюдь. Его литературные способности, особенно до войны, расценивал довольно скромно.
Ещё подробность. Многие друзья Эренбурга были арестованы, погибли в лагерях. Назовём хотя бы такие популярные фамилии, как Бабель, Кольцов, Мейерхольд. А их приятель Илья Григорьевич как ни в чем не бывало разъезжал по белу свету, писал об Испании, жил во Франции, без особых трудов пересекал границы, возвращаясь в Союз.
Надо понять вот что. Сорвав замыслы по созданию в России государства под управлением сионистов, этакой «земли обетованной», центра притяжения всей диаспоры, ликвидировав конкуренцию Троцкого и соратников, Иосиф Виссарионович вовсе не намеревался проводить политику преследования евреев по национальному признаку, как поступил Гитлер. В Советском Союзе не выделяли евреев из числа других народов, они имели равные со всеми права и обязанности. Это была единственно верная политика. Тем более что Сталин хорошо понимал могущество всемирной сионистской империи, не имевшей названия и границ, но захватывавшей ключевые позиции в экономике (а следовательно, и в политике) Англии, Соединённых Штатов и некоторых других стран.
В борьбе с фашизмом сионистская империя была для нас самым надёжным союзником. Гитлер имел своей целью полное истребление евреев, это была реальная угроза, и тот, кто противостоял фашизму, автоматически пользовался всесторонней поддержкой сионистского мира. С этим нельзя было не считаться — сионисты задавали тон всему Западу. Не имея официальных каналов связи с этой необычайной империей, Иосиф Виссарионович возлагал особые надежды на Эренбурга, прекрасно разбиравшегося в ситуации. Знакомства Ильи Григорьевича с сионистами были обширны, многообразны. Возможность поддерживать старые связи и заводить новые ему предоставлялась. То, о чем правительство не могло говорить во всеуслышание, Сталин или кто-то другой по его поручению доводил до сведения Эренбурга. Можно было не сомневаться, что поднятая проблема или просьба в ближайшее время будет обсуждена в высших сионистских кругах.
Этой линией связи Сталин пользовался лишь в особых случаях, но заботился о том, чтобы «канал» всегда был готов к действию.
Составив один раз представление о человеке (даже заочно, даже самое субъективное), Иосиф Виссарионович, как я говорил, мнения своего не менял, а если и менял, то с очень большим трудом — такой он был в этом отношении консерватор. А Эренбург попал в поле его зрения давно, в хорошую минуту, стал для Иосифа Виссарионовича одним из тех людей, с именами которых ассоциировалась удача.
Дело в том, что по примеру Владимира Ильича Сталин любил оживлять свои выступления литературными образами, делавшими статьи и речи более интересными и, между прочим, подчёркивавшими эрудицию автора. Соответствующий материал готовила, как мы уже знаем, Людмила Николаевна Сталь, тайная советница вождя по вопросам литературы, культуры, искусства. В начале 1924 года, когда Сталин обнародовал один из главных своих трудов — «Об основах ленинизма», Людмила Николаевна подсказала ему злободневный пример из современной жизни для важнейшей главы «Стиль в работе». Позволю себе привести довольно обширную цитату не только в связи с Эрегбургом, но и потому, что она в значительной мере определяет подход Сталина к практической работе вообще. Вот его строки:
«Речь идёт не о литературном стиле. Я имею в виду стиль в работе, то особенное и своеобразное в практике ленинизма, которое создаёт особый тип ленинца-работника. Ленинизм есть теоретическая и практическая школа, вырабатывающая особый тип партийного и государственного работника, создающая особый, ленинский стиль в работе. В чем состоят характерные черты этого стиля? Каковы его особенности?
Этих особенностей две: а) русский революционный размах и б) американская деловитость. Стиль ленинизма состоит в соединении этих двух особенностей в партийной и государственной работе.
Русский революционный размах является противоядием против косности, рутины, консерватизма, застоя мысли, рабского отношения к дедовским традициям. Русский революционный размах — это та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперёд, ломает прошлое, даёт перспективу. Без него невозможно никакое движение вперёд. Но оно имеет все шансы выродиться на практике в пустую «революционную» маниловщину, если не соединить его с американской деловитостью в работе. Примеров такого вырождения — хоть отбавляй. Кому не известна болезнь «революционного» сочинительства и «революционного» планотворчества, имеющая своим источником веру в силу декрета, могущего все устроить и все переделать? Один из русских писателей, И. Эренбург, изобразил в рассказе «Ускомчел» (Усовершенствованный коммунистический человек) тип одержимого этой болезнью «большевика», который задался целью набросать схему идеально усовершенствованного человека и …«утоп« в этой «работе». В рассказе имеется большое преувеличение, но что он верно вскрывает болезнь — это несомненно. Но никто, кажется, не издевался над такими больными так зло и беспощадно, как Ленин. «Коммунистическое чванство» — так третировал он эту болезненную веру в сочинительство и декретотворчество».
Естественно, прежде чем назвать в столь ответственном опусе фамилию Эренбурга, Иосиф Виссарионович прочитал его произведение. Был покороблен резкостью, бранчливостыо автора, но в принципе счёл правильным, тем более что Людмила Николаевна рекомендовала именно этот пример.
Работа «Об основах ленинизма» получила широчайшую известность, Сталину приятно было вспоминать все, что связано с её созданием. В том числе — и об Эренбурге. Хлёстким и уместным оказался литературный факт. Книги этого писателя Сталин потом регулярно просматривал, интересовался его судьбой, а когда возникла необходимость, использовал Илью Григорьевича как скрытый канал для связи с мировой сионистской империей.
Бывая во Франции, в Испании, Эренбург встречался не только с сионистскими деятелями, но и с тем нашим ведущим агентом, фамилию которого я запамятовал. И почта от этого агента поступала в Москву на имя Эренбурга: переписка у него была большая. Не хочу сказать, что Илья Григорьевич являлся сотрудником особых органов, но в годы напряжённой борьбы он выполнял не совсем обычные обязанности, внося вклад в общее дело не только публицистическими выступлениями.
И вот по секретным каналам поступило сообщение от нашего главного европейского агента, на которого возлагались большие надежды. Сталин познакомил меня с донесениями. В общем-то агент не открывал ничего нового, он утверждал, что война должна начаться 22 июня.
— Такое впечатление, что вся наша разведка пользуется одним источником, — ворчливо произнёс Иосиф Виссарионович. — Если этот источник немецкий, то они неплохо осуществляют план дезинформации, может быть, даже переигрывают. Если же этими сообщениями англичане хотят подтолкнуть нас на войну с Гитлером, то из таких замыслов ничего не получится. Мы дадим через ТАСС сообщение, что ни на какие провокации не поддадимся.
Я слушал его, верил ему и все же испытывал жутковатое ощущение: что, если это не игра, не козни наших противников, а простая суровая правда?..
Нужно учитывать и чисто психологическую сторону. Сталин привык к мысли, что он не ошибается, что дела в конечном счёте идут так, как он намечает, как он хочет. И возраст наш был таков, что располагал к привычному, размеренному образу жизни. Иосиф Виссарионович «разменял» седьмой десяток, стал добрее, мягче, спокойней. Лавры великого полководца не очень привлекали его: слишком уж хлопотно добывать их. Я хорошо знаю, что Сталин думал тогда не о том, как вести большую войну, а как избежать её. Это не могло не наложить отпечаток на его размышления и действия.
Дни между тем шли своим чередом, радуя тёплой, ясной погодой, благоприятными видами на урожай. Мы с Иосифом Виссарионовичем часто гуляли по лесу, ходили слушать соловьёв над речкой Медвенкой. Настроение было хорошее, и хотелось верить, что самые трудные годы, самые тяжёлые испытания остались позади.

🔥ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1

Последний мирный вечер в Москве был тёплым, празднично-шумным, весёлым. Много нарядных людей на улицах, много улыбок, цветов. В средних школах — выпускные балы. Из распахнутых окон школьных зданий лилась музыка, любимые мною вальсы. Часов в девять над центром города прошёл освежающий дождь, потом вновь выглянуло из-за облаков солнце. Дневная духота сменилась приятной прохладой. На горизонте громоздились причудливые грозно-тёмные тучи.
Все это я видел, пока ехал в машине из городской квартиры на Кунцевскую дачу Иосифа Виссарионовича. Для чего? Для того, чтобы по субботнему обыкновению помыться в баньке: к этому удовольствию Сталин пристрастился ещё в сибирской ссылке. После жгучего мороза или пронизывающей северной сырости очень полезно было прокалиться сухим паром, похлестаться пахучим берёзовым веником, выгнать из всех мышц и костей ломоту и простуду, словно бы очиститься, помолодеть. Особенно хорошо натапливала когда-то баньку, умела поддать жару (иной раз даже не водой, а квасом плеская на раскалённые камни) та женщина, у которой родился в ссылке внебрачный сын Иосифа Виссарионовича. Так что и воспоминания у него были приятные.
Банька, построенная по указанию Сталина в «Блинах», была проста и напоминала обычную сибирскую, крестьянскую. Бревенчатые стены, оконце, полок… С расчётом на четыре-пять человек. А пользовались только мы двое, да ещё допускался иногда Николай Власик, дабы потереть спины: под его непосредственным доглядом баньку убирали, обихаживали, топили. Пытался распространить своё «покровительство» на баньку некто Паукер, ведавший при Ягоде охраной членов Политбюро, однако, это ему не удалось; свидетелями интимной жизни становились лишь люди самые надёжные, прошедшие испытания временем и событиями.
К концу тридцатых годов наши субботние омовения стали традиционными. Осенью и зимой — каждую неделю. Летом — пореже. Иосиф Виссарионович расслаблялся, отдыхал от тяжкого груза размышлений, решений. Основательно попарившись, мы с ним, взяв бутылку коньяка, в тулупах и валенках выходили на террасу дачного дома посидеть в креслах, подышать чистым морозным воздухом. Летом ограничивались бутылкой сухого на той же террасе, в ночной тишине. На Сталина это действовало очень благотворно. Он потом крепко и долго спал, на следующий день чувствовал себя бодрым, полным сил. С каждым годом подобная разрядка была Сталину все нужней, ведь ему щел седьмой десяток. Внешне он мало менялся. Смуглое, мускулистое тело — могли бы позавидовать и некие сорокалетние граждане. Цепкая память, страсть и неутомимость в работе.
Но я-то видел, как поседела и поредела его недавно ещё густая шевелюра: особенно быстро редели волосы у затылка, там уже просвечивала лысина. Валкой, замедленной, грузноватой стала походка. В общем, для своего возраста он был вполне в форме. Соответствовал. Я несколько раз говорил об этом Иосифу Виссарионовичу, доставляя ему тем самым успокаивающее удовлетворение.
В тот вечер, а точнее в ту ночь, Сталин приехал из Кремля в «Блины» позже обычного. Был утомлён, молчалив. Парился без удовольствия, вроде бы по обязанности. Потом, спустя время, я попытался восстановить подробности, но вспомнилось немногое. Обычно, моясь, мы не говорили о делах, отдыхали, а на этот раз Иосиф Виссарионович не мог, видимо, отключиться от забот, если не прямо, то косвенно возвращался к ним. В стороне Филёвского парка, помнится, раздался гул авиационных моторов. Власик приоткрыл дверь, убедился, что это самолёты, и принялся рассказывать о том, что для самолётов, направляющихся из Москвы на запад или наоборот, с запада к столице, отличным ориентиром и днём и ночью служит Москва-река. Лётчики «выходят» к реке возле Можайска, и она надёжно выводит их хоть в Тушино, хоть на Центральный аэродром, хоть к самому центру столицы.
— Откуда тебе все это известно? — недовольным голосом спросил Сталин.
— Я же недавно из Минска на военной машине летел… Все лётчики знают…
— И не только наши, — добавил я. — В немецких авиационных штабах есть специальная карта, на которую нанесены целесообразные маршруты полётов. В мировом масштабе. В том числе и над нашей территорией. Варшава, Минск, Смоленск, Можайск — вдоль железной дороги. Но ближе к Москве сеть дорог становится гуще, можно запутаться. А Москва-река только одна. Маршрут — над ней, над нами, вплоть до Кремля.
— Не беспокойтесь, Николай Алексеевич, — саркастически усмехнулся Сталин. — Вражеская авиация не застанет нас голыми. Днём я звонил товарищу Тюленеву [35] и потребовал повысить готовность противовоздушной обороны. Так что мойтесь спокойно!
— Спасибо за заботу, — в таком же тоне ответил я. А Власик хоть и промолчал, но всем видом показывал, насколько он восхищён подобной предусмотрительностью нашего вождя.
И ещё. Может, по натуре не переносил Власик долгого молчания, а может, обязанностью своей считал развлекать Сталина, да и меня, особенно на отдыхе, во всяком случае, говорил много, стараясь попасть под настроение: то анекдот выложит, то преподнесёт какой-нибудь занимательный случай. Не сумев, видимо, определить настроение Сталина, он повёл речь о самом, на его взгляд, обычном и безобидном: о полях и лесах. Был он, дескать, на Дальней даче, был в Горках Вторых и в Знаменском: зелень там везде так и прёт. Рожь поднялась дружная. Трава на лугах такая высокая и густая, что коса вязнет. Только убирай, только прячь лето в стога, но не успевают сельские труженики. Жаль, если добро пропадёт: ведь хорошее сено своего времени требует.
— Они и не могут успеть! — Сталин произнёс это настолько резко и раздражённо, что Власик умолк, недоумевая, какую промашку допустил. А Иосиф Виссарионович, ожесточённо похлестав веником спину, повернулся ко мне: — Вот вам первая ласточка. Думаю, мы ещё не раз почувствуем нехватку рабочих рук, особенно в сельском хозяйстве…
Иосиф Виссарионович имел, конечно, в виду те настоятельные предложения усилить наши войска, с которыми к нему несколько раз обращались военные руководители. В мире шла война, обстановка на наших границах была сложной, поэтому и Генеральный штаб, и Наркомат обороны, и Наркомат Военно-Морского Флота единодушно просили призвать на службу часть резервистов. Я считал это правильным. Однако Сталин довольно долго колебался, размышлял. С одной стороны, опасался ослабить наше быстро развившееся народное хозяйство, с другой — тревожился: а как отреагируют немцы и японцы?! В конце концов доводы военных руководителей склонили на свою сторону чашу весов. Мобилизации у нас не было, но призыв резервистов мы осуществили: не сразу, а частями, в различных районах страны. Людям объясняли: для проведения весенне-летних учений. Не знаю, заметили это немцы или нет, во всяком случае, никаких претензий они нам не предъявляли. А мы направили в войска ни много ни мало, а восемьсот тысяч приписников и продолжали призывать их, так что число мобилизованных начинало приближаться к миллиону. Это позволило нам пополнить до штата девятнадцать приграничных дивизий, начать развёртывание нескольких армий в глубинных округах страны и даже постепенное передвижение армий на запад.
Военные руководители были довольны, а Иосиф Виссарионович нервничал. Он был убеждён, что «большая война» начнётся не раньше следующего года, а преждевременное увеличение наших войск может лишь обострить политическую и военную ситуацию. Ну и промышленность, и особенно сельское хозяйство, действительно лишались многих, причём самых сильных рабочих рук.
— Из двух зол всегда приходится выбирать наименьшее, — напомнил я.
Сталин промолчал, не желая, вероятно, продолжать трудный разговор. Однако пауза длилась недолго: Власик твёрдо знал свои обязанности банного развлекателя. Хитрованный человек, он всегда находил, что сказать, даже если совсем не о чем было говорить. Имел в запасе несколько вариантов. Он знал, что Сталину интересна любая новая информация, что центральные утренние газеты Иосиф Виссарионович обязательно просматривает, а вот до ведомственных газет, до «Вечерней Москвы» у него руки не доходят. И когда возникали «пустоты», Власик принимался рассказывать, что, например, сегодня напечатано в «Вечерке». Вот, мол, начался массовый завоз овощей в столицу, и народ доволен. Вышли два больших тома, посвящённых жизни и творчеству Лермонтова. Завтра, в воскресный день, намечено много развлечений — гуляй в своё удовольствие! Выступает в парке Леонид Утёсов; на ипподроме — рысистые бега, труппа Большого театра даёт «Ромео и Джульетту»… Народный артист Москвин сфотографирован и пропечатан в газете: ловит рыбу в Москве-реке и призывает горожан выехать на природу, потому что день ожидается жаркий. Но многие, наверно, отправятся на открытие водного стадиона «Динамо», куда только что завезён песок, или на станцию Планёрная, где будут соревнования мотоспортсменов.
— Это нужно и полезно, — ворчливо, но уже без раздражения произнёс Сталин. — Народ хорошо поработал всю неделю, пусть набирается сил… А товарищ Москвин, значит, рыбу ловит? Я не знал, что он рыбак…
Все же банька и в этот раз расслабляюще, успокаивающе подействовала на Иосифа Виссарионовича. Он повеселел, покряхтывал удовлетворённо, когда Власик поддавал пару. Потом спросил, не буду ли я возражать, если мы выпьем вина прямо здесь, в раздевалке, ему нынче хотелось бы сразу лечь спать. Предложение было принято, и Власик быстро «организовал» все, что требовалось.
Иосиф Виссарионович остался отдыхать в «Блинах», а я поехал на московскую квартиру. Солнце ещё не взошло, но самая короткая ночь в году — она ведь такая светлая! В городе все ещё звучала музыка из распахнутых школьных окон. Завершались балы, молодые люди высыпали на улицу, радуясь яркой заре, предвещавшей новую интересную жизнь. Особенно выделялись девушки в светлых платьях. Многие танцевали. Издали казалось — кружатся, порхают белые бабочки. И думал я: скоро уж наступит время, когда среди счастливых выпускниц окажется и моя дочь. И Светлана Сталина. Что их ждёт впереди?
С такой мыслью я и заснул. Впрочем, заснул ли? Показалось — только успел задремать, как раздался резкий звонок телефона, стоявшего у изголовья. Этот телефон давно не звонил среди ночи, и я понял: случилось нечто из ряда вон выходящее. И голос я не сразу узнал:
— Николай Алексеевич? Извините, что в столь неурочное время…
— Да уж, — проворчал я.
— Говорит адмирал Кузнецов [36] . Чрезвычайная новость. Немецкая авиация пыталась бомбить Севастополь. Налёты авиации произведены на другие наши базы на Чёрном море и на Балтике.
— Провокация? — Сон как рукой сняло!
— Считаю, что это широкомасштабная организованная акция. Это война, Николай Алексеевич! Приказ о военных действиях мною отдан. Не могу дозвониться до товарища Сталина. Его не хотят будить.
— С кем вы связывались?
— С товарищем Маленковым. Он считает меня сумасшедшим и сейчас проверяет сведения. А время не ждёт. Надо докладывать.
— А Тимошенко?
— У него ещё нет ясности. Он и Жуков говорят с округами по ВЧ.
— Хорошо. Попытаюсь дозвониться.
Положив трубку, я несколько минут сидел на кровати, охватив руками голову. Откуда-то доносились звуки вальса, мешавшие сосредоточиться. Я был в полной растерянности. Разговор с Кузнецовым представлялся каким-то кошмаром… А может, и действительно все это пригрезилось мне? Или Кузнецов сошёл с ума? Это бывает: люди не выдерживают напряжения, ответственности…
Н. Г. Кузнецов был в то время народным комиссаром Военно-морского Флота СССР. (Примеч. Н. Лукашова.)
Связываться с Маленковым или Поскребышевым? Звонить дежурному генералу, потребовать, чтобы разбудил Сталина?.. А вдруг ничего нет, и я окажусь в глупейшем положении… Нет, надо ехать в Наркомат ВМФ, к Кузнецову, самому убедиться. Там рядом, через улицу, и Наркомат обороны.
Вызвал дежурную машину и начал поспешно одеваться. Натягивал сапоги, когда в утренней тишине снова резко ударил телефонный звонок.
— Лукашов. Слушаю.
— Как же так? Николай Алексеевич, что же это такое? — Говорил Сталин. Даже не говорил, нет: это были испуганные, удивлённые восклицания совершенно потрясённого человека. Острую жалость почувствовал я. Усталый пожилой руководитель только лёг, предвкушая сон, и вдруг его будят, сообщают страшную новость. Для меня она тяжёлая, а каково же ему, несущему на себе бремя ответственности за все?! Его окружают столь же поражённые новостью люди, ждущие его указаний, привыкшие выполнять его волю, а ему сейчас требовалось прежде всего дружеское участие, нравственная поддержка.
— Дорогой Иосиф Виссарионович, — я старался говорить обычным тоном, даже спокойнее и бодрей, чем всегда. — Случилось то, что не раз уже бывало в истории. Вероятно, совершено разбойничье нападение. Скоро выяснятся масштабы и будет ясно, какие контрмеры надо принять.
— Немецкие генералы так распоясались…
— Нет, Иосиф Виссарионович, дисциплинированные немецкие генералы сами никогда не решатся на конфликты, не пошлют авиацию бомбить наши города. Это политическое решение.
— Но Гитлер не может, не должен… Он не предупредил меня! Он заверял…
— В своё время Наполеон тоже двинул на нас войска, не предупредив о начале войны. А тогда более рыцарскими были нравы.
— Значит, война?
— Вполне возможно. Надо скорее выяснить обстановку. Что сообщает германское посольство?
— Пока ничего. Вече [37] пытается установить связь с графом Шуленбургом [38] . Может, ещё обойдётся. — В голосе Сталина звучала надежда. — Может, удастся уладить конфликт. Хотя, конечно…
— Готовиться надо к худшему, — понял я. — Сейчас выезжаю к адмиралу Кузнецову, он звонил. И в Генштаб.
— Поезжайте, — одобрил Иосиф Виссарионович. — От Кузнецова поступают достоверные сведения. А от этих двух (я сообразил: от Тимошенко и Жукова) ничего не добьёшься. Немцы бомбят города — вот и все, что они знают.
Сталин повесил трубку. Я спустился к подъехавшей машине. Шофёр спокойно позевывал и был удивлён тем, что я попросил его ехать быстрее. На улицах все ещё встречались нарядные школьники-выпускники, в Москве продолжался праздник.

