«Тайный советник вождя» — книга-сенсация. Это роман-исповедь человека (реального, а не выдуманного), который многие годы работал бок о бок с Иосифом Сталиным, много видел, много знал и долго молчал. И, наконец, с помощью Владимира Успенского, заговорил — о своём начальнике, его окружении, о стране. Честно рассказывает — без прикрас, но и без очернительства. В книге масса интереснейшей информации, имеющей огромную познавательную ценность.Текст статьи
3
Тайный советник вождя-11... 24 июня 1945 года — Парад Победы на Красной площади. Самый великолепный парад в истории человечества! Случались, вероятно, смотры-парады более крупные по размаху, по количеству участников, может быть, даже лучше организованные, с более чётким прохождением войск, специально вымуштрованных для такой цели. Но тот наш торжественно-строгий парад отличался от всех других особым душевным подъёмом, праздничным ликованием. По Красной площади шли настоящие победители, в долгой и жестокой борьбе одолевшие самого мощного врага всех народов, вернувшие землянам надежду на мирную жизнь. По указанию Верховного главнокомандующего, в параде участвовало 10 сводных полков наших фронтов, полки Наркомата обороны, военно-морского флота, а также военные академии, училища, части Московского гарнизона, различная боевая техника. Каждый сводный полк формировался из пяти батальонов двухротного состава по 100 человек в каждой роте. Плюс 19 командиров, плюс знамёнщики. Получалось в полку по 1059 солдат и офицеров, прибывших с фронта, и ещё 10 запасных на всякий случай. За пешими парадными «коробками» двигалась артиллерия, представленная разными калибрами, в том числе самыми мощными, ещё недавно дробившими на полях сражений броню фашистских «фердинандов», «пантер», «тигров» и прочего зверья. Потом легендарные «Катюши». Потом замечательнейшие наши танки «Т-34» и «ИС». А оркестр играл для каждого сводного полка особый марш, музыка гремела, заглушая даже грохот гусениц и рёв моторов, будто в оркестре было не 1400 человек, а тысяч этак с десяток! И ни пасмурное небо, ни мелкий дождик — ничто не могло испортить в тот день нашего прекрасного настроения.
Впечатления колоссальные. Но у каждого, естественно, свои. Кто-то особенно запомнил, как под дробь барабанов падали к подножию ленинского мавзолея штандарты разбитых гитлеровских армий. Кто-то любовался чёткими шеренгами наших героев. Кто-то восхищался танками. А внимание моих дорогих женщин привлекло нечто иное. Я не мог без улыбки слышать многократно повторенные воспоминания Анны Ивановны о том, что на гостевой трибуне она оказалась «почти рядом» с прославленным певцом Иваном Семёновичем Козловским, смотрела на него, на жену артиста, на их маленьких дочерей. А вот кульминацию торжества — швыряние на брусчатку штандартов — она попросту не заметила. Потом в кинохронике посмотрела.
Тайный советник вождя-11... Ещё больше удивила и насмешила меня моя дочь, девушка уже достаточно взрослая, в студенческом возрасте. Никогда раньше не проявляла она интереса к лошадям, хотя и на довоенных парадах конницу видела, и в манеж я брал её с собой несколько раз, и даже на конный завод, гордость Семена Михайловича, ездили вместе с Будённым. А тут её буквально потряс Георгий Константинович Жуков, принимавший парад, командовал которым Константин Константинович Рокоссовский. Как выехал Жуков из Спасских ворот на высоком, с лебединой шеей, рафинадно-белом красавце коне под мелодию «Встречного марша Советской Армии», так больше и не спускала с них глаз. И конь, действительно, был прекрасен, и сам Георгий Константинович, опытный кавалерист, будто влит в седло со своей прямой горделивой осанкой. Он и Рокоссовский, отрапортовавший Жукову о готовности войск, представляли абсолютно синхронную, слаженную пару. Вполне естественно. Ещё осенью 1924 года начали они учёбу на кавалерийских курсах усовершенствования комсостава при Высшей кавалерийской школе в Ленинграде. В одной группе с такими опытными наездниками, как Ерёменко, Чистяков, Баграмян. Оба увлекались выездкой молодых лошадей, фигурной ездой, преодолением препятствий. В этих и в других видах конного искусства всегда были первыми. А за двадцать минувших лет почти не утратили ни формы, ни мастерства: любо-дорого было смотреть! Дочка моя так нагляделась, что вскоре записалась в конноспортивную школу и тренировалась там года два, пока не отвлекли другие дела-заботы.
Позволю себе несколько фраз о коне Жукова: в бою, в походе, на параде всадник и конь неотделимы — успех общий и неудачи тоже. Среди некоторых военных бытовало мнение о том, что Верховный главнокомандующий маршал Сталин сам якобы намеревался принимать Парад Победы — после смерти Иосифа Виссарионовича даже в печати это мелькнуло. Вместе с Власиком и сыном Василием побывал, дескать, Сталин в манеже, намереваясь объездить, приучить к себе белого скакуна. Однако конь просто не понимал, чего хочет неумелый всадник, чего добивается хаотичными действиями. Повод натянут — значит, стой на месте. А зачем при этом бьёт ногами в бока, толкает вперёд?! Разозлился и понёс самолюбивый конь мешковатого седока по кругу, приплясывая и подкидывая задом. Тот и повод бросил, и в гриву вцепился, но удержаться не сумел. Дважды скинул конь Сталина на опилки манежа. Иосиф Виссарионович ушиб плечо, голову и от дальнейших попыток отказался.