 

 

2

В Наркомате обороны в тот утренний час — нервозность и суетливость. Подкатывали автомашины, доставлявшие с квартир и дач ошеломлённых, сдёрнутых с постелей людей. В коридорах, в кабинетах их встречали те, кто извёлся за ночь от напряжённого и безрезультатного бдения. В холле, буквально на выходе, увидел я бритоголового, голенастого, шагавшего, как журавль, Тимошенко и плотного, осанистого, словно бы из металла отлитого, Жукова: они торопились в Кремль. (Тогда у Генерального штаба, возглавляемого Жуковым, не было своего помещения. Генштаб теснился под одной крышей с Наркоматом обороны.)
По своему положению, я имел дело лишь с ограниченным кругом людей, которые давали мне необходимую информацию. В особых, экстремальных случаях мог использовать и другие, весьма широкие полномочия. Однако для разговора с первым заместителем начальника Генштаба Николаем Фёдоровичем Ватутиным никаких полномочий не требовалось. Мы общались постоянно и хорошо знали друг друга. Я с удовлетворением отметил, что Ватутин не утратил самообладания, был, наверно, одним из немногих, кто в те тревожные, сумбурные часы сохранил светлую голову, способность рассуждать спокойно и здраво. Он уже завёл для себя особую карту, на которой появились первые пометки. Мы с ним констатировали бесспорные факты.
Первое. Без объявления войны, внезапно, противник нанёс бомбардировочной авиацией массированные удары по ряду городов, по железнодорожным узлам в Прибалтике, в Белоруссии и на Украине.
А также (в первую очередь) по военно-морским базам на Балтике и на Чёрном море.
Второе. Одновременно с нанесением бомбовых ударов (примерно в 3-4 часа) сухопутные войска противника перешли в наступление вдоль всей нашей западной границы, за исключением участка Ленинградского военного округа. Достоверных сведений о развитии приграничных боев пока нет.
Несколько ранее, обеспокоенные сообщениями перебежчиков, разведывательными полётами немецких самолётов, сосредоточением фашистских войск у самой нашей границы и целым рядом других тревожных сведений, нарком обороны и начальник Генштаба подготовили срочную директиву военным советам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов. Директива была согласована с И. В. Сталиным. В ней говорилось о возможном нападении немцев 22 или 23 июня. Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. В то же время войскам быть в полной готовности, встретить внезапный удар немцев или их союзников. Было приказано занять огневые точки укреплённых районов на границе, рассредоточить авиацию по полевым аэродромам, тщательно замаскировав её, привести в боевую готовность противовоздушную оборону. Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.
Эта директива, подписанная Тимошенко и Жуковым, была дана в округа в 00.30 минут 22 июня. Я подумал: пока с этой директивой разберутся (в воскресную-то ночь) в военных советах округов, пока выработают и спустят соответствующие распоряжения в штабы армий, затем корпусов, дивизий, полков — сколько же времени пролетит, пока директива дойдёт до непосредственных исполнителей? К полудню дошла бы! [39]
Далее. В 7 часов 15 минут, когда уже не осталось сомнений, что война началась, в округа была передана вторая директива — на этот раз более решительная и твёрдая. Войскам приграничных округов предписывалось всеми силами и средствами обрушиться на прорвавшиеся части противника и уничтожить их. То есть не обороняться, а нанести контрудары.
Увы, через некоторое время выяснилось, что эта директива дошла только до штабов округов и штабов некоторых армий. Но у них не оказалось связи с войсками. Радиостанций было очень мало, а проводную связь во многих местах порвали немецкие диверсанты и парашютисты. Они же перехватывали и делегатов связи, направлявшихся в дивизии, в полки, в батальоны с устными или письменными приказами. Не получив никаких распоряжений, командиры на местах просто не знали, что делать, многие не решались даже открывать огонь по наступающим немцам. А мы в Москве тешили себя мыслью о том, что в бой вступают наши регулярные части, что противник получит должный отпор.
Такая уверенность особенно окрепла во мне, когда побывал в Наркомате Военно-Морского Флота. Это рядом, через улицу. Там, в отличие от Наркомата обороны, не было никакой суеты и неразберихи. Напряжённая, но вполне деловая обстановка. Тон задавал сам морской нарком Николай Герасимович Кузнецов. Прямо скажу, очень нравился мне этот рослый, крепкого телосложения северянин, невозмутимый и сдержанный, с крупными чертами лица, которое могло быть суровым, но никогда не было злым. Импонировала его интеллигентность, стремление не рубить с плеча, разобраться в любом деле. И ещё — его самостоятельность, способность брать на себя полную ответственность за свою работу, что, кстати, очень ценил в людях Иосиф Виссарионович. Но так получилось, что, совсем не желая того, я несколько раз основательно подвёл Кузнецова, вызвав к нему неприязнь ряда авторитетных в то время руководителей.
В 1938 году в составе группы, которую возглавлял Андрей Александрович Жданов (этот бывший речник курировал в Политбюро весь флот), я побывал в Ленинграде. Жданов знакомился со строительством новых боевых кораблей, выяснял, что требуется для ускорения и улучшения дела. Посетили эсминец, крейсер. Я — в составе его «свиты». На обеды, которыми моряки угощали гостей, Жданов не оставался, а я и некоторые другие члены комиссии не отказывались от традиционного флотского борща в уютных кают-компаниях. Тем более что визиты Жданова были кратковременными, а мы работали на крейсере несколько дней, проверяя боевую подготовку, моральный дух. Я был в штатском, интересовался артиллерией, меня и принимали за инженера-артиллериста. При мне не стеснялись вести разговоры, особенно на отдыхе, после хорошей закуски. Некоторые по-свойски называли меня «папашей». Я не обижался. И уж, конечно, у меня нашлось потом доложить Сталину кое-что, совершенно ускользнувшее от Жданова и его помощников.
Мы строили Большой флот, и успешно строили его с технической точки зрения. Но у этого флота не было «головы», не было единого сильного руководства. В тридцатых годах морских наркомов снимали с поста столь же стремительно, как и назначали, не дав осмотреться, проявить себя. А самое странное и страшное — на этот высокий специфический пост, требовавший особых знаний, назначались люди, имевшие о флоте весьма смутное представление. Один издавал приказы, противоречащие всем флотским традициям. Другой повелел носить краснофлотцам ремни поверх робы — рабочего платья. Как поверх гимнастёрки. Мне объяснили, что при этом моряк застрянет в первом же люке. В общем, на флотах своим высоким начальством были недовольны многие, от рядовых до командиров соединений. Обо всем этом я и рассказал Сталину, кратко охарактеризовав двух последних наркомов ВМФ. Неплохим человеком был П. А. Смирнов, зарекомендовавший себя умелым армейским политработником. Но в морских делах он ничего не понимал, авторитетом не пользовался. И уже совсем вроде бы удивительно, каким образом оказался наркомом М. П. Фриновский. В НКВД он считался опытным следователем, но никогда не ступал на палубу корабля. Можно было лишь догадываться, что Фриновский — доверенное лицо Берии, который стремился насадить повсюду верных себе людей. Кстати, это тот самый человек, который, как мы уже говорили, предположительно застрелил Я. Б. Гамарника на его квартире, что было обставлено как самоубийство. [40]
— Фриновский не только следователь, он работал в пограничной охране, а в погранохране есть и моряки, — сказал Сталин.
— Может ли он отличить форштевень от ахтерштевня, знает ли иностранные флоты, способен ли вести морское сражение?!
— Он способен проводить линию партии, — нахмурился Сталин. — А освоиться на флоте ему помогут специалисты.
— Моряков учат годами, десятилетиями. Рядовой краснофлотец много пота прольёт, много шишек набьёт, прежде чем ему доверят штурвал. А Фриновскому доверено управление всеми морскими силами. Если катер сядет на мель, это ещё полбеды. Но если весь флот…
— Ми-и тоже обеспокоены этим, — продолжал хмуриться Сталин. — Некомпетентные начальники опасны вообще, а на море и в воздухе опасны вдвойне. Но где взять надёжных, умелых людей? Адмирал Исаков? Нет, Иван Степанович занят важнейшим делом, судостроением, и сейчас в командировке в Америке. Лев Михайлович Галлер? Тоже нет. Он замечательный штабной работник, на нем при любом наркоме флот держится… Так кого же назначить? Вы можете дать фамилию?
— Я назову требования. Народным комиссаром должен быть человек, безусловно знающий и любящий флот, имеющий специальную подготовку. Он должен иметь боевой опыт, хотя бы минимальный. И не должен быть болваном.
— Последнее требование наиболее трудное, — усмехнулся Сталин. — Товарищ Жданов называл мне перспективную фамилию, но он даже не адмирал, он капитан первого ранга, недавно вернулся из Испании. Мы доверили ему Тихоокеанский флот… Кузнецов, так зовут этого человека… Скоро восемнадцатый съезд партии, мы предложим ему выступить и познакомимся ближе…
Судьба Кузнецова была решена. Выбор оказался очень удачным. У Николая Герасимовича были глубокие специальные и общие знания (владел французским, испанским языками), широкий кругозор, умение управлять твёрдо, но тактично. Доброжелателен. Много лет провёл на палубах кораблей. Моряки потом говорили мне, что после долгой удушливой атмосферы на флотах повеяло свежим ветром, люди встрепенулись, флот ожил, быстро набирал силы. А с другой стороны, Берия, когда Фриновский был изгнан с флота, потерял всякую надежду прибрать к рукам военно-морские силы. Лаврентий Павлович понимал, что к честному, смелому, добросовестному Кузнецову не подступиться. Значит, надо свалить, утопить его при первой возможности. Вот так «обзавёлся» Николай Герасимович злопамятным врагом, и я частично был повинен в этом.
Минувшее вспомнилось, пока слушал в кабинете Кузнецова скупой, чёткий рассказ о том, что произошло на флотах. По словам Кузнецова, все попытки авиации противника прорваться к военно-морским базам окончились полным провалом. Флоты развернулись по-боевому и ждут указаний.
Спокойствие Николая Герасимовича передалось и мне. Скверно, разумеется, что началась война, да ещё так внезапно, но ведь сколько было войн на моем веку, начиная с русско-японской! Тяжко нам будет, но и на этот раз одолеем с Божьей помощью супостата.
— Николай Алексеевич, а не отдохнуть ли вам? — участливо спросил Кузнецов, подумав наверно, что я задрёмываю в кресле. — За этой дверью комнатка с диваном, — показал он. — А то ведь свалимся все от бессонницы… Будут вас искать — разбудим.
Я воспользовался предложением и второй раз в эту ночь, а точнее, в это утро заснул на какой-то короткий срок.

 

 

3

В девять часов Поскребышев прислал за мной машину. Как обычно, я прошёл не через приёмную, не через рабочий кабинет Сталина, а сразу из коридора, через закуток с охраной, в личную комнату Иосифа Виссарионовича, или, как её ещё называли, в «комнату за кабинетом». Этим ходом с малозаметной дверью в коридоре, насколько я знаю, пользовались кроме хозяина только три человека: Поскребышев, Берия и я. Да и то не всегда.
Основные качества любого человека раскрываются обычно в самые напряжённые часы, под гнётом тяжёлых событий, когда невозможно лукавить, «показывать» себя лучше, чем есть. К Алексею Николаевичу Поскребышеву, как, наверно, заметил внимательный читатель, я относился предвзято, с некоторой долей раздражения, ценя в нем лишь одно: безусловную, полнейшую, прямо-таки собачью (в самом лучшем понимании) преданность Иосифу Виссарионовичу. Он даже распоряжения, любые слова Сталина произносил точно с тем оттенком, с которым они были сказаны. Так вот, в сложной и нервозной обстановке того утра особенно проявилась главная особенность моего оборотного тёзки: деловитость. Поскребышев был на посту, он добросовестно, инициативно, несуетливо выполнял свои обязанности. И я оценил эту его способность.
За дверью, в рабочем кабинете, было много людей: члены Политбюро, Тимошенко, Жуков, Ватутин. Я спросил Поскребышева, чем они заняты. Оказывается, готовят сообщение о войне, с которым должен выступить по радио Вячеслав Михайлович Молотов.
— Почему не Сталин? — удивился я.
— Его просили, но он решительно отказался, — объяснил Алексей Николаевич. — Он заявил, что сейчас ему нечего сказать людям, пусть говорит нарком иностранных дел. Иосиф Виссарионович дал понять: если о войне скажет Сталин, война станет необратимым фактом. Если Молотов — ещё что-то можно поправить.
— Значит, он надеется?
— Он не хочет упустить ни одного шанса… И ещё. — Поскребышев на секунду замялся. — Боюсь, что он простудился. После бани. Сел голос… Вы сами поймёте…
Поскребышев ушёл в кабинет, оставив меня в растерянности. То, что он сказал, было, мягко говоря, неприятно услышать. Иосиф Виссарионович простыл… Нет, не баня тут виновата. Я достаточно хорошо знал симптомы определённого сталинского состояния. До той минуты во мне преобладало ощущение перелома, крутых перемен, когда прошлое, привычное вдруг отсекается и грядёт новое, неизведанное, все делится на «до» и «после», но едва услышал слова Поскребышева, это щемящее ощущение сменилось нарастающей тревогой за здоровье Сталина. Возможен психический срыв. В такой-то момент!
Алексей Николаевич принёс из кабинета проект Указа Верховного Совета о проведении мобилизации, подготовленный Наркоматом обороны. Сталин, бегло прочитав проект, не высказал своего мнения, а положил бумагу на условленное место на своём столе. Поскребышев знал: в таком случае надо срочно и быстро проконсультировать документ. Иногда это делалось по телефону. А на этот раз Сталин распорядился заранее пригласить меня. В связи с указом и для совета по другим могущим возникнуть вопросам.
— Желательно за двадцать минут, — сказал Поскребышев.
— Постараюсь.
Я достаточно хорошо знал мобилизационные принципы и соответствующую документацию старой армии, затем периода гражданской войны и последовавшего мирного времени. Прочитав проект, сразу понял, что составлен он торопливо и далеко не во всем соответствует сложившейся обстановке и нашим реальным возможностям. Составлен по принципу: лишь бы отреагировать, лишь бы принять меры. Что такое призвать под ружьё сразу пятнадцать возрастов по всей стране? Около пятнадцати миллионов мужчин самого активного возраста. Зачем столько? В течение месяца наши вооружённые силы могли принять в себя, в формирования первой очереди, миллионов пять-шесть: это больше, чем вся германская армия. А ещё десять миллионов? Будут болтаться без толку, забивать формировочные пункты, транспортные артерии, потреблять на досуге казённый харч, вместо того чтобы приносить прямую пользу на заводах, на сенокосе, при уборке урожая. Их надо призывать не огулом, создавая сумятицу и беспорядки, а по мере необходимости. Кстати, такой подход к делу не утратил значения и теперь, когда пишу эти строки. Тем более, что мобилизационная готовность (с наличием соответствующих запасов и резервов промышленности) в ту пору была у нас значительно выше, чем при Хрущёве или при Брежневе. Чем дальше, тем хуже. Политики начали торговать нашим военным преимуществом, заслуживая сомнительную популярность за рубежом: для наших врагов чем мы слабее, тем лучше. Возникни вновь крайняя ситуация, мы бы оказались гораздо менее готовыми к отражению врага, чем в сорок первом году. Болтовнёй, уговорами врагов не остановишь.
Я тогда внёс несколько существенных поправок в проект указа. Суть такова. Провести не просто мобилизацию, а всеобщую мобилизацию мужчин от восемнадцати до пятидесяти лет во всех западных регионах, которые мог захватить враг (Прибалтика, Белоруссия и Украина до Днепра). То есть полностью сохранить для армии этот контингент. Обратить его на пополнение кадровых дивизий или вывести из угрожаемой зоны для дальнейшего использования. Далее. Мобилизацию объявить только в европейской части страны, призвав пока лишь десять возрастов. Этого вполне хватит. В других военных округах брать людей строго по потребности.
Иосиф Виссарионович сам пришёл за проектом указа — наверно, хотел увидеть меня. О чем-то спрашивал, что-то уточнял — все это вылетело из памяти, было несущественно. Меня волновало только его состояние. Он был настолько спокоен, медлителен, рассудителен, что я понял: внутренне напряжён до предела. Он несколько раз доставал платок. Начинался насморк — признак того, что организм выходит из-под контроля. Но чем, как было отвлечь Иосифа Виссарионовича, остановить процесс? Я начал говорить о сообщениях с флотов, но Сталин, будто не слыша, прервал меня и попросил не уезжать. Да я и не собирался…
В принятом указе о мобилизации некоторые мои пожелания были учтены. В Среднеазиатском, Забайкальском и Дальневосточном военных округах мобилизация не проводилась. Слава богу, не всех мужчин сгребли и бросили в сумятицу. Пригодились потом сибиряки и дальневосточники. Да и железные дороги не были забиты, катая людей туда-сюда. И без того поток грузов возрос чрезмерно.
Ровно в полдень Молотов объявил по радио о нападении гитлеровских войск. Страна узнала о войне, а в Кремле, в руководящей верхушке, несколько спало напряжение, улеглась нервозность. Поделились известием с народом, и вроде бы легче сделалось. После бессонной ночи люди, наконец, расслабились, вспомнили, что со вчерашнего дня ничего не ели. И выяснилось, что никто не знает, что сейчас, в новых условиях, надо предпринять, какой конкретной работой заняться (кроме военных, конечно). Надо было отдохнуть, собраться с мыслями, подумать. Сталин никого не задерживал, и его кабинет опустел. Поскребышев намекнул насчёт обеда, но Иосиф Виссарионович отказался, попросил принести крепкого чая и что-нибудь сладкого. Мы с ним устроились за длинным столом, друг против друга. Лицо его заметно осунулось, но в общем-то выглядел он неплохо, уже не было того каменного спокойствия, вслед за которым часто наступала тяжёлая психическая реакция. Он был утомлён, несколько подавлен, в глубине души продолжал ещё недоумевать, сомневаться, ещё не осознав всю суть и необратимость свершившегося. Но мысли его текли по новому руслу.
К этому времени Прибалтийский, Западный Особый и Киевский Особый военные округа были преобразованы в Северо-Западный, Западный и Юго-Западный фронты, а командующие округами превратились соответственно в командующих фронтами. Все они были молоды, недавно ещё командовали дивизиями или корпусами и не имели никакого опыта руководства крупными массами войск в боевых условиях. Только теоретическое представление, полученное на академических лекциях или почерпнутое из учебников. Мы говорили о них и думали, как я убедился, об одном и том же: сожалели, что среди наших военных нет Егорова, Тухачевского, Уборевича… Александр Ильич Егоров стал бы Верховным Главнокомандующим. У него стратегическое мышление, знания, организаторские способности. Лучший, да, пожалуй, единственный настоящий, с самым большим стажем командующий фронтами на гражданской войне… Иероним Петрович Уборевич, сам литовец, возглавил бы Северо-Западный фронт. Михаил Николаевич Тухачевский — наиболее ответственный, Западный. Он воевал на том направлении ещё в первую мировую, потом в гражданскую. А вот кому доверить Юго-Западный фронт? Тут бы я руками развёл. Иона Якир не потянул бы. Он больше военно-политический руководитель, чем военный, он хорош для мирного времени. Блюхер? Он специалист по Восточному театру военных действий и должен был бы находиться на своём месте. О нем говорили: «Когда Блюхер на Дальнем Востоке, там можно держать на несколько дивизий меньше…»
— Николай Алексеевич, — голос Сталина звучал хрипло, — помните присловье товарища Егорова (он не поправился, произнеся слово «товарищ», может быть, и не заметил) насчёт ясности? «Нужна полная ясность», «Хочу, чтобы ясно поняли», — любил повторять он… А какая может быть ясность, если никто ничего не знает и не докладывает ничего определённого! Наши командующие фронтами, вероятно, растерялись. Надо подкрепить их. Мы решили послать на Юго-Западный фронт к Кирпоносу товарища Жукова. Пусть выяснит обстановку, ускорит нанесение контрударов по зарвавшемуся противнику. А на Западный фронт, в помощь Павлову, направим товарищей Шапошникова и Кулика. У товарища Шапошникова опыт, у Кулика — энергия.
— Жуков никогда не командовал фронтом такого масштаба. Один неумелый или два неумелых — какая разница! Только мешать друг другу будут. А моё мнение о способностях Кулика вам известно.
— Что же, будем сидеть сложа руки? — неуверенно произнёс Иосиф Виссарионович. — Надо же действовать…
— Генерал Брусилов говорил так: чем выше штаб, тем раньше начинается его влияние на подготовку событий и тем меньше он влияет на ход сражений, когда таковые начинаются. Чем ближе к месту событий, тем значительнее роль непосредственных исполнителей. Это про штабы, Иосиф Виссарионович, а в государственном масштабе эта закономерность проявляется ещё резче. Мы теперь будем пожинать плоды государственной и военной работы за последние годы. К тому же главное на сегодня уже сделано: объявлено о состоянии войны, о мобилизации, войска получили приказ дать отпор и отбросить неприятеля.
— Мы не знаем, что происходит там, на границе.
— Неразбериха, как и бывает в подобных случаях, — ответил я. — Неожиданное нападение, утрата управления, неорганизованность, отсутствие связи. Сейчас ход событий зависит от командиров среднего и низшего звена, которые принимают конкретные решения. Или не принимают — по неспособности. Поверьте мне, к концу дня или ночью штабы дивизий, корпусов, армий более-менее разберутся в обстановке, доложат командующим фронтами, а те в свою очередь в Генштаб и наркому. Поэтому главное сейчас — набраться терпения, как это ни трудно.
— Может, Николай Алексеевич, вам поехать на фронт вместе с Жуковым?
— Не хочу уезжать, по крайней мере в ближайшие дни, когда многое решается.
— Почему? — пытливо глянул на меня Иосиф Виссарионович, и в его помутневших глазах я заметил беспокойство: неужели, мол, плохо выгляжу.
— Это будут очень трудные, может быть, самые трудные дни. Хочу находиться недалеко от вас.
— Пусть будет так, — согласился он.
Поскребышев доложил о прибытии Тимошенко. Я направился в Генштаб, к Ватутину, оставшемуся за Жукова. Сообщения из армий и фронтов поступали редко и были противоречивы, по ним нельзя было составить представление о силах врага, о направлении его ударов. Не знаю, какими делами занимался в это время Сталин, но меня он больше не вызывал. А я чем дальше, тем сильнее беспокоился о его здоровье. Шла уже вторая бессонная для него ночь. Без отдыха, без обеда и ужина — долго ли он выдержит такую нагрузку?!
Валентину Истомину я попросил иметь наготове в кремлёвской квартире горячую и холодную закуску. Бутылка вина и фрукты были на столе. Несколько раз звонил Поскребышеву: не освободился ли Сталин. Наконец, Алексей Николаевич усталым голосом ответил, что Иосиф Виссарионович один, вроде бы намерен прилечь на диване, и сразу соединил меня с ним. А я попросил Сталина срочно прийти в квартиру по важнейшему делу. И повесил трубку.
Подействовало. У него хватило сил добраться до квартиры. С трудом переступил порожек. Лицо бледное, недовольное. Я встретил его решительным натиском:
— Иосиф Виссарионович, извольте немедленно поесть и ложитесь спать, пока не начался рассвет. Это необходимо, вы не имеете права выходить из игры. Это не просьба, это, если хотите, приказ!
— Даже так? — Он грузно опустился на стул, усмехнулся. — Вы правы. Война только начинается, и нельзя, просто невозможно не спать всю войну, — попытался пошутить он. — Только сразу разбудите меня, если возникнет необходимость.
Так мы условились. По совести говоря, я боялся: Сталин настолько переутомлён и возбуждён, что не сможет уснуть. Но подействовала, вероятно, привычная домашняя обстановка, подействовало вино. Он затих сразу, едва вытянулся на своей узкой жёсткой постели. Я попросил Истомину находиться в соседней комнате, чтобы никто и ничто не нарушило его отдых. Отключил телефон. А сам занял место рядом с дежурным генералом, твёрдо решив ни при каких условиях не будить Сталина, пока не проснётся сам.

 

 

4

23 июня постановлением советского правительства и Центрального Комитета партии была создана Ставка Главного Командования Вооружённых Сил СССР под председательством народного комиссара обороны Маршала Советского Союза С. К. Тимошенко, на которую было возложено руководство боевой деятельностью. Вот сколько торжественно-официальных слов, и почти все с большой буквы! И сразу же возникает закономерный интерес: почему Сталин, всегда стремившийся сосредоточить власть в своих руках, не боявшийся отвечать за все, на этот раз передоверил важнейшую роль другому лицу? Хотя члены Политбюро просили и даже настаивали на том, чтобы Ставку возглавил Иосиф Виссарионович. Нет, в этом случае он не хитрил, не искал какой-то политической выгоды. Я думаю так: он ещё не понял, что война стала всеобъемлюще-главным событием, его ещё продолжали интересовать сводки о результатах посевной кампании, о сроках начала сенокоса. Он вообще, как мы знаем, не любил непредусмотренных перемен, медленно и неохотно, с раздражением воспринимал все неожиданное, незапланированное. С возрастом это становилось заметнее, для принятия какого-то решения Сталина требовалось подготовить заранее, чтобы он свыкся с мыслью, проникся ею, обдумал и счёл своей.
Настоящий профессиональный игрок соблюдает определённые правила. В том числе в политике, в дипломатии. Для Иосифа Виссарионовича подписанный протокол, договор, соглашение — все эти формальности были святы. Он представлял не какую-то второстепенную страну с интригами и переворотами в правящей верхушке, а единственную в мире Великую Россию, первое социалистическое государство, что и налагало на него особую ответственность. Могучий корабль, который он вёл, должен был уверенно идти проложенным курсом без всяких зигзагов. На мостике — осмотрительный, добросовестный капитан. А нападение немцев перечеркнуло все его представления о политической порядочности, честности руководителей великих держав. Это вне всяких правил! Кому же в конце концов можно верить? Сталин терзался сомнениями: ошибся? Почему? Какие будут последствия? Такой удар мог выбить из седла даже человека с гораздо более устойчивой психикой. Иосиф Виссарионович ощущал нарастание болезни и поэтому не хотел, не мог в те часы взять на себя ещё одну тяжелейшую нагрузку — непосредственное руководство боевыми действиями. У него не хватило бы сил.
За многие годы я и практически, и теоретически изучил его болезнь, её симптомы и течение. У разных людей она проявляется по-разному. Медики знают по крайней мере три варианта. Один из них, наиболее тяжёлый, когда болезнь непрерывна и беспросветна. Это — устойчивая шизофрения. Второй: приступы более-менее периодичны, во всяком случае их можно предвидеть, иногда даже купировать. И, наконец, самый распространённый вариант: болезнь протекает слабо, скрытно, человек ничем не отличается от здоровых людей, забывает, а то даже и не знает о том кресте, который несёт. Приступы, или «всплески», как их называют специалисты, случаются очень редко, под влиянием чрезвычайных душевных потрясений. У Иосифа Виссарионовича как раз и было нечто подобное.
Какие проявления? О некоторых я уже упоминал. Скованность движений, речи. Беспричинные вроде бы вспышки грубости, жестокости. Или, наоборот, чрезмерное умиление. Скорые, не взвешенные решения, распоряжения, как говорится, — «под настроение». Общаться с больным в такой период, в период параноического расстройства, очень трудно, это я хорошо знаю. Но тут опять же есть градация. Одних людей больные ругают, срывая свой гнев, злость, не стесняясь в выражениях. К другим относятся с особой почтительностью, видя в них, как Сталин во мне, свою опору, защиту, надежду на исцеление. В моем присутствии, испытывая полное доверие, Иосиф Виссарионович успокаивался: может, в этом и было его спасение, и он понимал это. Как считают врачи, для пожилого человека с неуравновешенной психикой потерять в критический момент опору, разочароваться в друзьях, остаться наедине со своими сумбурными мыслями — очень рискованно. Болезнь может перейти в острую, почти неизлечимую стадию: надо оберегать подобных людей, которых в общем-то много: пусть верят в нас, в нашу заботу о них — это весьма способствует выздоровлению. При так называемой «амбулаторной шизофрении» они не нуждаются в госпитализации. Выражаясь научно, «негативные симптомы склонны к компенсации».
Иосиф Виссарионович о болезни ни с кем никогда не разговаривал, за исключением разве что Надежды Сергеевны да меня. Однажды по случаю приоткрыл мне своё понимание досаждавшего ему недуга. Когда-то в сибирской ссылке Сталин обморозил нос, застудил слизистую оболочку, и с тех пор время от времени начали возникать «проливные насморки», как он выразился. Насморки действовали на нервы, держали его в напряжении, нагнетая раздражительность, заставляя уклоняться от общения с людьми. Можно понять, каково состояние: намечено ответственное выступление, важное совещание или, к примеру, встреча с дипломатами, с учёными, а у тебя мутные глаза, тебя знобит, главное — из носа течёт, необходимо часто сморкаться, меняя платки. А на свидание в таком состоянии? А лечь рядом с женщиной, понимая, что ей противно? И это при сталинском-то самолюбии… С годами трудно стало понять, что являлось причиной, а что следствием вспышек недуга. Если когда-то физическое состояние вызывало раздражение и напряжённость, то в дальнейшем зачастую именно нервное перенапряжение, переутомление оборачивались обострением болезни. Такой вот запутанный психофизиологический клубок: не определишь, какой кончик важнее.
Кстати, общаться с «незаконченными» шизофрениками хоть и трудно, однако интересно и даже порой полезно. Как правило, они остроумны, оригинальны — медицина этого не отрицает. У них развито честолюбие и — избирательно — очень развита память, как опять же у Иосифа Виссарионовича. А ещё его отличала особая сила воли, на чем он и держался. Он мог придавить, заглушить в себе «всплески» болезни, но, разумеется, далеко не всегда. Я очень тревожился: что же будет теперь, когда непредвиденные события обрушились на него, выбив из колеи?!
Да, «всплесков» и последовавших за ними депрессий избежать не удалось. Это произошло дважды. Причиной были дополнительные толчки. Вот первый из них. Мы знаем, что Сталин очень любил авиацию, много времени отдавал её созданию и укреплению. В авиации служил его сын Василий. У нас было большое количество военных самолётов, более двадцати тысяч (в том числе, правда, и учебные, и устаревшие). Естественно, что лучшие авиационные соединения с новейшей техникой, с умелыми лётчиками — «сталинскими соколами» — базировались на западе. Иосиф Виссарионович был уверен, что они отразят любое нападение, разобьют любого воздушного противника, надёжно прикроют наземные войска. Но почти вся авиация первой линии, по меньшей мере две трети, погибла в первую военную ночь. Немцы уничтожили её неожиданными ударами по нашим аэродромам. Точные цифры ещё не были известны, но само сообщение потрясло Иосифа Виссарионовича.
Второй толчок — падение Минска буквально через несколько дней после начала войны. Западнее этого города оказались в окружении большие массы наших войск, по сути, фашисты открыли себе дорогу на Смоленск, а там и до Москвы рукой подать. И поскольку реакция в обоих случаях была примерно одинакова, расскажу лишь об одном всплеске.
Начало обычное: насморк и, конечно, пожелтевшие глаза. Возможно, была температура, но её не мерили. Сталин бранил Власика по поводу и без повода, при всех других был каменно-спокоен, наедине со мной вял, безволен, послушен. Никакими делами не хотел заниматься. Раздражался, когда к нему обращались по сложным вопросам. Есть же Молотов, Каганович, Ворошилов, Калинин, Берия, Микоян… К ним, к ним! Что они, задаром хлеб едят?!
Вероятно, не мог он уразуметь, что все его сотоварищи-соратники напоминали в тот момент беспомощных детишек, оставшихся вдруг без родителей. Отученные от самостоятельности, они привыкли выполнять его решения: в общем это была неплохая команда, но в ней не оказалось ни одного человека, способного взять на себя управление попавшим в шторм кораблём. Каждый привык отвечать за свой участок работы, Сталин консолидировал их деятельность, направлял, давал перспективу. И вдруг оставил штурвал, укрылся сперва на квартире, потом на даче. В обычное мирное время его отсутствие было бы не очень заметным, но в новой военной обстановке, требовавшей быстрого реагирования на самом высоком уровне, сложный партийный и государственный аппарат, замыкавшийся на Сталине, просто не мог работать без него. Корабль ещё двигался, но только по инерции. Растерянные и беспомощные соратники Иосифа Виссарионовича звонили ему по телефону, разыскивали, приезжали на дачу, но отступались, убедившись, что он действительно болен. На какое-то время страна осталась без руководства. В критический момент… Это было очень опасно.
Попытаемся, однако, понять Иосифа Виссарионовича (осудить всегда проще). Он давно уже считал себя не только хозяином страны, но и умнейшим, предусмотрительным политиком, способным видеть дальше других, строить будущее по своим планам. Он был уверен, что водит Гитлера за нос, навязав ему мир, оттянув начало войны. А германский фюрер коварно обманул его, выставив недальновидным, чрезмерно доверчивым руководителем. Что теперь думает о нем народ? А что сам он должен о себе думать, из «мудрого» (он уже верил в это) превратившись в обманутого?
Двое суток Иосиф Виссарионович не работал, не желал никого видеть, кроме меня. Один день с утра до вечера пил вино и коньяк, но лишь один день. Понимая, что у него не простуда, не ангина, а совсем иная болезнь, принимал лекарства, подчиняясь мне и Валентине Истоминой. Много спал. А затем порадовал меня предложением прогуляться. Хороший признак! Болея, Иосиф Виссарионович был малоподвижен, не выносил яркого света, особенно солнечного. А стремление двигаться, возобновление интереса к окружающему свидетельствовали о приливе сил, об улучшении состояния.
Ему надоела кунцевская дача, где в любой момент и по любому поводу к нему могли обратиться (позвонить) члены Политбюро. А может, захотелось сменить обстановку: он перебрался на Дальнюю дачу к дорогой сердцу Светлане, да и поближе ко мне.
Наша выздоровительная прогулка получилась несколько странной. Солнечным утром мы вышли на перекрёсток Рублевско-Успенского и Красногорского шоссе возле Первого поста, но направились не к Знаменскому, как обычно, а к микояновской даче. Само собой получилось: вероятно, потому, что дорога там идёт под уклон, ослабленному болезнью Сталину шагать было легче. Этакий природный коридор, с обеих сторон сплошные зеленые стены: мощные стволы старых высоких сосен, под ними густой подлесок. Заросшие травой опушки обдавали нас ароматом цветения нагретой хвои; чуть приметен был запах грибной плесени, который даже в жаркое лето стойко держится в непрогреваемой чаще.
Слева обочина залита горячими лучами, там давно уже отцвели одуванчики, она казалась седой, пушистой от множества белых шариков. А справа, на теневой стороне, одуванчики отцвести не успели, здесь расстилался золотистый ковёр. Под кустами много лютиков. Мне нравились те и другие обильные и яркие цветы перволетья. А Сталин вдруг остановился, губы его дрогнули, скривились.
— Желтизна, — сказал он.
— Да, на этой стороне цветы всегда держатся дольше.
— Как ви-и не понимаете, отвратительная желтизна! Цвет измены! — раздражённо воскликнул Сталин и принялся яростно топтать одуванчики и лютики, выкрикивая: — Мерзость! Измена! Мерзость!
Бил носком сапога, бил каблуком с такой силой, что вылетали комья земли. Власик, державшийся в отдалении, бросился к нам, не понимая, что произошло: я остановил его резким жестом. А Сталину я не мешал, давая ему возможность разрядиться, излить гнев. И лишь когда лицо покрылось каплями пота, а движения сделались менее резкими, крепко взял его за руку, увлёк назад, к Первому посту, где ожидала машина. Никто не должен был видеть его измочаленного, обессиленного, потерянного, поэтому я велел Власику ехать на мою дачу: это близко. И прямо скажу: радовался случившемуся, надеясь, что «взрыв» назрел и миновал, кризис, к счастью, остался позади.
Действительно, после этой вспышки Иосиф Виссарионович почувствовал себя лучше. Реже сморкался. Просветлели, прояснились глаза. Однако был слаб, после обеда сидел часа четыре в беседке в кресле один, подрёмывая. Мы с дочерью оберегали его покой. А вообще-то никто и не догадался искать его на моей даче. Дозвонилась только Светлана, тревожно спросила, где отец. Я сказал, чтобы она не беспокоилась. А на вопросы Молотова, Берии, Жданова, Кагановича и всех других пусть ответствует: завтра в полдень Сталин будет в своём кабинете. И Поскребышев пусть знает об этом.
Надо было удержать его при себе, оставить на ночь у меня или по крайней мере на Дальней даче, где была Светлана, где Власик позаботился бы, чтобы до «хозяина» никто не дозвонился, не разыскал. Ближе к вечеру, убедившись, что силы Иосифа Виссарионовича восстанавливаются, я предложил ему поехать на наше любимое место отдыха, на Катину гору, где оптимизм и уверенность черпали мы, любуясь величественным спокойным пейзажем. Иосиф Виссарионович охотно согласился. Власик тотчас выслал туда своих охранников.
Да, много на свете чудесных мест, но я приник душой к Знаменскому, к Катиной горе, и ничего не было для меня прекрасней и дороже. А Сталину ещё, наверно, нравилось подсознательно и то, что там все же возвышенность, орлиная высота, в какой-то мере напоминавшая ему Кавказ.
Сели на узловатые корни старой сосны, выбивавшиеся из песчаной почвы на самом краю речного обрыва, и долго молчали, оглядывая простор полей, покатый взлобок близкого противоположного берега, извилистую долину Истры. Слева, за молотовской дачей, больше пространства (вёрст на десять, до Успенского), а справа и впереди больше красоты. Лесной массив тянется от Петрово-Дальнего до невидимого вдали села Степановского. На крутом берегу Истры хорошо различимы в зеленой массе жёлтые стволы старых высоченных сосен, а дальше леса сливаются в сплошной ковёр, лишь в одном месте рассекаемый просекой, убегающей в сторону Нахабино. Все уместилось тут, возле двух речек, Москвы и Истры: и поля, и луга, и леса, и села, и древние храмы — была тут в миниатюре вся наша грешная и святая Русь. Сталин, вероятно, испытывал здесь нечто подобное тому, что испытывал я. Глядя на солнце, спускавшееся между грибановским лесом и колокольней Дмитровской церкви, он произнёс:
— Великая Россия! Сколько она вынесла! Татары, поляки, французы — все откатилось и сгинуло, а Россия незыблема. И эта война минует, а Россия останется. — И вдруг, пытливо глянув на меня, спросил: — Как вы считаете, Николай Алексеевич, я теперь обязан уйти в отставку?
— Почему?
— Несостоятельный руководитель, поддавшийся обману, не оправдавший доверие народа. Как поступают в таких случаях порядочные люди?!
— Случай случаю рознь!
Я понимал, насколько трудно было Сталину заговорить об этом, подавив самолюбие. Ему известно было: его растопчут, уничтожат, едва лишится своих постов. Ему припомнят все: и личные ошибки, и ошибки партии на её трудном, неизведанном пути. Он будет в ответе за голодные годы и раскулачивание, за ссылки и расстрелы, за все государственные просчёты и неудачи. На него «свалят» многое, ему не выжить, не уцелеть, и все же он заговорил об отставке. Совесть требовала?
— Если складывать бремя власти, то не сейчас, — как можно спокойнее возразил я. — Страна и партия лишатся привычного руководства. Начнётся разлад, борьба за власть — и это во время войны! Вы в ответе за то, что было, и за то, что есть. Допустили срывы — исправляйте их, а не ввергайте государство в анархию. Не осложняйте положение.
— Вы уверены…
— Это единственно правильный путь. Честный путь. Иначе… Иначе я буду презирать вас.
— Спасибо, — сказал Иосиф Виссарионович. — Другими словами: сам нагадил — сам и убирай?!
— Формулируйте, как хотите. Сейчас важно не увеличивать растерянность, сомнения, а продемонстрировать нашему народу, врагам, всему миру спокойную уверенность. Что мы можем? Сперва определить, что и в какой последовательности делать. Затем энергично решать поставленные задачи. А устраивать самосуд — непозволительная роскошь. Пусть решает история. Добьёмся успеха, тогда спрашивайте себя, в отставку или куда… А пока и не заикайтесь. Сейчас это самый большой вред, который только можно было бы принести…
Выслушав мою тираду, Иосиф Виссарионович долго молчал. И спросил вдруг совсем не о том, о чем мы говорили:
— Что сделает Адольф Гитлер, если я окажусь в его руках? Расстреляет? Повесит? Выставит на посмешище?
— Во всяком случае, казнит, конечно, нас с вами.
— Нас?
— Я не отделяю себя, вместе так вместе. Покатятся наши головы.
— У Гитлера есть гильотина?
— По крайней мере две действующие, причём одна — в женской тюрьме.
— Немцы… — пожал плечами Сталин. — Разве гильотина целесообразней расстрела?
— Больше торжественности, значительности, символики. На страх другим полетят головы советских руководителей, всех подряд. Лучше не попадаться!
— Какой древний способ… Но о всех вы не беспокойтесь. Нашу участь разделят Калинин, Жданов, может быть, Андреев — они не из тех, кто думает лишь о собственных персонах.
— А Молотов?
— Вече дипломат, он укроется где-нибудь у нейтралов. Берия сбежит на Восток. Кагановича вывезет на самолёте Рокфеллер или кто-то другой из еврейских миллионеров, поселят в Мексике… Ворошилов тоже под нож гильотины или на виселицу не попадёт. Будет отстреливаться до последнего патрона, а последний — себе. А Семён Михайлович кинется в партизаны. Соберёт ветеранов, ускачет на Дон, на Кубань, в леса Кавказа. Так что не исключено — мы вдвоём останемся, — развёл руками Иосиф Виссарионович.
Разговор хоть и шуточный, но довольно мрачный, однако я был рад тому, что Сталин вновь обрёл чувство юмора. Значит, выздоровление шло полным ходом.
Между тем солнце уже исчезло за грибановской лесной гривой, и все изменилось вокруг. Над головой небо ещё оставалось голубоватым, приобретая розово-желтоватый оттенок, а весь горизонт с западной стороны, от Петрово-Дальнего до Убор, охвачен был багряным пламенем, которое разгоралось ярче, расширялось, а Москва-река и Истра казались кровавыми потоками в траурной окантовке чёрных берегов. Лишь белая колокольня Дмитровской церкви гордо, светло и прямо высилась над черно-багряным фоном, чуть розовая в последних лучах солнца, ещё касавшихся её маковки с православным крестом.
В расширившихся глазах Сталина мерцали красные блики, а лицо его, обращённое на запад, казалось багровым: во всем этом было нечто мистическое. С тяжёлым вздохом, почти со стоном, вырвалось у него:
— Там горят сейчас наши братья и сестры!
У меня мороз пробежал по коже: он был бы сильным священником, истовым проповедником! Всплыла картина из кинофильма «Александр Невский», где псы-рыцари бросают в огонь детей…
— Спасать надо! — сказал я и умолк, удивлённый тяжкими взрывами, докатившимися из-за реки. Захлопали далёкие пушечные выстрелы. Неужели с фронта, от границы! Уж не с ума ли схожу? Но голос Сталина вернул к реальной действительности:
— Это на полигоне в Нахабино. Вечером хорошо слышно… Не пора ли нам?
Да, конечно, надо было возвращаться в Москву, к накопившимся делам, к трудным заботам.

 

 

5

История свидетельствует: во все большие войны российская армия вступала недостаточно подготовленной, враг нападал внезапно, добиваясь тем самым первоначального перевеса. Причин тому много: громоздкость и неповоротливость государственного аппарата, медлительная «раскачка», наша извечная доверчивость и миролюбие, пресловутое русское «авось». Так было при нашествии Наполеона, так было в начале русско-японской, а затем первой мировой войны. Опасная эта тенденция проявляется чем дальше, тем больше, хотя, с другой стороны, развитие техники убыстряет ход войны, делает её начальный период все более важным, а теперь даже и решающим. Известие о переходе Наполеона через границу достигло Петербурга с большим опозданием, но это в общем-то ничего не меняло. А вот запоздалое сообщение о том, что к Москве приближаются вражеские самолёты или ракеты, может оказаться роковым.
До революции царь-самодержец, объединявший гражданскую и военную власть, в случае вооружённого конфликта автоматически становился высшим военным руководителем, отвечавшим за все перед династией, перед Богом и перед страной. Государство и армия даже на малый срок не оставались без управления, без «головы»: хороша ли, плоха ли, а голова имелась. К тому же генералы, офицеры, будучи профессионалами, крепко знали свои обязанности, берегли честь свою и своих полков. Конечно, в семье не без урода, но основной костяк генеральско-офицерского корпуса был крепок, самостоятелен, опытен. Так что управление войсками в любой период довольно надёжно обеспечивалось сверху донизу. А у нас в сорок первом году, в начале войны, это важнейшее звено — управление — оказалось очень слабым. Нас били, мы отступали, но вина за это лежит не на войсках: они, особенно кадровые части, готовы были выполнить свой долг, многие до конца выполнили его в первых сражениях, но что они могли сделать без твёрдого, умелого управления, без общего замысла, без перспектив… «Кризис руководства» — так озаглавил я свои наброски, подборку материалов о том трудном периоде.
Мы уже говорили, что 23 июня Ставку Главного Командования возглавил маршал С. К. Тимошенко — на Ставку возлагалось руководство всей боевой деятельностью. Не берусь судить, правильным ли было это решение, может, руководство войной сразу же, хотя бы формально, должен был возглавить Сталин — задним числом рассуждать всегда проще. И упрекать Семена Константиновича Тимошенко за ошибки и неудачи тоже не стал бы. Он в отличие от таких смекалистых военно-политических деятелей, как Ворошилов, был человеком военного склада, прямодушным, требовательным, умевшим подчиняться распоряжениям свыше и добиваться исполнения приказов от тех, кто находился ниже по служебной лестнице. Особыми талантами не обладал, но был добросовестен, в меру порядочен, имел крепкие нервы, терпение, выдержку, что тоже важно для военного руководителя. Это помогло Тимошенко нести тот неимоверный груз, который возложен был на его богатырские плечи.
Есть давняя, элементарная, но не устаревшая, как все проверенное временем, формула. Триединство в руководстве. Сперва — оценка сложившейся обстановки с возможным прогнозом перспектив, это база для принятия соответствующего решения. Затем — само решение. И третье — осуществление намеченных мероприятий с учётом меняющейся ситуации. Так вот: всю первую неделю войны Тимошенко, как и все другие руководящие деятели, был лишён того, что лежит в основании триединства — достоверной информации. Ставка и Генштаб получали отрывочные, не всегда точные, порой слишком эмоциональные сведения. Ну, например, 26 июня вроде бы никакой угрозы Минску ещё не было, а на следующий день пошли сообщения, что бой идёт за столицу Белоруссии. И не поймёшь, то ли немцы в Минске, то ли их отбросили.
К сожалению, даже ту скудную и противоречивую информацию, которая поступала из войск, некому было в Москве основательно обдумывать, анализировать. Начальник Генштаба Жуков мотался где-то на Украине, неизвестно чем занимаясь, в основном собирая сведения. Маршал Шапошников, пока не заболел, пытался помочь командованию Западного фронта. Там же подвизался и маршал Кулик, пропавший где-то вместе с войсками 3-й армии. В окружение угодил, кое-как выбрался. На помощь Шапошникову и Кулику был послан Ворошилов. Это было какое-то нашествие маршалов — почти все на одном фронте. А зачем? Чтобы своими разнообразными советами мешать молодому, верившему в их авторитет командующему фронтом Павлову принимать самостоятельные решения? Боже упаси от такого количества сановных советчиков.
Позвольте отступление в повествовании. Всю свою офицерскую жизнь считаю себя виновным в необоснованном возвышении Кулика, который заслужил доверие Сталина осуществлением подсказанных мною действий осенью восемнадцатого года под Царицыном. С моей, так сказать, «подачи» взлетел Кулик на самый верх военной иерархии, стал маршалом. А финал оказался трагикомичным или скорее просто анекдотичным. В войну и после неё бытовали различные россказни о разжаловании Кулика. Неприятно мне было слушать домыслы. Старики повторяют их и теперь. А не лучше ли восстановить истину? Тем более что я был свидетелем, когда Кулик вошёл в кабинет и произнёс обычное «здравствуйте». Сталин окинул его холодным взглядом:
— Кто такой? Представьтесь.
— Маршал Советского Союза Кулик по вашему…
— Лапти где?
— Товарищ Сталин…
— Где лапти, где рубище, в котором вы карабкались из окружения? Я много видел в своей жизни, но ни разу не видел Маршала Советского Союза в лаптях! Вот бы возрадовались немецкие генералы, попади вы в их руки! Весь мир обошли бы сенсационные фотографии… Гитлер ликовал бы, как вы считаете, Николай Алексеевич?
— Раньше в таких случаях стрелялись, дабы не запятнать честь своего рода, — сказал я, — Офицерскую честь.
— Это слишком. Мы сами вырастили таких, как он, а других у нас нет… Товарищ Кулик!
— Слушаю! — вытянулся тот.
— Генерал-майор Кулик, вы свободны.
— Но…
— Отчисленный в резерв генерал-майор Кулик, вы свободны, — резче повторил Сталин и, отвернувшись, потянулся за трубкой.
Это было довольно мягкое решение и совершенно в духе Сталина. Безусловно, провинившегося Кулика надо было припугнуть, наказать, но при этом учитывалось, что человек он преданный, на которого можно положиться. Ну, а если не тянет, значит, не ту ношу взвалили. Короче говоря, «свой» — это решало все. В одном месте не смог — пригодится в другом. Кстати, в тот раз Иосиф Виссарионович действительно лишь припугнул Кулика, но не разжаловал. Позаботился даже о том, чтобы Григорий Иванович поправил в госпитале своё здоровье…
Пока Кулик в его пресловутых лаптях бродит где-то в «мешке» западнее Минска, давайте вернёмся в Москву, в Ставку Главного Командования. Значит, самодержца-царя, который обязан по своей должности сразу принять на себя руководство воюющей страной и воюющими войсками, как мы знаем, не было. В стране коллективное руководство, никто конкретно не отвечает за события ни перед прошлым, ни перед будущим. Разве только Сталин, никогда не отказывавшийся от ответственности. Однако он болен, переваливал из одного приступа в другой. Политбюро? Сборище говорунов, никто не решался без Иосифа Виссарионовича принять какое-либо действенное постановление. Да и не знали, какие постановления нужны, как направлять ход событий. Вдруг ошибёшься, вдруг не в ту сторону… Верховный Совет? Такое же сборище, только увеличенное в сто раз. Что же оставалось Председателю Ставки Верховного Главнокомандования Семёну Константиновичу Тимошенко, не блиставшему, как и все надёжные исполнители, собственными способностями? Только одно: действовать в соответствии с той доктриной, с теми планами, которые имелись у нас на случай войны. Формула была выработана в ту пору, когда Наркомат обороны возглавлял Климент Ефремович Ворошилов. Любой агрессор разобьёт свой медный лоб о советский пограничный столб. Отразить нападение противника и громить на его собственной территории — такова основополагающая посылка. Закреплённая, между прочим, в популярной песне:
Мы войны не хотим, но себя защитим.
Оборону крепим мы недаром!
И на вражьей земле мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом!
Вот и поступал Тимошенко, сообразуясь с официально-песенной доктриной. Не зная, что происходит в приграничных районах, не надеясь выяснить реальную обстановку, нарком начал осуществлять ранее разработанную идею, то есть нанести контрудары по войскам противника, остановить их, отбросить, а затем разгромить агрессора на его территории. И пошли-поехали на запад, навстречу врагу наши кадровые дивизии, танковые и кавалерийские корпуса. Вслепую, по старым планам. Некоторые действительно нанесли контрудары, и довольно успешно, некоторые же сами залезли в окружение, в пресловутые «мешки» и «клещи»… Что же, отдадим должное немецким генералам, сумевшим полностью использовать благоприятную для них ситуацию. Придёт время, и мы тоже своих возможностей не упустим.
Если у нас и были тогда, в самые первые дни, успехи, то не благодаря умелому руководству, а только благодаря героизму рядовых бойцов, командиров среднего и младшего звена. Мне рассказывали впоследствии, как геройски сражались 24 июня на рубеже реки Щара пехотинцы и артиллеристы 55-й стрелковой дивизии, оказавшейся на пути гудериановских танков, катившихся к Минску. Дивизия задержала противника на целый день, затем остатки её отошли на новые рубежи. Может, как раз этого дня и не хватило впоследствии немецким танкистам, чтобы ворваться в Москву! Там же, на Щаре, рота из 11-го стрелкового полка со штыками наперевес бросилась в критический момент на вражеских автоматчиков. Немцы косили бегущих очередями, но никто не залёг, не остановился. Порыв и напор были столь яростны, что фашисты не выдержали, побежали. Маленький бой был выигран, хотя на каждого убитого немца пришлось пятеро наших. Можно посмотреть на этот эпизод так: по неумению, по отсутствию опыта бросилась рота в штыки на автоматный огонь, на верную смерть. Но можно взглянуть иначе: на том приграничном рубеже полегли бывалые фашистские вояки, которых как раз и не хватило потом противнику в битвах под Москвой, под Сталинградом.
После войны много появилось у нас знатоков и критиков, с лёгкостью необыкновенной и всяк по-своему заявлявших: это было не так, это было ошибкой, в одном случае не учли, в другом не предусмотрели. Ах, как легко рассуждать спустя время, когда определилась вся обстановка. А попробуй хоть на час вперёд посмотреть, учесть все факты… Хорошо сказано на этот счёт в «Витязе в тигровой шкуре»: «Каждый мнит себя героем, видя бой со стороны…» Именно «героем», а не «стратегом», как интерпретируют теперь. Иосиф Виссарионович, знавший подлинный текст, возмущался. Слово, приведённое в эпосе, явно соответствует понятию «герой», тем более что в прежние времена не было даже такого термина — «стратег». Да и вообще, «бой» и «стратег» — разновеликие понятия.
К чему я это? К тому, что не приемлю упрёки, наветы «героев со стороны», которые упрекали Тимошенко, Ставку, все наше руководство в грубых ошибках, допущенных якобы в первую неделю войны. В сложившейся тогда обстановке никто, пожалуй (за исключением многоопытного Егорова), не смог бы ничего сделать. На войне всегда какая-то сторона сильнее, а мы расплачивались за предыдущие прегрешения. Объективно оценивая возможности Семена Константиновича Тимошенко, скажу: он добросовестно сделал все, что мог, на что был способен. Не умом брал, так выдержкой, спокойствием. Хорошо хоть, что не поддался растерянности, панике, настойчиво пытался организовать управление войсками. Но что поделаешь, если Бог не дал ему полководческих высоких способностей.
«Маршальское нашествие» (сразу три маршала, как мы помним, были посланы на Западный фронт) не принесло ощутимых результатов. От Кулика, от Шапошникова, от Ворошилова не поступало точных сведений или конкретных, обоснованных предложений, они там сами варились в кипении страшных, непонятных событий. Связь с ними чаще отсутствовала, чем налаживалась, что подтверждало мысль о хаосе и неразберихе, усугубляло нервозность. Поступали сообщения о немецких танках на Березине, о вражеских десантах в нашем тылу. Где правда, где вымысел: у страха глаза велики. Чтобы получить сведения из первых рук, Иосиф Виссарионович предложил мне отправиться в действующую армию.
28 июня я вылетел на Западный фронт. Самолёт «Си» был новый, военный, скоростной. Мы без всяких приключений добрались до Минска, но сесть там не смогли: город горел, в нем шли бои, по дорогам двигались немецкие танки. Вражеские колонны мы заметили и значительно восточнее Минска, они явно нацеливались на Могилёв и, страшно было подумать, на Смоленск. А между тем бои продолжались ещё в тылу немецких войск, на всем пространстве от границы до Минска. Я облетел в тот день большой район и отметил крупные очаги сопротивления на реке Щаре, возле Белостока. И даже целое сражение, бушевавшее на окраине Налибокской пущи. Все это не могло не тормозить продвижение немцев. Во всяком случае, пехота и обозы далеко отстали от вырвавшихся вперёд танковых колонн, и, по моему мнению, их порыв должен был вскоре иссякнуть.
Горечь испытывал я, глядя с высоты на землю. Зеленые, чёрные, серые колонны шевелились, ползли по дорогам в разных направлениях, словно гусеницы. Повсюду — на обочинах, на полях, на опушках — несметное количество муравьёв-пешеходов: двигались на восток беженцы, раненые воины, остатки разбитых частей. И везде — над сёлами, полями и лесами — широкие шлейфы дыма. При солнечном свете бледным, почти незаметным было пламя пожаров, казалось, что дым рождается сам по себе: клубится, постепенно растягиваясь, редея, кое-где нависая над землёй в несколько слоёв — из разных источников. Не знаю, проникал ли дым в кабину, но я порой ощущал запах гари.
В Могилёве я разыскал Бориса Михайловича Шапошникова. Он был совершенно измучен. Болело сердце. Одышка. Он с трудом держался на ногах, но, как всегда, был корректен, несуетлив, чем отличался от окружавших его командиров, каждый из которых кому-то что-то приказывал, кого-то распекал, создавая видимость полезной деятельности. Мы с Шапошниковым уединились на первом этаже старого и прочного кирпичного здания, вздрагивавшего от разрывов авиабомб. Обсудили положение и сопоставили наши мнения. Расхождений практически не было. Уже теперь ясно: главный удар немецких войск нацелен на Москву, они любой ценой, вбивая клинья, обходя узлы сопротивления, рвутся на Смоленск, ближе к нашей столице. Армии первой линии Западного фронта разгромлены и противодействовать фашистам не способны. Резервы прибывают россыпью и сразу бросаются в бой; их разрозненные контрудары не приносят ощутимой пользы. Многие эшелоны с войсками и техникой даже не доходят до фронта, их уничтожает вражеская авиация. Что можно сделать в таких условиях? Не об контрударах думать надо, а о том, как измотать противника жёсткой обороной. Всем войскам, которые на передовой, всем, кто оказался в окружении, — один приказ: от корпусов до рот, от дивизий до взводов, до каждого отдельного бойца, где бы они ни находились, обороняться до последней возможности! Держать железные, шоссейные, просёлочные дороги, вокзалы, мосты, пригодные для обороны дома. Важен каждый выигранный день, каждый час, пока «раскачивается» наша огромная страна.
Дальше. Направлять на Западный фронт, как на самый опасный, не только войска, прибывающие из тыла, но и некоторые армии с Украины, где положение представлялось менее угрожающим. И по возможности не бросать их в бой «с колёс», концентрировать на линии Западная Двина, Днепр, чтобы создать сильный оборонительный рубеж, способный остановить противника. А создавая фронт по Днепру, позаботиться об организации ещё одной, тыловой линии в непосредственной близости от Москвы, Ленинграда и Киева, формируя там новые дивизии, обучая их и готовя к боям.
И ещё очень важное. Руководство Западным фронтом расписалось в своей беспомощности. Уровень управления со стороны Ставки весьма далёк от совершенства. Не обсуждая, чья в этом вина, а чья беда, мы с Борисом Михайловичем решили так. Началась война не на жизнь, а на смерть. Воюют не армии, воюют государства, может быть, даже две различные общественные системы. И руководить этой борьбой миров с нашей стороны должен не просто военный специалист, не один из наркомов, а самый главный, самый авторитетный в стране и в партии человек, способный сосредоточить в руках всю власть. А таким человеком мог быть только Сталин. И мы договорились просить его, чтобы взял на себя всю ответственность хотя бы сейчас, в самое смутное, самое трудное время.
Приехавший в Могилёв Климент Ефремович согласился с нашей оценкой обстановки и с нашими предложениями, однако сказал: Сталин вряд ли одобрит идею создания резервной линии обороны на подступах к Москве. Это дело не только военное, но и политическое. Как это повлияет на людей? Угнетающе. А врагов вдохновит.
— Это и ваше мнение? — спросил Шапошников.
— Не нужно спешить, не нужно порождать пораженческое настроение, — ответил Ворошилов. — Это недопустимо. Будет достаточно формировать западнее Москвы резервные армии.
Климент Ефремович не отрешился, да и не мог в краткий срок отрешиться от тех концепций, которые создавал и пропагандировал многие годы. Наша армия — самая могучая, мы будем не обороняться, а бить и громить любого противника. Но пока вот не получалось… Ворошилов не был готов пожертвовать многим ради главного, не осознал неизбежность больших жертв. Его очень тревожило: чем больше территории мы утратим, тем сильнее это отразится на престиже высоких руководителей. А беспокоиться-то следовало не о престиже, надо было искать пути к военным успехам.
Взгляды Ворошилова во многом совпадали со взглядами Сталина, в этом я, к сожалению, убедился, вернувшись в Москву. Тогда, в конце июня и самом начале июля, Иосиф Виссарионович в глубине души считал, что наши неудачи скоро кончатся, враг будет остановлен, отброшен. Трудно, ох как трудно ему было ломать себя, веру в собственную мудрость и непогрешимость!
А вот наши соображения о том, что он должен объединить в своём лице руководство государством, партией и войной, Сталин встретил не только благосклонно, но, как мне показалось, с радостью. Вероятно, на него оказывали давление в этом отношении члены Политбюро, вполне возможно, что и в нем самом зрело осознание такой необходимости, но он ещё не окреп душевно, не смог сам без благожелательного подталкивания сделать решительный шаг. Но обстановка заставила. 30 июня 1941 года Президиум Верховного Совета СССР, ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли совместное постановление: ввиду создавшегося чрезвычайного положения и в целях быстрой мобилизации всех сил для проведения отпора врагу образовать Государственный Комитет Обороны (ГКО). Ему передавалась вся полнота власти. Решения и распоряжения ГКО должны были беспрекословно выполняться всеми партийными, советскими, военными и комсомольскими органами, а также всеми гражданами СССР.
Председателем ГКО был назначен Сталин. Если до войны власть Сталина имела какие-то формальные ограничения, то теперь он обрёл полные диктаторские права. Выше и больше — некуда. И вот свойство характера: заняв высочайший пост, фактически созданный им же самим, Иосиф Виссарионович сразу же начал обретать утраченную уверенность, снова почувствовал себя полным хозяином, ответственным за все. Считаю, что в тот напряжённый период сие принесло большую пользу. Страна, оставшаяся было без руководства, вновь обретала его.

 

 

6

Иосиф Виссарионович просто обязан был объявиться перед народом. Война шла уже вторую неделю, и люди начали недоумевать: где товарищ Сталин, почему молчит? Особенно тревожились работники партийного и государственного аппарата, привыкшие получать чёткие директивы. Пора, пора было Иосифу Виссарионовичу показать себя, чтобы к его отсутствию не привыкли, не воспринимали это как должное. Самое время выступить не под первым впечатлением, а обдуманно, сделать некоторые выводы, указать цели.
Существовало по крайней мере два наброска речи, один текст был подготовлен Молотовым, другой — Калининым (оба готовились на всякий случай, вдруг будет поручено им). Набросок Михаила Ивановича начинался словами: «К вам обращаюсь я, братья и сестры!» Вспомнил, значит, Калинин своё первое обращение к народу, когда весной девятнадцатого, после смерти Свердлова, стал Председателем ВЦИК. Так предварил он тогда свою речь.
Заявление, подготовленное Молотовым, было более сухим, но зато обстоятельным и почти завершённым. Однако Сталин не воспользовался им, а взял набросок Калинина, но из него сохранил лишь несколько строк. Остальное написал сам, причём с редкой для него искренностью в официальном документе, с откровенной прямотой. Политическое чутьё не изменило ему. Пока люди, ошеломлённые случившимся, не сделали ещё собственных выводов, надо начать отсчёт событий с самого плохого, с первой ступени, чтобы потом каждый успех, доставивший радость, вселявший надежды, можно было записать в свой актив. Умелый политик должен своевременно показать все сложности момента, стряхнуть с себя, пользуясь ситуацией, груз допущенных ошибок. Документ получился краткий и сильный. Сталин доверительно рассказал о трудном положении, в котором оказалась страна:
«…Враг продолжает лезть вперёд, бросая на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилёв, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей Родиной нависла серьёзная опасность.
…Могут спросить: как могло случиться, что Советское правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп? Не была ли здесь допущена со стороны Советского правительства ошибка? Конечно, нет! Пакт о ненападении есть пакт о мире между двумя государствами. Именно такой пакт предложила нам Германия в 1939 году. Могло ли Советское правительство отказаться от такого предложения? Я думаю, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп.
…Что выиграли мы, заключив с Германией пакт о ненападении? Мы обеспечили нашей стране мир в течение полутора годов и возможность подготовки своих сил для отпора, если фашистская Германия рискнула бы напасть на нашу страну вопреки пакту. Это определённый выигрыш для нас и проигрыш для фашистской Германии.
Что выиграла и что проиграла фашистская Германия, вероломно разорвав пакт и совершив нападение на СССР? Она добилась этим некоторого выигрышного положения для своих войск в течение короткого срока, но она проиграла политически, разоблачив себя в глазах всего мира, как кровавого агрессора. Не может быть сомнения, что этот непродолжительный военный выигрыш для Германии является лишь эпизодом, а громадный политический выигрыш для СССР является серьёзным и длительным фактором…
…В силу навязанной нам войны наша страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим и коварным врагом — германским фашизмом. Наши войска героически сражаются с врагом, вооружённым до зубов танками и авиацией. Красная Армия и Красный Флот, преодолевая многочисленные трудности, самоотверженно бьются за каждую пядь советской земли. В бой вступают главные силы Красной Армии, вооружённые тысячами танков и самолётов (я был против этой фразы, но Сталин сказал, что она укрепит веру людей в успех, и оставил её. — Н. Л.). Храбрость воинов Красной Армии — беспримерна. Наш отпор врагу крепнет и растёт. Вместе с Красной Армией на защиту Родины подымается весь народ.
Что требуется для того, чтобы ликвидировать опасность, нависшую над нашей Родиной, и какие меры нужно принять для того, чтобы разгромить врага?
Прежде всего необходимо, чтобы наши люди, советские люди поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства, вполне понятных в довоенное время, но пагубных в настоящее время, когда война коренным образом изменила положение. Враг жесток и неумолим«.
Иосиф Виссарионович, на мой взгляд, смог уяснить и сформулировать главное в быстросменной текучке событий.
Да, требовалось как можно быстрее сломать инерцию мирного времени, в том числе и неоправдавшуюся надежду на то, что будем бить агрессора на его территории. Понять страшную реальность — это было тогда очень важно.
«…Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной. Она является не только войной между двумя армиями. Она является вместе с тем великой войной всего советского народа против немецко-фашистских войск. Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма. В этой освободительной войне мы не будем одинокими. В этой великой войне мы будем иметь верных союзников в лице народов Европы и Америки…»
Вот так: подавляющее большинство политиков способны только регистрировать события, некоторые из них — анализировать свершившиеся факты. А Сталин принадлежал к числу тех немногих, которые брали на себя смелость заглядывать в будущее. И не всегда ошибался, хотя любые прогнозы трудны.
Надо, конечно, учитывать, что, готовясь к выступлению перед народом, Иосиф Виссарионович не обрёл ещё той уверенности, того спокойствия, какими обладал перед войной. Не знал, каким образом будет встречено заявление о постигшем страну бедствии, равносильное признанию своих личных ошибок. Не обернутся ли откровенные слова против него самого, не возложат ли люди на него всю вину за провал, за столь неожиданный и трагический поворот событий?!
Это состояние Иосифа Виссарионовича проявилось сразу, едва он 3 июля начал говорить в микрофон. Глухой, негромкий голос звучал с такой тревогой и такой болью, так проникновенно, как не звучал никогда раньше и никогда потом. Особенно доверительно произнёс он первые слова: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» Он даже задохнулся от волнения!
Вырвавшись из глубины души, слова эти никого не оставили равнодушными. Дрогнули миллионы сердец, слезы затуманили миллионы глаз. Поняли люди, что Сталину тяжело и трудно, как всем: может, даже тяжелей и трудней на его высоком посту. Осознали: забыв прошлые обиды и неурядицы, надо всем вместе, единым строем идти против врага! Те, кто был равнодушен к Сталину, и даже те, кто ненавидел Сталина, пострадав от него, готовы были теперь встать по его призыву на защиту Отечества.
Люди, слышавшие сталинское выступление, запомнили его на всю войну, на всю жизнь. Не знаю, что в речи было важней: откровенные факты, суровая сдержанность, чувство семьи единой, оказавшейся вдруг в опасности… Вероятно, все вместе. Знаю только: чтобы выступить так, необходимо иметь большие способности и необходим был высокий душевный подъем, передавшийся миллионам слушателей.

 

 

7

На следующий день после выступления по радио Председатель Государственного Комитета Обороны Сталин подписал решение о формировании дивизии народного ополчения. Мне довелось участвовать в подготовке этого решения, запомнились некоторые подробности. Было, образно говоря, два истока, которые потом слились в одну реку, в одно движение, получившее официальный статус. Ещё 24 июня Совет Народных Комиссаров постановил создать военизированные добровольческие подразделения — истребительные батальоны. Руководство этими формированиями осуществлял специальный штаб, образованный при НКВД. Личный состав батальонов — главным образом партийные и советские активисты, физически крепкие, но не подлежавшие по тем или иным причинам призыву в Красную Армию.
Цель истребительных батальонов — охрана предприятий, учреждений, других важных объектов, а также борьба с вражескими парашютистами и диверсантами, особенно в прифронтовой полосе. Численность батальона — от ста до двухсот человек. Эти подразделения принесли определённую пользу. Некоторые из них участвовали в оборонительных боях, другие влились в отступавшие воинские части, третьи послужили базой для создания партизанских отрядов. Польза, повторяю, была, но армейское командование и Генштаб не обращали на них особого внимания, ведь «истребители» числились по линии Наркомата внутренних дел.
В первые же дни войны, как известно, резко осложнилось положение Ленинграда. Враг наступал со стороны Прибалтики, туда были брошены все силы. Но в войну, увы, включилась Финляндия, её Юго-восточная армия завязала бои на Карельском перешейке, а Карельская армия двинулась на Петрозаводск. Было ясно, что наши войска не смогут остановить противника на всех направлениях. Но что же делать? Военный совет Северного фронта и Ленинградский горком ВКП(б) срочно начали создавать добровольческую армию, наметив довести её численность до двухсот тысяч человек. Там и возродилось, и прозвучало вновь полузабытое название — народное ополчение.
Я узнал об инициативе ленинградцев, когда возвратился с Западного фронта в Москву. Это перекликалось с замыслом Шапошникова и моим: создавать оборонительные рубежи на подступах к крупнейшим городам. Обязательно — на подступах к столице, чтобы обезопасить её от всяких неожиданностей. Это было тем более важно, что в конце июня все кадровые полевые войска Московского военного округа ушли на фронт. А вновь создаваемые части были ещё неукомплектованы, необучены… Обсудив с Шапошниковым некоторые подробности, я без промедления позвонил Сталину.
— Иосиф Виссарионович, вы, конечно, знаете, какую роль в трудные моменты русской истории играло народное ополчение.
— Знаю. Сам был когда-то ратником-ополченцем.
— В Ленинграде ополчение уже создают. И в Москве есть такие возможности…
— Сколько дивизий мы можем вооружить здесь?
— Не менее десяти.
— Спасибо, Николай Алексеевич, это очень своевременное и полезное предложение. Готовьте решение, а мы рассмотрим его.
Идея заключалась в том, чтобы собрать как можно больше людей, не подлежащих мобилизации, формально непригодных к строевой службе, и как можно быстрее обучить, подготовить их к боям. Иметь хоть какую-то реальную силу для непосредственного прикрытия Москвы. Подсчитали: в течение месяца можно сформировать и вооружить двенадцать дивизий народного ополчения по десять тысяч человек в каждой. Винтовками, гранатами и даже ручными пулемётами снабдить сможем. А вот со станковыми пулемётами, с орудиями разных калибров положение было хуже.
В ополчение брали добровольцев в возрасте от 18 до 50 лет. Отказывали лишь тем, кто явно не подходил по своим физическим данным. Широко привлекались женщины: медики, политработники, связисты, технические специалисты, повара, «ворошиловские стрелки» — снайперы. В каждую дивизию старались направить хотя бы несколько десятков кадровых командиров или тех запасников, которые имели опыт финской войны.
Хорошие люди пришли в ополчение. Много было преподавателей, учёных, студентов, творческих работников. Одних писателей больше ста человек — целая рота. К глубокому нашему огорчению, обстановка осложнилась так быстро, что ополченцев очень скоро пришлось отправить на передовую. Слабо обученными, без тяжёлого оружия. Они сражались потом под Вязьмой, многие оказались в кольце. Гитлеровские профессиональные вояки знали, кто противостоит им. «Выколачиваем московские мозги», — хвастались они и печатно, и устно.
Мало кто из тех замечательных людей дожил до конца войны. Утраты были велики. Но и значение ополченческих дивизий трудно переоценить. В боях за Москву они принесли очень большую пользу, а затем были переформированы в обычные номерные дивизии.
А вот — запомнившийся казус. Как-то в июле или в начале августа Сталин спросил меня, сколько в Москве и на подмосковных складах винтовок и автоматов. Я ответил. Винтовок было мало, а автоматов ещё меньше, все сразу шло в войска.
— Звонил Хрущёв, — недовольно произнёс Иосиф Виссарионович. — Сообщил, какую работу провели по мобилизации масс: он это умеет — словами народ вдохновлять. Но вдохновлённому народу нужно ещё и оружие. Хотя бы винтовки.
— Просил винтовки? — уточнил я.
— Жаловался, что звонил Ворошилову, ещё кому-то, но везде отказ. Не дают. Нету, — развёл руками Сталин и поморщился, заметив, что посыпался пепел из погасшей трубки. Не любил неаккуратности.
— Вы пообещали?
— Я сказал: Никита Хрущёв, вы где находитесь? Вы находитесь на Украине. Это государство такое же обширное и богатое, как Франция. У вас есть индустрия, есть сырьё, есть любые специалисты. У вас есть все, вы строите танки, самолёты и военные корабли. Если нужны винтовки, почему не наладили выпуск, а обращаетесь в Москву?! Это можно назвать иждивенчеством, а можно ещё хуже.
— Психология временщика. Вчера в Москве, сегодня в Киеве, завтра ещё где-то. Вдохновил массы — и покатил дальше, куда пошлёт партия.
— Не надо так, Николай Алексеевич, — нахмурился Сталин. — Хрущёв добросовестный энергичный работник, достойный доверия. Мы ему подсказали, он сделает.
— Но лишь после того, как вы объяснили ему насчёт Франции… Бедной была бы Франция!

 

 

8

Читатель, конечно, понимает, что я не пытаюсь воссоздать всю многообразную историю минувшей войны, а лишь рассказываю о тех событиях, участником или свидетелем которых мне в той или иной степени довелось быть и которые непосредственно касаются Иосифа Виссарионовича. Одни из этих событий общеизвестны, и я только высказываю своё отношение к ним, своё видение, свою точку зрения. О других событиях по каким-либо причинам долго не упоминалось, о третьих вообще был осведомлён лишь я или узкий круг лиц, из которых почти никого теперь нет в живых. Не забывайте, пожалуйста, об этом, знакомясь с моей исповедью, не пеняйте на отсутствие последовательности. Достоверные исторические исследования создают наши славные историки, каждый раз обновляя свои оценки при очередной смене руководства. А у меня только воспоминания.
Не следует думать, будто после подписания с Германией пакта о ненападении наши военные деятели совсем опустили руки и перестали заботиться об укреплении обороноспособности. Да, их били по рукам, хотя бы таким документом, как известное сообщение ТАСС от 14 июня 1941 года. Однако в вооружённых силах было достаточно людей, которые понимали: политики могут позволить себе все, что угодно (любые игрища, говорил я), а у армии, у флота одна задача — защищать страну! Осуществлялась не только долгосрочная стратегическая программа перевооружения и укрепления наших войск, но и велась кропотливая, подспудная работа по подготовке к отражению германской и японской агрессии.
Послевоенные исследователи или не знают некоторых существенных фактов, или по каким-то причинам не придают им значения. Примеры? За месяц до начала боевых действий в Московском военном округе приступили к негласному формированию полевого управления ещё не существовавшего тогда Южного фронта. Командующим войсками этого потенциального фронта был назначен генерал армии И. В. Тюленев, а членом военного совета армейский комиссар 1 ранга А. И. Запорожец. На третий день войны командование и штаб Южного фронта уже приступили к управлению войсками, сражавшимися с немецкими, венгерскими и румынскими дивизиями. Так что не из «ничего» возник Южный фронт, он был организован заранее. А уж в какой степени справился со своей задачей — это другой вопрос.
Незадолго до нападения гитлеровцев в глубинных областях страны было создано несколько полнокровных армий, причём сделать это удалось настолько скрытно, что германская разведка ничего не знала. Речь пойдёт об одной из новых, о 19-й армии, с которой мне довелось познакомиться особенно близко. Судьба её довольно типична. Развёртывалась весной сорок первого в Северо-Кавказском военном округе. Дивизии постепенно пополнялись за счёт приписного состава до штатов военного времени. А люди были какие! Казаки, осоавиахимовцы, «ворошиловские стрелки», «ворошиловские всадники»! К этим званиям теперь можно относиться скептически, но в ту пору они давались лишь после соответствующей подготовки. Казак, пришедший тогда в дивизию, мог отлично стрелять, владел шашкой, имел спортивную закалку.
Формировал армию генерал Иван Степанович Конев (он же командовал округом со штабом в Ростове-на-Дону). Я довольно хорошо знал этого самоуверенного товарища, не упускавшего возможность козырнуть, что родом из крестьян, из самых низов, на империалистической войне дослужился до унтера. Целиком и полностью, мол, из народной массы. В гражданскую войну — комиссар, участник разгрома Колчака. С моей точки зрения, Конев был не боевой командир, а скорее военно-политический деятель такого же типа, как Климент Ефремович Ворошилов. При Ворошилове и рос. Энергичен. Предан партии Ленина — Сталина, имеет военную подготовку, больше ничего и не требовалось.
Нет, мы не так уж плохо готовились к сражениям с гитлеровцами, как об этом кричат послевоенные кликуши. Наряду с другими войсками, сильная 19-я армия предназначалась для того, чтобы нанести контрудар по возможному противнику на юго-западном направлении, загнать неприятеля в припятские болота и там уничтожить. Идея была правильной. Весь май полки и дивизии этой армии постепенно перебрасывались на Украину якобы для проведения учении. Истинную же цель не знал никто, кроме Конева и, естественно, нескольких ответственных работников Наркомата обороны и Генерального штаба.
К началу войны 19-я армия почти полностью сосредоточилась в районе Черкасс, расположившись в палаточных городках. А вскоре после того, как прогремели на границе первые залпы, форсированным маршем двинулась к реке Тетерев, чтобы занять оборону по рубежу старого Киевского укреплённого района. Создавался этот УР ещё до освобождения Западной Украины, в последнее время был в полном запустении, сооружения заросли бурьяном, оружие было снято, бронированные укрытия для артиллерийских орудий и пулемётов начали оседать, разрушаться. И все-таки, занятый кадровыми, хорошо вооружёнными частями, этот УР стал бы надёжным щитом Киева, послужил бы прочной тыловой опорой для войск, которые вели приграничное сражение. Замысел был правильный. Однако 19-я армия не успела занять Киевский УР и уж тем более восстановить его. Когда немцы захватили Минск, когда танки Гудериана двинулись к Смоленску и стало ясно, что главный удар неприятель наносит на московском стратегическом направлении, было принято решение срочно перебросить сюда, навстречу врагу, несколько армий с других участков фронта. В том числе, и как можно скорее, 19-ю. А предложение было внесено Шапошниковым и мною, поддержано Жуковым и Тимошенко. Мы с Борисом Михайловичем исходили из того, что московское направление, безусловно, является главным. Опыт показал, что, начиная войну с каким-либо государством, Гитлер каждый раз поражал прежде всего сердце страны, бросал свои войска по прямой на столицу. Вероятно, так он вознамеревался поступить и теперь. Но для того чтобы добиться быстрого успеха на определённом направлении, наступающий должен сосредоточить здесь свои основные силы. Значит, на других участках (на Украине и в Прибалтике) у немцев меньше сил и средств, меньше резервов, и мы можем снять оттуда некоторое количество своих войск. Конечно, рокировка целых армий в разгар сражений — дело весьма сложное и даже опасное, но мы считали, что именно это позволит нам быстро укрепить самое важное западное направление. А затем и сюда, и на другие участки подойдут войска из глубокого тыла, вновь создаваемые соединения. Увы, и Борис Михайлович, и особенно я в значительной мере жили ещё представлениями империалистической и гражданской войн, ещё не учитывали многого: большую подвижность наземных механизированных и моторизованных войск, роль авиации, опыт и организованность немецких армий, неумение наших молодых командиров управлять соединениями и объединениями. И нам, людям уже пожилым, приходилось переучиваться, осваивать новое в ходе боевых действий.
— Где сейчас командный пункт Западного фронта? — спросил меня Сталин.
— В Гнездове — дачный посёлок Смоленска. Там Тимошенко и часть штаба.
— Вылетайте в Смоленск, — распорядился Иосиф Виссарионович. — Помогите Шапошникову проконтролировать прибытие и использование войск. Особенно девятнадцатой армии. — И, помолчав, добавил: — Вылетайте с наступлением темноты. Днём там хозяйничает немецкая авиация… Жду ваших сообщений, выводов, предложений.
И вот я снова на Центральном аэродроме. Совсем недавно вылетал отсюда курсом на Минск, а теперь маршрут был гораздо короче, всего лишь до Смоленска. Да и то неизвестно, можно ли там приземлиться, немецкие танки были где-то поблизости.
Слава богу, все обошлось благополучно. Утром я добрался до Гнездова и там встретился с Тимошенко и Шапошниковым, которые только-только пробудились от короткого сна. Вместе позавтракали, круто соля свежий крестьянский хлеб и запивая парным молоком. На гул вражеских самолётов, на глухие взрывы авиабомб, от которых содрогался дачный деревянный домишко, никто не обращал внимания. Немцы бомбили Смоленск и шоссе, все это стало уже бытом, горьким, но привычным фоном.
Смачно отхлёбывая из большой кружки, Тимошенко выразил пожелание, чтобы я побывал на передовой, на прифронтовых дорогах, посмотрел, что там творится. Для доклада товарищу Сталину. Можно, мол, поехать с его заместителем генералом Андреем Ивановичем Ерёменко. Я промолчал — надо было сориентироваться в обстановке.
Побеседовав после завтрака с Борисом Михайловичем Шапошниковым, узнал новости, отнюдь не радующие. Особенно по 19-й армии, на которую возлагались большие надежды, ради которой я и приехал на Западный фронт. Переброска армии из-под Киева началась успешно. Прозевали немцы начало рокировки. Головной эшелон, в котором находилось все армейское управление, без помех проследовал до станции Рудня, возле которой намечено было развернуть в лесу штаб армии. Почти без потерь прибыли к местам разгрузки эшелоны 127-й и 129-й стрелковых дивизий, входивших в состав 25-го стрелкового корпуса. Они усилили нашу группировку в районе Смоленска. А потом фашисты словно бы спохватились, начали почти беспрерывно бомбить все станции, через которые шло с юга подкрепление на Западный фронт: Фастов, Дарницу, Конотоп, Брянск, разъезды и полустанки. Велики были разрушения на железнодорожных магистралях, велики потери в людях и технике.
Эшелоны 19-й армии вынуждены были следовать не к месту назначения, а двигаться туда, куда можно, где не разрушен путь. Войска выгружались в Вязьме, в Ржеве, на других далёких от фронта станциях. Некоторые составы были загнаны к черту на рога, аж на Валдай, оттуда полки вынуждены пехом добираться до районов сосредоточения. Не ближний свет! И путаница была, и переподчинение целых дивизий. Монолитная армия, укрепившись на выгодном рубеже, могла бы нанести большой урон неприятелю, но она была раздроблена и рассеяна, даже не вступив в бой. Определённая вина ложилась на Конева, не сумевшего организовать переброску войск. Мало проку, что он бомбардировал телеграммами Кагановича, отвечавшего за железнодорожные перевозки. Самому надо было соображать.
Не только 19-ю армию постигла при переброске печальная участь. И в других армиях были большие потери. А мы с Шапошниковым сделали для себя соответствующие выводы: о рокадной переброске войск, о маневрировании резервами в зоне деятельности вражеской авиации. Не сразу, но выводы эти впоследствии скажутся, воплотившись в официальные документы. Мы, как всегда, медленно запрягали…
Итак, мне надо было разыскать генерала Конева. Казалось бы, чего проще: командарм должен находиться в штабе или на командном пункте и оттуда оперативно руководить всеми делами, и боевыми, и тыловыми. Но это — если настоящий командарм, а не попрыгунчик, ещё не уяснивший своей роли, не отрешившийся от принципа «делай, как я!».
Иван Степанович Конев принадлежал к числу тех людей, о которых у Сталина по каким-то причинам сложилось хорошее мнение. Один раз и надолго, если не навсегда. Похвалил, выдвинул, значит, в обиду не даст. Ежели, конечно, не будешь выступать против него, якшаться с подозрительными элементами. А с Коневым получилось вот что.
Ещё в начале тридцатых годов кто-то из наших военных деятелей рассказал на досуге при Сталине такую историю. Осенью 1919 года 5-я армия Тухачевского успешно продвигалась в глубь Сибири, к Омску — столице «верховного правителя» России адмирала Колчака. Город был близок, но белые взорвали мост через широкий Иртыш. Застряли на западном берегу эшелоны с боеприпасами, с пополнением, санитарные поезда, а главное — артиллерия и бронепоезда, прокладывающие своим огнём путь пехоте. Успешно начатое наступление могло сорваться. Колчак получил бы передышку, пополнил бы свои силы, нанёс ответный удар. Положение было сложным.
Двадцатидвухлетний Конев, недавний унтер-артиллерист царской армии, был тогда комиссаром бронепоезда № 102, больше известного под названием «Грозный» — такое имя дали ему балтийские моряки, составлявшие костяк команды. Чтобы восстановить рухнувший мост хотя бы «на живую нитку», требовался минимум месяц. Но ушедшая вперёд пехота погибает без артиллерийской поддержки!
«Что мы можем сделать?» — обратился Конев к командиру бронепоезда Пеатриковскому, который был старше, опытнее и значительно образованнее комиссара. А Пеатриковский, поразмыслив, высказал предположение весьма рискованное, трудноосуществимое, но, пожалуй, единственно возможное в той ситуации. Энергичный, напористый Конев сразу оценил идею командира и взялся за её осуществление. Лихих моряков-балтийцев послал в ближайшие посёлки, деревни, на железнодорожные станции. Вскоре оттуда начали прибывать группы жителей с ломами, кирками, лопатами. Крестьяне на санях. Пожарные команды с насосами. Людей разбивали на группы, каждую из которых возглавлял боец ремонтно-восстановительной бригады бронепоезда.
Одни взрывали, долбили мёрзлую землю, готовя пологий спуск к реке. Другие наращивали тонкий ещё лёд. Третьи несли и везли из населённых пунктов бревна и доски разобранных домов, заборов, сараев, делая поверх льда настил. А на него укладывали шпалы. Тянули рельсы. Несколько тысяч человек без отдыха трудились на широком просторе Иртыша сначала при тусклом свете холодного ноябрьского дня, а затем при свете костров. А руководил всей этой работой молодой комиссар, разом решавший все сложности. Сюда — подбросить людей! Здесь — поднажать именем революции!
Переправить состав по льду — ответственность за это взял бы на себя далеко не каждый. И ведь не простые вагоны, а тяжеловесные, обшитые стальными плитами, с пушками и пулемётами. Под таким грузом гранит раскрошится!
Первым буквально-таки на руках спустили с берега паровоз. Медленно катился он через реку. Угрожающе потрескивали бревна. Но лёд выдержал!
Один за другим перекатили через Иртыш вагоны и вновь собрали состав. Вся эта операция заняла ровно сутки. Бронепоезд «Грозный» пошёл на Омск, к месту боя. А следом двинулись по настилу другие поезда…
Иосиф Виссарионович с интересом выслушал эту историю, задал несколько уточняющих вопросов. Сам-то ведь он не воевал на Урале и в Сибири, не сблизился ни с кем из «восточников». А в тот раз произнёс удовлетворённо: «Нам расписывают заслуги Тухачевского, Блюхера, Уборевича, а простые люди остаются в тени. Чапаев, Конев — вот кто истинные герои, вот кто обеспечил победу над Колчаком». Ну, Чапаева, как известно, не было в живых, а с Коневым Иосиф Виссарионович встречался на партийных съездах, раз или два прилюдно высказал ему своё расположение. Вполне естественно, что Иван Степанович быстро шагал вверх по служебной лестнице и чувствовал себя весьма уверенно, по крайней мере, до начала сражений. А когда гром грянул, он, не имея опыта и достаточных знаний, не смог справиться с многотрудными обязанностями командарма. Вернее, не смог хорошо справиться с обязанностями. И это, разумеется, была вина и беда не только Конева, но и многих наших новых командиров и полководцев разных рангов.
Какое уж там руководство войсками, разбросанными на огромном пространстве, ведущими бои, находящимися на марше, стягивающимися в районы сосредоточения, если в штабе и на командном пункте 19-й армии целые сутки не видели Конева и даже не знали, где он находится. В штабе Западного фронта сведения о нем были более свежие: на двух машинах выехал в район Витебска, чтобы выяснить обстановку. Сообщений от него не поступало. Известно только, что попал под бомбёжку, его разбитый и обгоревший ЗИС-101 видели в придорожном кювете.
— Придётся мне ехать в Витебск, — сказал я, не испытывая никакого желания отправляться в опасную неизвестность.
— Поезжайте, голубчик. — Шапошников словно бы извинялся: нужно, мол, что поделаешь. — Если найдёте Конева, передайте просьбу вернуться в Рудню для выполнения прямых обязанностей. И при любой возможности связывайтесь с нами, мы крайне нуждаемся в точных сведениях. Где немцы, какие у них замыслы — мы лишь предполагаем…
В штабе Западного фронта ещё не знали, что вражеские танки быстро идут на Смоленск — 15 июля они появятся на окраине города. Начнётся продолжительная и кровопролитная Смоленская битва.
Вечером с двумя сопровождающими я выехал на эмке в сторону Витебска. Немецкие лётчики, трудившиеся весь день, видимо, отдыхали. Было много пожаров. С наступлением темноты они, казалось, разгорались все ярче. Шоссе изувечено бомбами, много объездов. На обочинах — искорёженная техника, трупы коров, лошадей. Навстречу шли толпы беженцев. По полям, вдоль шоссе, гнали в тыл скот. Отступавших красноармейцев было мало, в основном раненые. Я расспросил их: оказывается, какой-то генерал под Витебском задерживает отходящие подразделения, особенно танки и артиллерию, ставит их в оборону. Это сообщение успокоило меня: впереди, значит, есть наши войска.
Генералом, который останавливал на шоссе отступавших, оказался не кто иной, как Иван Степанович Конев. Впрочем, организацией обороны он занимался накануне, а я разыскал его утром возле Витебска на холме, где он умело командовал огнём трехорудийной батареи, забыв в упоении боя обо всем другом. Ещё бы: сумели уничтожить несколько вражеских пушек и миномётов! Без фуражки, покрытый копотью, в обгорелой одежде, Конев ничем не отличался от других артиллеристов, разве что возрастом. Иван Степанович не сразу понял меня, медленно остывая, отходя от азарта. Достал из кармана носовой платок, хотел вытереть лицо, но платок был чёрным, Иван Степанович удивлённо посмотрел на него, выругался и бросил.
Я передал Коневу просьбу Шапошникова: как можно скорее возвратиться на армейский командный пункт, наладить управление войсками, поддерживать постоянную связь со штабом Западного фронта. Причём сделал это не в той мягкой форме, какая была свойственна Борису Михайловичу, а более официально. И надавил на самолюбие Конева, сообщив: маршал Тимошенко поручил своему заместителю генералу Ерёменко разыскать и возглавить соединения 19-й армии, оставшиеся без руководства, а штаб армии переместить к станции Кардымово. Это подействовало на Ивана Степановича, как красный цвет на быка. Как? Без него распоряжаются его войсками и даже перемещают штаб?! Конев был настолько разозлён, что сразу же укатил на полуторке в тыл, даже ради вежливости не предложив мне ехать с ним: или забыл в спешке, или общение со мной, моё присутствие не доставляли ему удовольствия. Кстати — обоюдно.
Побывав в штабе 220-й стрелковой дивизии, которая вела бой за Витебск, я выяснил там некоторые примечательные подробности, наводившие на размышления. Оказывается, наши отступавшие войска, никем свыше не руководимые, не получавшие приказов, не знавшие обстановки, по инерции «проскочили» Витебск. Войск было много, они потоком двигались через город больше двух суток. Были и танки, в том числе тяжёлые КВ, и достаточное количество артиллерии. Но никто не командовал, никто не распорядился, чтобы войска заняли выгодный оборонительный рубеж по Западной Двине, имевший очень важное значение. То есть я хочу особо подчеркнуть: на разных участках фронта мы имели достаточно сил для того, чтобы остановить противника, затормозить его продвижение, выбить танки, обескровить пехоту. Но не было дельных руководителей, организаторов. Сумел же генерал Рокоссовский почти в то же самое время по собственной инициативе остановить, сплотить вокруг себя тысячи беглецов, создать из них в районе Ярцево целое воинское соединение, отразить натиск гитлеровцев на важнейшем направлении. Имя его тогда сразу зазвучало. Но таких фактов, увы, было немного.
Итак, Витебск был покинут нашими войсками, откатившимися столь стремительно, что город почти сутки оставался бесхозным. Впрочем, нет! Нашёлся какой-то смелый командир, капитан или майор, который создал из местных жителей, из осоавиахимовцев, из красноармейцев отряд, равный примерно роте, и занял оборону на западной окраине Витебска. И тут встаёт вопрос. К этому сроку Конев, собрав разрозненные подразделения, уже контролировал шоссе восточнее города. Более того, к Витебску подошли передовые части 220-й дивизии, в том числе артиллерийский полк и танковый батальон. В распоряжении Конева была целая ночь, он мог бы выдвинуть войска туда, где закрепилась рота осоавиахимовцев, и уж ему-то, командарму, просто нельзя было не оценить оперативное значение рубежа Западной Двины. Но и сам Конев, и прибывавшие войска на восточных окраинах города остались. Почему же была упущена хорошая возможность? Неужели Ивану Степановичу ума не хватило сообразить? Или все было гораздо проще: измотался до предела, к тому же контуженный при бомбёжке, он свалился без сил и заснул. А когда проснулся и оценил обстановку, было поздно. Немцы уже раздробили роту осоавиахимовцев и вошли в город. Но осоавиахимовцы все же сыграли свою роль. Встретив сопротивление, фашисты поосторожничали, бросили вперёд только пехоту, а танковые подразделения, чтобы не ввязываться в бой, двинулись по западному берегу реки в северном направлении.
И лишь когда день полностью вступил в свои права, когда небо вновь заполонила вражеская авиация, когда немцы подтянули артиллерию, Конев, наконец, приказал 220-й дивизии овладеть оставленным городом. И дивизия овладела, и продержалась в Витебске несколько суток. Но ведь всем известно, тем более людям военным, что атакующая сторона несёт потерь, по крайней мере, втрое больше, чем сторона обороняющаяся. Да и вообще, зачем же так: отдать врагу город, а затем, через считанные часы, штурмовать его. Одно «утешение»: во время этого штурма командарм заменил убитого командира батареи и удачно стрелял по врагу из трех артиллерийских орудий. Впрочем, через несколько дней Иван Степанович сам встал за первого номера к 45-миллиметровой пушке, прицелился и подбил немецкий танк, а потом, как говорится, по садам и огородам добежал до какой-то автомашины и еле-еле унёс ноги… Нет, в личном мужестве Коневу не откажешь. За те два боя, под Витебском и при подбитии танка, он вполне достоин медалей «За отвагу». Но полководцам, насколько я знаю, их не давали. От полководцев требовались заслуги другого рода.
Убедившись, что 220-я стрелковая дивизия наделаю удерживает район Витебска, я возвратился в штаб Западного фронта. От Шапошникова узнал, что обстановка не улучшилась, что немецкие войска приблизились к Смоленску. Сюда же подошли 127-я и 129-я стрелковые дивизии, Конев энергично руководит их действиями, но опять оставил без внимания другие свои соединения, другие армейские заботы. Его просто не хватало на все. А ещё Борис Михайлович посетовал: разговаривая по ВЧ со Сталиным, генерал Конев доложил о своих успехах под Витебском и намекнул на то, что ему, мол, мешают работать, что заместитель командующего фронтом пытается подменить его, отдаёт распоряжения через голову, вплоть до смены командного пункта. Такую черту Конева — постараться доложить первым и при этом показать себя в выгодном свете — такую черту я знал, как знали и многие другие товарищи. Это вызывало раздражение Жукова, насмешливую улыбку Ватутина, даже хладнокровный непробиваемый Тимошенко хмыкал и морщился. А Сталин будто не замечал ничего, хотя прекрасно понимал все намёки Ивана Степановича.
— А теперь, голубчик, позвоните в Москву, — сказал Шапошников. — Товарищ Сталин просил позвонить, как только появитесь. Вот телефон, а я не стану отвлекать…
Иосиф Виссарионович сразу взял трубку. Голос был недовольный.
— Здравствуйте, Николай Алексеевич, где вы запропали?
— Я не пропадал, был в районе Витебска.
— Какое там сейчас положение?
— Довольно устойчивое. Двести двадцатая дивизия держит оборону на высотах восточнее города, контролирует шоссе.
— Это очень хорошо, — одобрил Сталин. — Хоть за этот участок не болит душа. Значит, товарищ Конев навёл там порядок?!
— С ошибками, но навёл. Мог бы действовать лучше.
— Нам важен конечный результат, а он в нашу пользу. Танковая группа Гота ушла от Витебска на север, немцы теряют время.
— Не умаляю заслуг Конева, но не следует их преувеличивать.
— А что там за конфликт между Коневым и Ерёменко? Чего они не поделили?
Ну уж такими-то «событиями» не надо было отвлекать Сталина от дел, занимать его время. Я ответил:
— Борьба самолюбий. Конев не справляется с армией, а помощи не терпит. Это мелкая вспышка, генералы уже помирились.
— Скажите Тимошенко и Шапошникову, чтобы товарища Конева не обижали и не притесняли. Он неплохо воюет и доказал это под Витебском. В ближайшее время мы отзовём Бориса Михайловича в Москву, посоветуйтесь с ним, кого назначить начальником штаба Западного фронта.
— Отзыв Шапошникова отразится на уровне руководства фронтом. Некому будет оценивать обстановку в целом, предвидеть завтрашние события.
— А в Москве есть кому?! Генштаб только собирает сводки за прошедшие сутки… Живём одним днём, — сердито произнёс Сталин, — без перспективы, без чётких замыслов.
— Вы не совсем правы, — возразил я.
— Не время спорить, Николай Алексеевич. Готовьте предложение, кем заменить товарища Шапошникова. И возвращайтесь скорее. Это все.
Разговор закончился. Убеждён, что Иосиф Виссарионович в ту пору слишком переоценил способности Конева, умевшего, как я уже говорил, первым и с выгодой для себя доложить об успехах. Сталину тогда, как и всем нам, очень хотелось получить хорошие сведения, порадоваться удаче. Ну а Иван Степанович радовал больше других, хотя от рубежа к рубежу вместе с соседними армиями отступал. 12 сентября Конев был неожиданно назначен вместо Тимошенко командующим Западным фронтом. Я был удивлён и огорчён этим назначением. Всего лишь месяц удержался Конев на столь высоком посту, но этот месяц был для нас трагическим. С именем Конева связано крупнейшее поражение на московском стратегическом направлении, едва не обернувшееся для нас полной катастрофой. Об этом — в своё время. А сейчас напомню факт, который мог произойти только в обстановке той напряжённости и неразберихи, которые были летом сорок первого года. Об этом факте писал в своих воспоминаниях Андрей Иванович Ерёменко, а я лишь кое-что добавлю к его словам.
В боях за Смоленск весьма отличился командир 57-й танковой дивизии полковник В. А. Мишулин: проявил личное мужество, героизм и умело руководил своими частями. Был он ранен, попал в госпиталь, но там вдруг узнал, что один из его полков оказался в окружении. Тут уж не до лечения. Мишулин сел в бронеавтомобиль, ночью пробился через вражеское расположение к своим танкистам, поднял их настроение, организовал удар: под его руководством полк с боем прорвал кольцо окружения.
В госпиталь Мишулин больше не вернулся. Обнаружив западнее Смоленска передовые отряды гитлеровцев, полковник с остатками дивизии по собственной инициативе вступил в бой, разгромил вражеский разведотряд и прикрыл правый фланг нашей 20-й армии. Ерёменко сам наблюдал за этим боем и был в восторге.
Возвратившись в Москву, я вскоре прочитал в газете официальное сообщение о том, что В. А. Мишулину присвоено звание Героя Советского Союза и звание генерал-лейтенанта танковых войск.
Ну это уж слишком, не соответствовало никаким установлениям! Герой Советского Союза — вполне понятно. Повышение в звании — ладно: два поощрения! Случается и такое, если заслужил человек. Но чтобы из полковников перескочить через ступень и получить звание не генерал-майора, а сразу генерал-лейтенанта, такого ещё не бывало! Тут явно какое-то недоразумение. Позвонил в штаб Западного фронта, и выяснилось вот что.
Андрей Иванович Ерёменко сам написал представление на Мишулина. Почерк у него отнюдь не каллиграфический, со знаками препинания не все в порядке, да и торопился. Текст был такой: «Представляю полковника Мишулина к званию Героя Советского Союза и к воинскому званию генерал, генерал-лейтенант Ерёменко».
А телеграфист, передавая в спешке, может быть даже под бомбёжкой, сократил или пропустил одно слово. И получилось: «Представляю… к воинскому званию генерал-лейтенант. Ерёменко».
Но как же в Москве-то не разобрались? Впрочем, тоже понятно. Пришло ходатайство с фронта, на этом основании составили бумагу, подписали, удовлетворили. Одно было ясно — документ прошёл мимо Сталина. Или не обратил на него внимания. Награждением орденами, присвоением звания Героя Иосиф Виссарионович обычно не занимался, для этого существовал специальный аппарат, был определённый порядок. Но звания генералов — обязательно через него. Сталин держал в памяти фамилии почти всех крупных военачальников, включая генерал-майоров. А уж генерал-лейтенантов тем паче.
Их было у нас немного более ста: восемьдесят один общевойсковой, тридцать три — родов войск и шестеро по ведомству Берии в войсках НКВД. Почти с каждым из них Сталин беседовал. И я знал их всех. Хотя бы по личным делам. Но когда пришла реляция на Мишулина, меня не было в Москве, а Сталин, значит, оказался настолько загружен, что ему было не до присвоения званий. Вот и «проскочил» документ.
Я посоветовался с Поскребышевым, тот поставил в известность Жукова. Решили Сталину не докладывать, пока сам не обратит внимание на незнакомого генерала. А то ведь начнётся расследование, кому-то достанутся синяки да шишки…
В действительности никто не был наказан, но для самого Мишулина такое событие сыграло не самую лучшую службу. Его, боевого командира, все время держали на вторых ролях, он ходил в «замах», чтобы не выпячиваться, чтобы фамилия как можно реже появлялась в документах. И лишь в самом конце войны, как-то за ужином, когда у Сталина было хорошее настроение, я шутливо рассказал о том казусе.
— Ну и Ерёменко! Сколько у него анекдотичных случаев, — тихо засмеялся Иосиф Виссарионович, — И адъютант у него был по фамилии Дураков, и часы он раздавал вместо орденов метким стрелкам — директор часового завода на него жаловался…
Подумав, Сталин добавил удовлетворённо:
— Вот, товарищи, оказывается, и у нас есть свой поручик Киже! Даже не поручик, а генерал. — Шуткой все и закончилось.

 

 

9

Стремительно прошёл я через приёмную. Поскребышев не успел даже подняться из-за стола, только рукой безнадёжно махнул вслед. Охранник у двери, знавший меня в лицо, посторонился. Иосиф Виссарионович сидел на своём председательском месте за малым столом с грудой бумаг, просматривал газету, держа в руке карандаш. Мельком глянул — «Красная звезда».
Отдыхал Сталин, расслабившись. При моем появлении не удивился, но сразу как-то подобрался, что ли: такой уж человек, даже при мне, видевшем его в самых различных состояниях, старался выглядеть строгим и сильным. Хотел я сказать — монументальным, но нет, вдвоём со мной он на это не претендовал. Чувствовал меру.
— Иосиф Виссарионович, час назад над Москвой появился немецкий самолёт. Вероятно, разведчик. Прошёл над улицей Горького, над центром.
Показалось, Сталин вздрогнул. Во всяком случае, дрогнули его плечи. За последнее время ему довелось выслушать много тяжких, потрясающих сообщений, он притерпелся к ним, воспринимал не болезненно, внешне спокойно. Однако моё сообщение даже в ряду других трагических новостей, как я понимал, являлось особым. Надо было смягчить не только восприятие Сталина, но и реакцию, которая могла быть бурной и скверно отразилась бы на многих людях.
— Над Кремлём? Прямо над нами? — именно этот факт особенно поразил его. Он сидит тут, руководит миллионными войсками, а над его головой летает гитлеровский разведчик! — Немец наблюдал? Фотографировал?
— Думаю, да.
— Почему не докладывает противовоздушная оборона? Они что, сдохли все там?! — Рука его потянулась к телефону. Гроза была близка, надо было предотвратить…
— Командование ПВО выясняет, вероятно, обстановку, не следовало бы ему мешать, — задержал я руку Иосифа Виссарионовича. — Вам нужны точные факты, командование доложит все данные.
— А откуда известно вам? — Вопрос подразумевал, не выступаю ли я в виде амортизатора.
— Мне только что позвонил со своего командного пункта командир полка майор Кикнадзе.
— Просил вашего заступничества? Это он пропустил самолёт? — Раздражение Сталина не смягчила даже фамилия земляка, к которому он относился с особым расположением.
— Фашистский разведчик прошёл к нам незамеченным, подробности выясняются, — повторил я. — А майор Кикнадзе в заступничестве не нуждается. Он хотел успокоить: в районе дач никаких происшествий.
— Скажите, такой заботливый, — скептически хмыкнул Иосиф Виссарионович. — Этак мы не найдём, с кого спросить. Кто виноват, кого наказывать?
— Виноватых нет.
— Они всегда есть, надо только найти.
— Тогда начинать надо не с командира полка Кикнадзе, не с командующего ПВО, даже не с Климовских и не с Павлова. Об этом мы с вами уже беседовали. И о том, кстати, что следует не столько выяснять, кто больше виноват, сколько исправлять положение.
Мои слова задели его, он хотел ответить, но в этот момент зазвонил телефон, Сталин снял трубку и по начавшемуся разговору я понял: руководство ПВО докладывает ему о случившемся. И был рад, что воспринимает он сообщение не горячась, делая какие-то пометки на листке бумаги.
— Состояние противовоздушной обороны Москвы обсудим на Государственном Комитете Обороны, — произнёс Сталин. — Готовьте ваши предложения… Нет! Никаких оттяжек. Постановление примем не позже, чем завтра. Все!
Окончив разговор, повернулся ко мне. Помолчал, вздохнул:
— Поезжайте, пожалуйста, сейчас к товарищу Кикнадзе, выясните обстановку, узнайте, в чем он нуждается, что предлагает для улучшения обороны. И постарайтесь успеть сегодня же в шестой авиакорпус. По тем же вопросам. Мы пошлём туда двух советников ГКО, но у них будут свои задачи. Желательно нынче получить все сведения. Когда вернётесь — сразу прошу ко мне.
— Будет выполнено.
— Передайте привет товарищу Кикнадзе и моё пожелание ему говорить обо всем откровенно, не боясь никакой критики в адрес начальства.
— А иначе я просто не буду с ним беседовать.
— Речь идёт не о наших с вами принципах, Николай Алексеевич, речь идёт о майоре, на которого давит пласт уставов, инструкций, традиционного чинопочитания. Надо не сковывать этого майора, а, наоборот, помочь ему, — улыбнулся Иосиф Виссарионович, и это была одна из первых его улыбок, увиденных мною после начала войны.
Путь предстоял недалёкий: полтора, от силы два часа на автомашине. За это время надо было оценить, проанализировать обстановку с учётом всех известных мне данных, сделать предварительные выводы, наметить предложения, но лишь в такой форме, чтобы их можно было изменить или дополнить при получении новой информации. Анализ и выводы, прикидки на будущее — это как раз то, чем я любил заниматься и в чем, смею надеяться, до некоторой степени преуспел. Объективность, осторожность, накопленный опыт не позволяли мне ошибаться почти никогда. Но если прежде в годы гражданской войны и после неё мозг мой действовал быстро, энергично вырабатывая соответствующие рекомендации (а может, тогда обстановка была проще, элементарнее?), то с возрастом, с усложнением военной и политической ситуации мне требовалось все больше времени для того, чтобы взвесить все факты, «прокатать» мысленно различные варианты и найти тот, который я мог бы отстаивать с чистой совестью. И давайте-ка, благосклонный читатель, поразмыслим вместе на том недолгом пути, который вёл от Кремля на юго-запад, вдоль Москвы-реки до командного пункта майора Кикнадзе.
Итак, 8 июля 1941 года над нашей столицей впервые и прямо среди дня появился вражеский самолёт. Разведчик. Каким образом он прорвался через систему ПВО? Можно сказать только одно: он пришёл не с того направления, откуда ждали появления фашистской авиации, а севернее, со стороны Волоколамска. Летел не над железной дорогой, которой придерживались авиаторы, а, наоборот, прокрался над бездорожной лесистой местностью. Пилот был, безусловно, весьма опытный: до сих пор неизвестно, кто. В зоне обороны самолёт, идущий на большой высоте, приняли за свой и потеряли к нему интерес. Поняв это, лётчик, снижаясь, прошёл над Тушино, над Соколом и стадионом «Динамо» до Кремля, над Замоскворечьем до Измайлова, а там, убоявшись, наверно, появиться над Щёлковским аэродромом, повернул обратно. Разведчик мог засечь расположение военных объектов, движение на магистралях — все то, что интересовало его.
Опознали фашиста лишь на выходе из Московской зоны ПВО. Взмыли истребители, но было уже поздно, догнать наглеца они не смогли. Иосифу Виссарионовичу, конечно, было особенно неприятно, что Гитлер с удовольствием потирает руки, разглядывая аэрофотоснимки Кремля. За каким, мол, окном кабинет Сталина? Обидно, разумеется, но дело не в самолюбии, а в том, случаен ли или закономерен прорыв вражеского разведчика? Может, наша противовоздушная оборона вообще ничего не стоит? Какие меры принять, чтобы укрепить её и постараться обезопасить столицу?
Эти вопросы впервые возникли тогда после начала войны. Неудачи на фронте были столь велики и опасны, что отодвинули на задний план все остальное, в том числе и противовоздушную оборону столицы. Хотя, безусловно, все мы, от Иосифа Виссарионовича, от командования наших ВВС и ПВО до меня грешного, для которого авиация была дальше всех других родов войск, знали, что представляет собой угроза с воздуха. Известна была нам доктрина итальянского военного теоретика генерала Дуэ, утверждавшего ещё в двадцатых годах, что войну можно выиграть без участия сухопутных армий или с их минимальным участием за счёт одних лишь уничтожающих налётов тяжёлой бомбардировочной авиации на промышленные центры, города и транспортные узлы неприятеля. Скажу даже, что одно время, в начале тридцатых годов, доктрина Дуэ оказывала заметное влияние на Сталина: именно тогда он обратил особое внимание на состояние нашей авиации, на её развитие — в чем мы и добились успеха.
Делали мы, разумеется, свои выводы из военных событий в Западной Европе, которые не прекращались с тех дней, когда прозвучали первые выстрелы в Испании. Изучали структуру, состояние, стратегию и тактику немецких военно-воздушных сил. Более того, по указанию Гитлера, германцы передали нам несколько боевых машин различных типов: «Мессершмитты-109 и —110», «Хейнкель-111», бомбардировщик «Юнкерс-88». Подчеркнули своё доверие, расположение к нам, сделали жест, ничем, по существу, не рискуя. Мы не могли их копировать. Во всяком случае, хорошо уже то, что наши авиаторы, наши испытатели летали почти на всех немецких машинах, знали их боевые качества, их особенности. Надёжная это была техника, ничего не скажешь. Но ведь и наша не уступает немецкой. И это не голословное утверждение.
Ещё в тридцать седьмом году у нас был испытан тяжёлый четырехмоторный бомбардировщик «Петляков-8» (забытая страница нашей истории). Машина была прекрасная. По грузоподъёмности, по скорости, по вооружению она превосходила все самолёты такого типа, даже позднейшие американские «летающие крепости», получившие широкую известность в годы второй мировой войны. И раньше всех создали мы эту машину, и была она лучше других, но в серию не пошла. И не потому, что производственных мощностей не хватало. Опять же по глупости тех людей, которые живут одним днём, не умея заглянуть в будущее. Есть доктрина: мы будем бить врага на его собственной территории — малой кровью, могучим ударом. Раз так — для чего нам нужны дорогостоящие мощные бомбардировщики, в Америку, что ли, летать?! Даёшь побольше лёгкой фронтовой авиации! Тут, кстати, и экономия средств для народного хозяйства. Одному из ведущих авиационных заводов предложено было выпускать… детские велосипеды. Это все равно как к космическому кораблю цеплять телегу.
Конструкторская мысль у нас не стояла на месте. Наоборот, тридцатые и сороковые годы — это расцвет технических идей, воплощающихся в практику, несмотря на ограниченные возможности. Говорю только об авиации. К началу войны мы имели замечательные боевые самолёты «МиГ-3», «ЛаГГ-3», «Як-1», не уступавшие, а по некоторым показателям даже превосходившие немецкие машины таких же типов. Другое дело, что этих самолётов было ещё очень мало, их производство только налаживалось. Так что Гитлер, действительно, и с этой точки зрения выбрал самое удобное для себя время развязать войну.
Наше руководство, и Сталин в первую очередь, прекрасно понимали, что немцы в случае войны обязательно будут бомбить наши стратегические объекты, в том числе и Москву, хотя по тогдашним понятиям она находилась весьма далеко от германских аэродромов. Мы принимали меры по защите воздушных подступов к столице. Москву прикрывали части 1-го корпуса ПВО, состоящего из отдельных зенитно-артиллерийских полков, подразделений прожектористов, слухачей, наблюдателей и связистов. В общей сложности путь воздушному противнику преграждали 550 зенитных орудий среднего и 28 орудий малого калибра, ровно 100 установок счетверённых пулемётов, 580 постов ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения, связи), 318 прожекторных станций и 68 постов аэростатов воздушного заграждения. Силы вроде бы и немалые, но и пространство большое.
Значительные надежды возлагались на истребительные авиационные полки, дислоцированные в Подмосковье. Они имели 387 самолётов. Буквально за сутки до начала войны эти полки были сведены в особый 6-й истребительный авиакорпус, командовать которым был назначен полковник И. Д. Климов: при единственной нашей встрече он показался мне человеком энергичным, исполнительным, но не способным выдумать пороха. Что же, надёжные исполнители тоже очень нужны.
И вот теперь, после прорыва вражеского разведчика, возникли вполне закономерные сомнения: а надёжна ли система противовоздушной обороны столицы? Прежде чем принять решение, Сталину требовались данные. Как можно больше и из различных источников. Чтобы учесть все и не ошибиться. Напомню, что я был отправлен в зенитно-артиллерийский полк майора Кикнадзе. А поскольку этот полк занимал примечательное место не только в Московской зоне ПВО, но и во всей Красной Армии, то и рассказать о нем следует подробней, начиная издалека.
Через несколько дней после победы Октябрьской революции на Путиловском заводе было срочно завершено оборудование нового бронепоезда, предназначенного не только для борьбы с сухопутными войсками, но и с авиацией противника. На площадках — восемь орудий. Стволы четырнадцати пулемётов выглядывали из амбразур. И название громкое: «Стальной противосамолетный бронепоезд», или «Стальной дивизион». Основой команды бронепоезда стали путиловцы. В состав этого дивизиона входила и 2-я батарея, которая вскоре отделилась от этой воинской части.
Бронепоезд принимал участие в боях с полками генерала Краснова под Гатчиной, отличился под Псковом, где преградил путь кайзеровским войскам, двигавшимся на Петроград. А в начале ноября 1918 года 2-я железнодорожная противосамолетная батарея была отправлена на бронированных платформах на Северный фронт, и с этого дня началось её самостоятельное существование. Отвоевавши на нескольких фронтах, летом 1920 года 2-я батарея прибыла в Баку. Это был период, когда началось освобождение Закавказья от националистов и интервентов. В феврале 1921 года в Грузии разгорелось восстание против национал-меньшевистского правительства и его английских покровителей. Сталин тогда очень внимательно следил за развитием событий. На помощь грузинам пришла Красная Армия. 2-я противосамолетная батарея была среди тех воинских подразделений, которые первыми вступили в Тбилиси. А затем и в Батуми. На необыкновенное воинское подразделение Иосиф Виссарионович просто не мог не обратить внимания. Путиловцы среди освободителей Грузии! Это ли не образец пролетарского интернационализма?!
По указанию Сталина 2-я батарея была привлечена к подавлению контрреволюционного мятежа, вспыхнувшего в Западной Грузии. А для этой операции использовались лишь самые надёжные подразделения, в которых, кстати, было много кавказцев.
В 1925 году противосамолетная батарея была вновь передислоцирована в Баку для охраны нефтяных промыслов. Ещё через шесть лет она была переформирована в 193-й зенитно-артиллерийский полк. Время от времени Иосиф Виссарионович интересовался судьбой этой воинской части, и естественно, что туда направляли служить хороших командиров, отличных выпускников военных училищ.
Вспомнил Сталин о зенитчиках и летом 1939 года, когда в его кабинете зашла речь об усилении Московской зоны ПВО, о формировании новых частей. Время было тревожное. В Монголии наши войска сражались с японцами. Из Западной Европы столь густо тянуло гарью и дымом, что впору было закрыть все окна и форточки. И уж во всяком случае позаботиться о защите нашей столицы.
Иосиф Виссарионович был в спокойном, хорошем состоянии. Прохаживаясь вдоль длинного стола, сказал: «Зачем нам новички под Москвой, на ответственных позициях? Разве у нас нет закалённых частей с боевыми традициями, с революционными традициями? Недавно товарищ Лукашов рассказывал мне о боевых стрельбах 193-го полка. Все батареи поразили цель. Стопроцентный успех. Почему нам не взять такой хороший полк под Москву, а вместо него сформировать для защиты бакинских нефтепромыслов два или даже три новых полка? Пусть учатся».
«Одна батарея полка находится сейчас на Халхин-Голе и показала там высокое боевое мастерство, — подкрепил я слова Сталина. — Она сбила несколько японских самолётов, точно вела огонь по наземным целям, в том числе и по танкам». «Вот видите, товарищи, — развёл руками Иосиф Виссарионович, обращаясь к присутствовавшим. — Мы должны ценить таких замечательных воинов».
Слова Сталина, конечно, оказались решающими. Без промедления был подписан приказ о передислокации 193-го зенитно-артиллерийского полка в Подмосковье. А следил и отвечал за это не кто-нибудь, а сам Маршал Советского Союза Семён Михайлович Будённый. Вместе с ним я побывал в летних лагерях, где временно разместились прибывшие зенитчики. Полк действительно производил очень хорошее впечатление. На новом месте отлично выполнил проверочные стрельбы. Только техника была устаревшая, особенно автомашины. Об этом же докладывал и командир полка Михаил Геронтьевич Кикнадзе — я тогда впервые познакомился с ним. Впечатление? Артиллерист умелый, образованный, с быстрой реакцией. Командир требовательный, добросовестный, но горяч, вспыльчив, самолюбив. Инициативен, ответственности не боится. В общем, на месте был человек. И у Семена Михайловича сложилось примерно такое же мнение.
Повышенное внимание Будённого к полку не ослабевало. Дня через два после нашей поездки он позвонил мне: «Есть предложение выдвинуть 193-й полк в юго-западный сектор Московской зоны, прикрыть особое направление». Поняв обходный манёвр маршала, я ответил довольно расплывчато: «Семён Михайлович, уровень подготовки полка вам известен». Тогда он рубанул напрямую: «Полк надёжный. Но надо ли докладывать товарищу Сталину?» — «Думаю, нет, у него достаточно других забот. Хотя со временем он, конечно, узнает». — «Желательно, чтобы от вас», — польстил мне Семён Михайлович. «Наши взгляды на этот полк совпадают, — успокоил его я. — Но обязательно должен знать товарищ Берия». «С ним уже согласовано», — ответил довольным тоном Семён Михайлович… Осторожным он стал. Обезопасил себя со всех сторон.
Суть вот в чем. Сектор, отводившийся 193-му полку, считался наиболее ответственным в кольце зенитной артиллерии, которое опоясывало столицу. Здесь протекала Москва-река, пролегали железные и шоссейные дороги, бегущие с запада к столице. А реки и дороги, напоминаю, служили ориентирами для лётчиков. Но была и ещё одна причина, о которой не говорилось вслух, но перед которой меркло остальное. Сектор прикрывал не только подступы к столице, но и тот район, где находились дачи наших верховных правителей, где постоянно жили их родные и близкие. Возле Успенского — большая дача Молотова, затем Дальняя дача Сталина, о которой упоминалось много раз. Потом, за Медвенкой, кирпичный замок Микояна на «малом Кавказе». Ближе к реке — роскошные апартаменты Берии. Всего не перечислишь. Да и я обретался там же: в сосновом бору чуть ближе к Москве. А своя рубаха всегда ближе к телу.
Естественно, что этот район находился под строгим контролем госбезопасности. Личный состав воинских формирований, размещавшихся поблизости, проверяли с особой тщательностью. А тут — целый полк, и не только поблизости, а прямо в особом районе. И не винтовки на вооружении, а дальнобойные пушки. Действительно, задумаешься, прежде чем принять решение.
Логика Семена Михайловича и Лаврентия Павловича была мне совершенно ясна. Полк переброшен к Москве по указанию Сталина, пользуется его особым вниманием, нельзя же задвинуть зенитчиков куда-нибудь на задворки. А с другой стороны, Сталин же и несёт какую-то долю ответственности за эту воинскую часть. Конечно, об этом никто не заикнётся, но факт есть факт. К тому же Иосифу Виссарионовичу приятно, что полком командует земляк — грузин, что там есть и другие кавказцы. В случае, если Сталин пожелает посмотреть полк, майор Кикнадзе не стушуется, сумеет показать достижения. Может и вспылить, проявить характер — это иногда тоже нравится Иосифу Виссарионовичу.
Все же я недооценил тогда предусмотрительности двух «мудрецов». Прежде чем закрепить за 193-м полком ответственный сектор, Будённый и Берия сочли нужным сделать один предварительный проверочный ход, пропустить зенитчиков через Красную площадь на предстоящем параде в честь 22-й годовщины Октябрьской революции. Посмотреть, какова будет реакция Сталина, и тогда уж сделать последние выводы. Додумались до этого «мудрецы» в конце сентября или даже в начале октября, когда до парада оставалось совсем мало времени. А ведь надо же сформировать, натренировать расчёты, тем более что полк ещё никогда не участвовал в столь ответственном мероприятии.
Дважды выезжал я тогда к майору Кикнадзе, наблюдая за подготовкой подразделений, дал несколько советов. Орудия заменять не стали, только покрасили. А вот автомашины пришлось заменить полностью, старые могли подвести. А к новым водители должны были привыкнуть, обкатать их. Работы хватало, но зенитчики трудились, как говорится, с большим подъёмом, и майор Кикнадзе показал себя хорошим, дотошным организатором. Измотался так, что ввалились щеки, лихорадочно блестели глаза. Я посоветовал, повелел ему на правах старшего отдохнуть двое суток. Спать, есть и снова спать, ни о чем не думая. Это, наверно, был один из самых правильных советов, которые мне когда-либо приходилось давать. И зерно упало в благоприятную почву.
Командовал парадом Семён Михайлович Будённый, принимал — нарком обороны Климент Ефремович Ворошилов.
И какой это был парад, свидетельствовавший о преемственности наших вековых военных традиций, о возросшей оборонной мощи! Конечно, злопыхатели, которые втихаря радовались нашим неудачам, чужеродные элементы, антипатриоты не поймут меня, но я уверен: даже те русские люди, которые сражались в гражданскую на стороне белых за единую и неделимую нашу империю — даже они восторгались бы вместе со мной, видя этот парад обновлённой могучей армии. Конница прошла по Красной площади на рысях, голова к голове, — а где и когда, кроме как у нас, способны были на такое кавалеристы, это же высший класс! И конная артиллерия достойнейшим образом соблюла все традиции, столь дорогие русскому офицерству и непонятные, безразличные для чужаков. Первая батарея — на рыжих, и тоже рысью, конечно. Вторая батарея — на вороных. Третья — на гнедых. А кони-то, кони какие! А посадка у всадников уверенная, горделивая!
Затем — военная техника, которой на том параде было особенно много. Грозной лавиной прокатилась она по Красной площади, производя внушительное впечатление. Отлично выглядели и зенитчики. Автомашины с орудиями на прицепе шли по шесть в ряд, строго выдерживая равнение. В кузовах застыли боевые расчёты. А из репродукторов гремел голос диктора: «Движутся автомашины с зенитными пушками на буксире. На марше часть, начало которой положил артиллерийский дивизион, созданный в 1917 году путиловскими рабочими…» Не думал я тогда, глядя на зенитчиков с трибуны, гордясь и волнуясь за них, что много раз услышу ещё такие слова, что будет этот полк гвардейским и что уже на склоне лет увижу по телевизору, как выйдет на Красную площадь гвардейская зенитная ракетная часть, родившаяся в далёком семнадцатом…
Ну а тогда, в 1939 году, личному составу полка была объявлена благодарность. Сталину понравился полк, он запомнил фамилию командира. И судьба зенитчиков была решена: 193-й полк занял самый ответственный сектор в Московской зоне обороны. А это не только высокая честь, но и очень большая ответственность, бесконечная трёпка нервов: постоянные проверки, комиссии, показательные учения — начальство рядом. Хорошо хоть, что Михаил Геронтьевич Кикнадзе был из тех общительных, энергичных, любивших показать себя людей, которым излишнее внимание не в тягость, а только горячит кровь.
И вот теперь, июльским днём, я снова ехал к Кикнадзе на его командный пункт. Майор обосновался на холме, с которого хорошо просматривалась долина реки. У гостеприимного грузина нашлась бутылка хорошего коньяка. Немного подкрепившись, мы прошли на позицию ближайшего огневого взвода. Я не мог не обратить внимания на инженерное оборудование командного пункта и боевых позиций. Чувствовалась умелая, хозяйская рука. Орудийные ровики углублены до уровня стволов. У приборов на поверхности только визиры. Все землянки выложены изнутри кирпичом, в них уютно и сухо. Кирпичом же выложены и ходы сообщения. Оказывается, со старых, заброшенных построек кирпич. Некоторые сооружения имели железобетонные перекрытия, способные защитить не только от осколков, но и от прямого попадания мелких и даже средних бомб.
Все это было прекрасно, только вот настроение Кикнадзе оставляло желать лучшего. Он был очень расстроен прорывом гитлеровского воздушного разведчика. Я, как мог, успокоил его, и деловой разговор состоялся.
Майор считал, что в полку ещё не изжито благодушие мирного времени, что личный состав не настроился психологически на войну, она вроде бы идёт где-то и нас не касается. Бойцы стараются нести службу, но нет у них ещё острой фронтовой напряжённости. Я сказал, что её и не будет до первого боевого столкновения с противником, до первых жертв. Тогда появятся и опыт, и злость, и уверенность. Кикнадзе согласился со мной. Это, мол, забота командиров и политработников полка, но есть и другие причины, которые зависят не от зенитчиков, а от высокого, может быть, самого высокого командования.
Внимательно слушая майора, я отсеивал второстепенные подробности, стараясь выделить главное. Ведь Сталин занят сейчас тысячью дел, ум его перегружен. И моя задача, выделив главное, чётко сформулировать предложения, имея для каждого твёрдое обоснование. Кикнадзе сетовал на то, что противовоздушная оборона не является плотной. До войны считалось, что достаточно перекрыть лишь основные направления, железные дороги, шоссе, реки, над которыми пойдут самолёты противника. Эти направления действительно перекрыты. Но вот немецкий разведчик прокрался среди дня над обширными лесными массивами, где нет ни наших наблюдателей, ни батарей. И таких «дыр» много, а прикрыть их нечем, в 193-м полку, например, никаких резервов. И в соседних полках тоже. Если нет возможности быстро развернуть новые зенитно-артиллерийские полки, то надо срочно пополнить батареями, людьми и техникой уже стоящие на позициях части.
Я прикидывал мысленно: в артиллерийских полках, в арсеналах Московской зоны ПВО и Московского военного округа имеется значительное количество зенитных орудий, как старых, так и новых образцов. Вполне возможно быстро сформировать несколько десятков батарей. Но нужны люди. Специальностью зенитчика овладеешь не сразу, а время не ждёт. Надо взять работников арсеналов, артпарков, складов и тех заводских рабочих, которые знакомы с артиллерийскими системами. Это — костяк. Новые батареи — сразу в полки. Там их по возможности пополнить людьми из других батарей, местными добровольцами (от добровольцев тогда отбоя не было). Впрочем, это уже детали. Главное — влить в 193-й полк и в другие полки хотя бы по две-три батареи, а уж командиры сами разберутся, как подготовить и использовать их.
Второе, на что сетовал Михаил Геронтьевич, — ненадёжная связь. Для гибкого, быстрого управления надо иметь постоянную связь с батареями, с соседними полками, с командованием, с постами ВНОС, со своими наблюдательными постами, один из которых вынесен аж под Можайск. Штатных средств не хватало. Можно каким-то образом использовать гражданские постоянные линии связи, но для этого требуется решение «наверху», требуются соответствующие специалисты. Я заверил Кикнадзе, что доложу об этом как раз там, где могут решить проблему.
От зенитчиков — к авиаторам, в 6-й истребительный корпус, который, как я упоминал, был создан на базе отдельных авиаполков перед самой войной. Там уже находились присланные Сталиным представители, а точнее сказать, советники Ставки. Я в свою очередь представился командиру корпуса полковнику Климову и присоединился к другим товарищам, уже начавшим работу. Они вели разговоры, а я только прислушивался да приглядывался. Прямо скажу, к этим новоявленным советникам отношение у меня было скептическое. Ко всему прочему, задето было моё самолюбие, а я ведь тоже человек, не лишённый эмоций.
С самого начала военных действий стремительно нараставшие события заставили Сталина искать новые способы руководства. Для влияния на ход событий, хотя бы для получения достоверных сведений об этих событиях, об обстановке на том или ином участке фронта он срочно посылал туда своих личных представителей. И Жукова, и Шапошникова, и Кулика, и даже меня — для сбора точной информации. В начале это делалось спонтанно, случайно, а со временем сей метод руководства получил чёткую форму: официальные представители Ставки Верховного Главнокомандования в течение всей войны выезжали на самые ответственные участки фронта.
А вот у другого начинания была иная судьба. В первую же военную неделю при только что образованной тогда Ставке Главного Командования была создана группа советников по различным вопросам, в которую вошли военнослужащие разных званий и положений, от майора до генерала, но обязательно специалисты в своём деле. Для чего такая группа понадобилась Сталину? Вспомнил, вероятно, как советовался с генералом Снесаревым и со мной в годы гражданской войны, делая свои первые шаги на новой для него стезе. А теперь вот и война обширней, и руководство сложней, и техника разнообразней — значит, и советников надо побольше. Я даже обиделся. Конечно, минуло время, когда я мог дать ответ на многие вопросы военной обстановки, все расширилось, усложнилось невероятно. Но ведь у нас-то с Иосифом Виссарионовичем были особые, абсолютно доверительные отношения, а другие специалисты как были, так и остались просто должностными лицами, какой ярлык к ним ни приклеивай. Спасибо хоть, что меня не зачислили официально в «группу советников», оставив при прежнем свободном статусе. Наверно, Сталин даже и не думал обо всем этом, о моем самолюбии — не до того ему было. Но я-то думал.
Эмоции со счета не сбросишь, но я все же старался быть объективным и хочу сказать: среди новоявленных советников были люди весьма достойные, приносившие заметную пользу. Назову хотя бы одну фамилию: в ту пору подполковника Генерального штаба Грызлова. Он, Анатолий Алексеевич, в первые дни войны находился в Идрице, где с весны формировался под руководством генерала Д. Д. Лелюшенко 21-й механизированный корпус. Гроза грянула, а корпус не имел ещё половины техники, совсем не было артиллерии. А как без неё против танков?! Вот парадокс: пушки в Идрице есть, сто единиц, на два артиллерийских полка, но взять их нельзя, они числятся в резерве Главного Командования. Надо было обращаться в Москву, добиваться. Время требовалось. А Грызлов распорядился — берите немедленно. Лелюшенко не мог решить этот вопрос, другие генералы не могли, а представитель Генштаба взял на себя ответственность. Девяносто пять орудий были переданы мехкорпусу и очень помогли ему в завязавшихся боях, особенно в борьбе с танками. Что бы делал Лелюшенко без этих орудий?!
Да, удачный случай. Молодец Грызлов. И все же, посчитав, что «группа советников» долго не просуществует, я не ошибся. Сталин не любил общаться с новыми людьми. Кроме того, советник по долгу службы был обречён говорить Сталину только правду, а в первое военное лето она была очень горькой. Далеко не каждый отважился излагать истину под жёстким взглядом Сталина, не считаясь с его настроением. Так их можно пересчитать на пальцах. Шапошников, Жуков, Кузнецов, Ватутин, Василевский… Даже Будённый и Ворошилов предпочитали отмалчиваться либо смягчать свои доклады. В общем, «группа советников» постепенно растаяла, растворилась и больше не возобновлялась. Но тогда, в июле, она действовала, присматриваясь к советникам, я убедился, что они хорошие специалисты, объективные люди, стремящиеся осмыслить реальное положение, выработать рекомендации. Мне оставалось только помалкивать да делать свои выводы.
Почему наши истребители не сумели среди бела дня догнать и уничтожить вражеский самолёт? Прежде всего, подвела плохая связь, о самолёте сообщили с большим опозданием, когда он значительно удалился от наших аэродромов (значит, у лётчиков, как и у зенитчиков, связь — узкое место, подчеркнул я для себя. Надо обязательно выяснить возможность использования гражданских линий). Далее. Полки 6-го авиакорпуса имели на вооружении в основном истребители «И-16». Эти монопланы ещё недавно считались хорошими скоростными самолётами. В небе Испании фашистские лётчики шарахались от них, опасаясь вступать в единоборство. Но прошло немного времени, и бои на Халхин-Голе показали, что японские истребители действуют против наших на равных. А спустя ещё два года, к началу войны с Германией, мы уже значительно уступали немецкой технике. Новых машин, которые превосходили гитлеровские самолёты, промышленность выпускала ещё мало. Новые машины шли на укомплектование авиационных полков первой линии и, как мы знаем, погибли. А теперь немцы уже в Минске и даже ближе, реальная угроза воздушного нападения нависла над нашей столицей.
Опыт подсказывал, что атаковать вражеская авиация будет не только в светлое время суток, но скорее всего ночью. Немецкие лётчики привычны к ночным действиям. А большинство лётчиков 6-го авиакорпуса, в основном молодёжь, действовать в темноте не обучены. Лишь в 11-м истребительном полку практиковались ночные полёты. Да и машины были лучше, чем в других частях; успели освоить «яки».
Как же быть в такой ситуации? Я впервые обратился с вопросом к полковнику Климову:
— Есть в корпусе лётчики с боевым опытом, воевавшие в Монголии или Финляндии?
— Да. Но немного.
— Хватит на две эскадрильи?
— Но тогда в полках останутся лишь новички, — насторожённо ответил Климов. Понятна была его тревога, однако меня беспокоило общее положение дел в Московской зоне. Может, сегодня, может, через неделю или две, лучше позже, чем раньше, фашисты бросят на нашу столицу авиацию. Десятки, а то и сотни вражеских бомбардировщиков устремятся к Москве, и скорее всего ночью. Зенитная артиллерия нанесёт им какой-то урон, частично рассеет их, а как с теми, которые прорвутся через заслон зенитного огня? Справятся ли с ними наши виртуозы, единицами поднявшиеся с разных аэродромов?! На это трудно рассчитывать.
У меня зрело такое предложение. Собрать всех опытных лётчиков, в том числе инструкторов, лётчиков-испытателей в три эскадрильи, посадить на наши отличные машины и дислоцировать на самых опасных направлениях. Это необходимо не только для того, чтобы спасти столицу от бомбовых ударов, но и для психологического давления на немецких пилотов. Они с первого же налёта должны понять — лёгкой прогулки не будет ни днём ни ночью. Будет кровавый бой, будет схватка с лётчиками, ни в чем не уступающими им. Чтобы с опаской, со страхом летел немец к Москве, думая не о том, как прицельно положить бомбы на объект, а о том, удастся ли вернуться живым…
Поделившись своими соображениями с полковником Климовым, я поторопился в Москву. Была уже ночь. Составив короткую записку с выводами и предложениями, пошёл к Иосифу Виссарионовичу на доклад. Он принял меня в комнате за кабинетом. Мой почерк и стиль были ему хорошо знакомы, он сразу уловил суть, задал несколько уточняющих вопросов. По ним я понял, что он уже знаком с обстановкой. Знал даже количество орудий, которые можно сегодня дать подмосковным зенитчикам. Спросил его:
— Больше я вам не нужен?
— Устали? Домой?
— Да. Наездился.
— А я не устал? — вырвалось у него. — А мы с товарищем Поскребышевым из железа?! Он за столом уснул…
Внимательно посмотрел на Иосифа Виссарионовича. Лицо его было серым, под глазами набрякли мешки. Опущены плечи, шея казалась длиннее. Он ведь старше меня, а ему не у кого взять разрешение на отдых…
— Подумал, что никакой пользы, — извиняющимся тоном начал я, но он прервал мягко.
— Ничего, извините… Не сдержался. Трудно одному, Николай Алексеевич. Не успеваю охватить, сосредоточиться, вникнуть… Отдохните, пожалуйста, здесь. Сейчас будем обсуждать, как укрепить воздушную оборону Москвы. Могут возникнуть вопросы.
Выпив стакан чая, Сталин ушёл в кабинет. Дважды в ту ночь он обращался ко мне за какими-то уточнениями. Вероятно, не очень существенными, иначе я запомнил бы. Думаю, он вполне мог обойтись без меня, но, работая на пределе, чувствовал себя, наверно, увереннее и спокойнее, зная, что я рядом, за дверью.
Многими разными делами занимался в те сутки Сталин. Я же был участником лишь одного события. 9 июля 1941 года Государственный Комитет Обороны принял постановление «О противовоздушной обороне Москвы», в котором была намечена широкая, конкретная программа увеличения оборонительных сил и средств. Эта программа начала выполняться немедленно. Я был доволен тем, что в ней были учтены все мои предложения. За короткий срок в 1-м корпусе ПВО количество зенитных орудий среднего калибра возросло до 800, малого калибра — до 250, появилось большое количество новых постов ВНОС. Численность самолётов в 6-м истребительном авиакорпусе достигла 585, причём на пополнение пришли боевые машины нового образца. Теперь мы более спокойно могли смотреть в наше московское небо.

 

 

10

Сталин предложил: при первой же попытке немцев нанести бомбовый удар по нашей столице члены Государственного Комитета Обороны посетят командный пункт Московской зоны противовоздушной обороны, чтобы на месте познакомиться с его деятельностью, возможностями и потребностями. Был и другой аспект. Никто не мог представить, какой силы будет удар, какие вызовет жертвы и разрушения. Не применят ли гитлеровцы отравляющие вещества? При всех условиях командный пункт ПВО был самым надёжным убежищем. Оборудованный на глубине 50 метров под одним из домов в центре города, он имел автономное жизнеобеспечение, свой источник энергии, фильтры для очистки воздуха, запасы воды, продовольствия. И, что очень важно, надёжные линии связи.
Своевременно оповестить Сталина и других членов ГКО поручено было мне. На командном пункте ПВО постоянно дежурили люди, которые точно знали, когда и где нахожусь я или мой дублёр из группы советников. Однако день проходил за днём, ночь за ночью, я успел по заданию Сталина ещё раз съездить на фронт, а немецкая авиация не появлялась. Это было тем более странно, что отдельные гитлеровские самолёты проникали значительно восточное Москвы: была, например, отмечена бомбёжка воинского эшелона, следовавшего из Горького. Напряжение в ПВО ослабевало, я слышал разговоры о том, что немцы, дескать, не решаются бросить авиацию на Москву, опасаясь потерь, что у них не хватает сил, растянутых по фронту. Будучи не согласен с таким мнением, я всюду, где мог, повторял: нельзя терять бдительность ни на минуту, немцы — фокусники, они обязательно придумают какую-нибудь пакость. Хватит с нас одного внезапного нападения.
Спустя время из опроса пленных лётчиков, из других каналов мы узнали, что гитлеровское командование готовило воздушный удар по Москве неторопливо и тщательно, придавая этому акту не только военное, но и большое политическое значение. Весь мир должен был узнать о том, как германские военно-воздушные силы стирают с лица земли древнюю русскую столицу. Узнать и устрашиться. На Москву нацелены были бомбардировочные эскадры 2-го воздушного флота, укомплектованные новейшими машинами — «Хейнкель-111 « и «Юнкерс-88», опытными лётчиками, бомбившими многие города Европы. Не только асы из авиационных эскадр «Вевер» и «Легион Кондор» были там, но и эскадра особого назначения «Риф» — все они прославились в небе Испании, Польши, Греции, Франции, Югославии, Англии. Немцы рассчитывали с первого раза подавить нас количеством и мастерством. А нанести этот удар было приказано ровно через месяц после начала войны.
Вечером 21 июля я находился в комнате связи по соседству с кабинетом Сталина. По телеграфу начали поступать первые вечерние сводки с фронтов. Сидя за маленьким столиком у окна, я занимался этими сообщениями, делая пометки на своей карте и короткие записи в блокноте. Солнце уже склонилось до уровня крыш, но было ещё достаточно светло, электричество не зажигали. Это ведь не просто, как в мирное время, включил лампочки и продолжай работать. Надо для светомаскировки наглухо закрыть, зашторить окна, отрезать себя от мира, остаться без свежего воздуха, без вечерней зари, без звёзд…
Меня позвали к телефону. Спецдежурный командного пункта противовоздушной обороны сообщил ровным, казённо-спокойным голосом, в котором все же угадывалось напряжение:
— В двадцать один ноль-ноль над Смоленском прошли немецкие бомбардировщики. Курс на Москву.
Я бросил взгляд на часы: двадцать один час две минуты — отлично сработало оповещение.
— Сколько?
— Первая волна примерно шестьдесят машин. На подходе вторая. Высота первой волны четыре тысячи метров, второй — пять тысяч.
Черт с ней, с высотой!
— Когда они будут над Москвой?
— В зону зенитного огня одиночные самолёты-разведчики войдут через час двадцать пять минут.
— Значит, над Москвой не раньше, чем через полтора часа?
— Так точно. Сообщение принято?
Я подтвердил.
При сигнале «Воздух» все другие заботы отходят на второй план. Быстро — в приёмную Сталина. Сказал об опасности Поскребышеву, у того растерянно забегали глаза.
— Сообщите сами?
— Да. Оповещайте членов ГКО.
Сталин был занят какими-то бумагами и не сразу, а медленно, заторможенно воспринял, осмыслил мои слова. Поморщился — оторвали его от размышлений.
— Не будем торопиться, — произнёс он. — Мне ещё надо поработать. Пусть члены Политбюро… Члены ГКО, — поправился Сталин, — пусть они соберутся здесь через час.
— Через сорок минут, — уточнил я.
— Хорошо, Николай Алексеевич, — только теперь я уловил его тревогу. — Мы успеем?
— Вполне.
— Вчера фашисты впервые пытались бомбить Ленинград. Сегодня — нас. Это что-то новое, над чем следует подумать.
— Новое, — сказал я. — Немцы, вероятно, считают, что приграничные сражения закончены. И это действительно так. Начинается следующий этап. Фашисты нацеливают свои силы на три главных объекта, на три наших столицы: на Москву, на Киев, на Ленинград. Аэродромы передвинулись ближе — это существенное условие.
— Спасибо, Николай Алексеевич, ви-и помогли нам понять эту грань, будем учитывать эти обстоятельства.
В исторической, в мемуарной литературе мне встречались после войны примерно такие фразы: «На командный пункт ПВО прибыли члены. ГКО. Командующий Московской зоной ПВО генерал М. С. Громадин и командир 1-го корпуса ПВО генерал Д. А. Журавлёв доложили воздушную обстановку…» Попробую хоть чуть-чуть раскрыть то, что стоит за сухими строчками.
Среди членов ГКО не оказалось тогда начальника Генштаба Г. К. Жукова, — вероятно, он находился на фронте. Некоторые другие члены, впервые очутившиеся в оборудованном подземелье, были явно ошеломлены увиденным, обилием новой, незнакомой им техники. Особенно привлекал внимание большой светоплан, на котором отражалась воздушная обстановка (не только строй вражеских самолётов, но даже их типы). Почти непрерывно звучал репродуктор — докладывала разведка из разных точек Подмосковья. Я уже писал о том, насколько велики были наши достижения в радиотехнике. Это уж после войны, восстанавливая разрушенную страну, мы, жестоко пострадавшие, отстали от других государств, почти ничего не потерявших во время мирового пожара или, наоборот, разжиревших на чужих бедах. А в сорок первом году, напомню, у нас были хорошие радиолокационные станции, каких не имела ни одна другая держава. Эти станции предупредили ленинградскую ПВО о первом налёте гитлеровской авиации. Такая же станция располагалась и в секторе 193-го зенитно-артиллерийского полка майора Кикнадзе.
Иосиф Виссарионович, как и я, был хорошо знаком с новой техникой, она не удивляла его. Нас (сужу в основном по себе) обуревали иные чувства. Мы в безопасности. А как же те люди, которые остались на поверхности, в домах — миллионы москвичей? Тысячи авиабомб обрушатся на них, не исключено, что немцы применят химическое оружие. Что мы увидим утром? Руины и трупы?
Надо понять, со временем все выяснится: и результативность авианалетов, и возможности нашей противовоздушной обороны, но тогда это было впервые, мы ещё ничего не представляли себе. Нам было известно одно: над Смоленском, с интервалом в десять минут, прошли по меньшей мере четыре волны гитлеровских бомбардировщиков по 50-60 самолётов в каждой. Армада! А моя дочь была на даче, как раз на пути этой армады. И Светлана Сталина тоже. И опять огромная тревога за наших дочерей незримо, незаметно ни для кого, сближала, роднила нас. Мы без слов понимали друг друга. Я чувствовал, как волнуется, переживает, даже робеет Иосиф Виссарионович перед надвигавшейся угрозой, хотя внешне он был совершенно спокоен и даже приветлив. Я мысленно пытался ободрить его, вселить уверенность.
Очень хорошо держались хозяева командного пункта генералы Журавлёв и Громадин. Не дрогнуть, остаться самим собой в присутствии самого высокого начальства — на это способен далеко не каждый. А генералы, вежливо и коротко отвечая на вопросы членов ГКО, продолжали делать своё дело. Сталин понял, что вопросы мешают генералам, посоветовал не отвлекать их.
Из репродуктора раздался голос командира авиакорпуса полковника Климова:
— Товарищ командующий! Атака началась. Во взаимодействии с прожектористами нами сбито два и подбито пять вражеских самолётов. Бомбардировщики подходят к зоне зенитного огня.
«Молодцы истребители! — подумал я. — Отличились наши лётчики-ночники!»
— Командующему зенитной артиллерией! Предупредить части о приближении самолётов, — приказал Журавлёв. Повернулся к Сталину: — Вводить в бой все средства?
— А как иначе?
— Придержать. Если враг засечёт все наши огневые точки, он постарается подавить их, у нас не будет никаких сюрпризов для гитлеровцев. А сейчас — не последний налёт.
Я нетерпеливо переступил с ноги на ногу: «Конечно, вводить, конечно, использовать все имеющиеся средства!» Нынешний бой важен и политически, и психологически. Потом может быть всякое, важно не поддаться, не сломаться в самом начале. Перехватив взгляд Сталина, я чуть заметно кивнул, произнёс беззвучно, одними губами:
«Вводить!»
— Не дайте противнику бомбить столицу, — произнёс Иосиф Виссарионович, — а мы вам поможем всем, что потребуется. Противовоздушная оборона Москвы не будет испытывать с вооружением и боеприпасами затруднений.
Это развязывало руки Громадину и Журавлёву. Они распорядились: «Вести огонь всеми средствами!»
Конечно, находясь в глубоком благоустроенном подземелье, не слыша выстрелов и разрывов, не видя вспышек пламени, мы лишь в общих чертах могли воспринимать накал развернувшегося сражения. Сначала представление было довольно ясным: мы следим за событиями по светоплану, по картам. Первая волна бомбовозов — пятьдесят машин, — наткнувшись на стену заградительного огня, не рискнула войти в неё, самолёты начали разворачиваться вправо и влево, некоторые сбросили свой груз на позиции зенитчиков. Такая же участь ожидала и вторую волну. Однако следом подходила третья, и к этому времени в воздушном пространстве все настолько перемешалось, запуталось, что я, например, не в силах был разобраться. Часть бомбардировщиков первой и второй волны уходила назад. Однако большинство, разбившись на пары и тройки, пытались в разных местах проскочить зону зенитного огня, меняя направление, заходя значительно севернее или южнее Москвы-реки. Опытные лётчики старались пробиться или пробраться к городу индивидуально, на разных высотах, пользуясь тем, что внимание наших зенитчиков приковано к третьей и четвёртой волнам бомбовозов.
Это были самые напряжённые минуты. Ну, прорыв одиночек, мелких групп — это ладно, от всех случайностей не оборонишься. Но если прорвётся целая волна, каков будет урон! А вслед ей пойдут и другие машины! Однако доклады с рубежа поступали хоть и взволнованные, но обнадёживающие. И только раз вырвался отчаянный крик: на каком-то командном пункте взывали по телефону, забыв выключить микрофон «большой» связи:
— Климов, Климов! Прорвались пять бомберов! Они над Раздорами, над Раздорами! Брось своих ребятишек, Климов! Христом-богом! По гроб жизни!..
В наступившей тишине прозвучал хрипловатый, проникновенный голос Иосифа Виссарионовича:
— Какие люди! Какие замечательные у нас люди!
Насколько я помню, это единственное, что громко произнёс он за все время, пока продолжалось сражение. Ободряющие слова. Надо обладать разумом и тактом, чтобы в напряжённый момент придержать свой язык, не давать дилетантских советов специалистам. Не мешать им. Сталин поступал именно так, в отличие от многих болтунов и демагогов, не умеющих своевременно промолчать. Ведь способность не мешать, не ломать, не перестраивать, не подминать под себя то одно, то другое — этот дар не менее важен, а, быть может, более важен, чем стремление всюду совать свой нос, желание переиначивать.
Результаты первого воздушного налёта на нашу столицу общеизвестны. В нападении участвовало 210 фашистских бомбардировщиков и десятка полтора разведывательных самолётов. Что-то около двадцати машин было уничтожено. К Москве прорвались лишь единицы, серьёзного ущерба они не причинили. Мировая сенсация не удалась. Но мы, конечно, понимали, что это лишь начало единоборства.
Когда стало ясно, что воздушное нападение гитлеровцев отбито, Иосиф Виссарионович попрощался за руку с генералами Журавлёвым и Громадиным, со всеми, кто находился возле нас на командном пункте. Каждому сказал «спасибо». Обратился ко мне:
— Николай Алексеевич, подготовьте приказ с благодарностью воинам противовоздушной обороны Москвы. Пусть сегодня же представят к наградам отличившихся.
— Сейчас займусь этим.
Было раннее утро — привычное для Сталина время ложиться спать. Он пригласил меня в свою машину, спросил:
— Вы поедете сегодня на дачу?
— Да.
— Постарайтесь, пожалуйста, побывать у моих. Узнайте, как старики (он имел в виду отца и мать Надежды Аллилуевой, которые постоянно жили на Дальней даче). Спросите Светлану, не хочет ли она быть в Москве?
— На даче надёжное укрытие.
— Посоветуйте ей непременно пользоваться этим укрытием. Даже спать там. Или пускай переедет в город.
— Обязательно поговорю с ней.
— И ещё, Николай Алексеевич. Постарайтесь найти время, сегодня или завтра, побывайте у наших зенитчиков, передайте им большое спасибо. Людям будет приятно.
— Безусловно.
— Если поедете к майору Кикиадзе, возьмите с собой в подарок ящик коньяка. А какого коньяка — это вам лучше знать, — улыбнулся он.
— Неужели вам не сообщили марку?! — в тон Иосифу Виссарионовичу ответил-полуспросил я.
— Или ваши доброжелатели не разобрались в подробностях, или я не запомнил, — тихо рассмеялся Сталин. — А ящик все-таки захватите. Порадуйте Кикнадзе и зенитчиков.

 

 

11

Первый успех окрылил, укрепил уверенность воинов противовоздушной обороны, начиная от рядового бойца и до командования ПВО, ослабли колебания, сомнения. «Врезали мы гадам один раз — врежем и в другой!»— это я привожу слова сержанта, командира зенитного орудия. Но одна удача может быть и случайной. Многое решал второй налёт.
22 июля испортилась погода, небо затянула плотная пелена туч. Днём несколько раз появлялись немецкие разведывательные самолёты, даже сбрасывали бомбы на позиции зенитчиков, держа воинов ПВО в напряжении, не давая им отдыхать. Измотать хотели. Но и наши командиры не лыком шиты. Боевые расчёты оставались возле одного орудия на каждой батарее, другие же спали или занимались необходимыми работами — доставкой боеприпасов, например. Подносили к орудиям четырехпудовые ящики со снарядами.
Мы с майором Кикнадзе побывали на нескольких батареях, благодарили зенитчиков за отличные действия минувшей ночью. На одной из батарей я увидел несколько воинов среднего возраста, лица которых показались знакомыми. Но где я их видел, когда? Михаил Геронтьевич Кикнадзе, заметив моё недоумение, объяснил, улыбаясь: это, дескать, артисты, известные всей стране. Оказывается, ещё до войны над 193-м зенитно-артиллерийским полком шефствовала оперно-драматическая студия имени Станиславского. Артисты бывали у зенитчиков, выступали перед ними, руководили кружками художественной самодеятельности. В свою очередь, воины ездили в Москву на концерты. А после нападения гитлеровцев многие артисты выразили желание служить в «своём» полку. Актрисы Веселова и Давиденко стали санинструкторами. Режиссёр Муромцев был назначен командиром взвода, режиссёр Флягин — политруком. Непосредственно возле орудий действовали недавние артисты, а теперь рядовые и сержанты Лифанов, Куманин, Леонидов, Глебов, Беспалов… Управлялись, как заправские артиллеристы. Некоторые были уже командирами орудийных расчётов. Я разговаривал с двумя из них. Артисты-зенитчики были бодры, если на что и жаловались, так только на физическую усталость. Особенно тяжело было заряжающим. Надо поднять снаряд, загнать в патронник и произвести выстрел. И это — десятки раз подряд, быстро и без передышки.
В полк я приехал во второй половине дня, надеясь потом провести ночь на даче: там было близко, поэтому не торопился. Только собрался уезжать, как посты наблюдения сообщили — с запада идут самолёты. Майор Кикнадзе включил микрофон.
— Батареям — боевая тревога!
Было 22 часа 30 минут. Покидать теперь зенитчиков было неудобно, словно бы сбежал с места боя.
На этот раз бомбардировщики шли за пеленой облаков на высоте 6-7 тысяч метров. Их было очень много. И построение не такое, как вчера. Наши наблюдатели насчитали не меньше десяти волн, или, иначе говоря, эшелонов. Рассчитывали фашисты, что хотя бы нескольким группам удастся прорыв. Причём атаковали не только с западного направления, но и севернее и южнее.
Бить по самолётам не было возможности — не видно. Майор Кикнадзе приказал вести огонь заградительный. Все батареи работали с максимальным напряжением. Стволы орудий накалились так, что на них чернела краска. В небе вспыхнули и вывалились из туч огненными кометами два бомбардировщика. Какая батарея их сбила — трудно было установить. И не в этом дело. Напоровшись на стену разрывов, первая волна повернула обратно. Вторая — тоже. И тогда гитлеровцы, остервенев, начали сбрасывать свой смертоносный груз на позиции зенитчиков. Десятки медленно опускавшихся горящих шаров — светящихся бомб — озарили всю окрестность холодным, мертвенным светом. «Юнкерсы» и «Дорнье», снижаясь, бомбили прицельно обнаруженные батареи или просто швыряли бомбы «по площади», надеясь уничтожить наши линии связи, склады, транспортные пути, наблюдательные посты. Пламя охватило постройки, деревья — все, что могло гореть. Грохот стоял такой, что я закрыл ладонями уши. Вздрагивала и качалась земля. Я впервые попал в такой ад! Казалось, никто не останется в нем живым. Но батареи работали, батареи держали стену заградительного огня, и, наткнувшись на неё, очередная волна бомбардировщиков рассыпалась, поворачивала назад. А непропущенный вражеский самолёт — это уже успех!
Бой продолжался почти до рассвета. Когда умолкла стрельба, я вышел из командного пункта. Ещё догорали пожары. Все вокруг было засыпано вывороченной землёй. Чёрными кратерами зияли воронки. Полуоглохший, ощущая страшную усталость во всем теле, я простился с майором Кикнадзе, пожелав ему спокойного дня.
— Не дадут покоя, — ответил он. — Одиночные самолёты идут от Смоленска.
Мой шофёр, любивший быструю езду, на этот раз вёл машину осторожно, лавируя среди воронок. Проехали мимо батареи. Там, голые по пояс, закопчённые и грязные, бойцы восстанавливали полуразрушенные позиции. Рядком, как в строю, лежали убитые. Я снял фуражку.
Впоследствии стало известно, что в ночь на 23 июля фашисты бросили на Москву 350 бомбардировщиков. Страшно представить, какой урон причинили бы они нашей столице. Но на пути врага встали наши ночные истребители. Из всей армады к столице прорвались и сбросили бомбы только два фашистских самолёта. Для москвичей ночь прошла почти спокойно. А сколько наших зенитчиков и лётчиков погибло тогда на подступах к городу — этого я не знаю…

 

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12

 

«Интер-Пресса»    МТК «Вечная Память»   Журнал «Маршалы Победы»   Журнал-международник «Senator International»   Журнал «Сенатор»

    
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(49 голосов, в среднем: 1.8 из 5)

Материалы на тему