Откуда такие подробности? От сынка, от Василия. Он, оказывается, по секрету рассказал об этом Жукову и, возможно, ещё кому-то. Известно, какие секреты у подвыпившего человека, тем более у такого выдумщика, как Василий Иосифович. Слух, в общем, пополз. Более того, Жуков, оказывается, вставил этот эпизод в рукопись своих воспоминаний: в книгу он не вошёл, но рукопись-то осталась, её цитируют.
О желании принимать Парад Победы самолично Иосиф Виссарионович никогда не говорил мне, о приключениях в манеже не рассказывал. Сомненье вызывает вот что. Будучи одним из создателей Красной конницы, в том числе Первой Конной армии Будённого, а затем и казачьих формирований, сам Иосиф Виссарионович тяги к седлу не имел. Я просто не представляю себе его верхом на коне. Из средств транспорта он предпочитал поезд, автомашину, сани, в крайнем случае тарантас или телегу, но никак не верховую езду. И, уж конечно, понимал, что овладевать конным искусством в шестьдесят пять лет не самое подходящее время. Тем более не для прогулки по тихим полям да рощам, где конь не будет пугаться и шарахаться, а для того, чтобы гарцевать на площади при громе оркестра, раскатах «ура!», резких командах. Даже не всякому джигиту доступно владеть и управлять в такой обстановке конём. Ну и ещё. Пожилой человек дважды грохнулся с седла, причём на скаку, и при этом не получил ни переломов, ни вывихов, ни синяков? Странновато.
Тайный советник вождя-11... Со значительной достоверностью скажу вот что. С самого рождения Красной Армии, с 1918 года, сложилась у нас хорошая традиция: командующий парадом и принимающий парад выезжают к войскам на конях «военного», маскировочного окраса, на караковых, вороных или рыжих. Лишь в 1945 году, как исключение, для придания особой торжественности, решено было подобрать для принимающего Парад Победы коня белой масти. Сделать это оказалось нелегко. Война унесла почти всех элитных коней, которыми так гордилась Россия. Даже рыжих выносливых дончаков — лучшей породы для массовой конницы — сохранилось мало. В кавалерийских дивизиях преобладали лошади разномастные, разнопородные, в том числе трофейные или прибывшие из Якутии, из Монголии. «По-русски не понимают», — шутили бойцы.
Два коня белой масти нашлись в манеже Наркомата обороны, где по традиции готовили лошадей для особых случаев, для торжеств. Но оба были маловаты ростом, имели другие недостатки. Специалисты отправились на поиски по воинским частям и лишь к середине июня обнаружили, наконец, в кавалерийском полку дивизии внутренних войск имени Дзержинского рослого и статного Кумира арабско-кабардинского комплекса. Не просто белого, а с серебристым отливом. Этот красавец подходил по всем статьям, сразу понравился Жукову. В оставшиеся до парада дни Георгий Константинович каждое утро ездил в манеж, «обкатывал» Кумира, познавая его особенности и приучая к себе. Сработались безупречно. В этом заслуга как опытного наездника, так и чуткого дрессированного коня.
Со скакуном для командовавшего парадом маршала Рокоссовского особых хлопот не было. Семён Михайлович Будённый предложил Константину Константиновичу одного из своих любимцев — вороного Полюса. Статен, умен, обучен. Рокоссовскому хватило нескольких тренировок, чтобы полностью освоиться с ним.
4
Тайный советник вождя-11... Разливанное море водки, коньяка, всевозможных вин было выпито в тот торжественный день и праздничный вечер. Особенно «досталось» во всех смыслах нашим генералам и маршалам, так «досталось», что некоторые полководцы, хоть и закалённые в застольных баталиях, «выбыли из строя» ещё до полуночи.
Началось с парада. Прошагав по площади во главе своих сводных полков, маршалы и генералы резко сворачивали вправо, оставляя полки на попечение заместителей, а сами направлялись к мавзолею, к его левому нижнему крылу, дабы наблюдать оттуда за дальнейшим прохождением войск и демонстрацией трудящихся. А поскольку, напомню, моросил дождь, полководцы намокли, потускнели погоны на мундирах, с козырьков красивых фуражек срывались крупные капли. Руководители партии и государства, стоявшие на основной трибуне мавзолея, были в плащах, а для парадных расчётов оные не предусматривались. Наград не видно. И что это за вояки, если перед погодой пасуют. Но генералы и маршалы не спасовали, держались бодро. А поскольку им предстояло ещё некоторое время пробыть на открытом месте под дождиком, были приняты профилактические меры, спасающие от простуды.
Полководцев, подходивших к левому крылу мавзолея, встречали две улыбающиеся женщины. У одной на подносе бутерброды с красной и чёрной икрой, со сладостями. Другая «распоряжалась» бутылками коньяка, наливая его в гранёные стаканы — по-фронтовому. Каждому маршалу и генералу — сколько потребно. Кому-то половину стакана, кому-то до краёв. Покряхтывая от удовольствия, закусывали, расправляли усы, если таковые имелись. По второму стакану не брал никто. Неловко. Тем более что возле женщин стоял молодой смазливый подполковник госбезопасности, приговаривавший:
— Спасибо хозяину, это он о вас позаботился.
Покоробили меня такие слова. Выпить не вредно в сырую погоду, после нервного напряжения на площади. Разрядка. Но зачем упоминать «хозяина»! Вроде бы купчик ставит выпивку своим работникам или помещик косарям. Не только генералам унизительно, но и самому Верховному.
Обратился к Власику, обретавшемуся тут же, а он сразу даже не понял. В чем, мол, загвоздка? Забота о людях проявлена, а кашу маслом не испортишь. Пришлось разъяснить, какая разница между благодарностью, к примеру, полученной от товарища Сталина, и стопкой, налитой от его имени командарму или командующему фронтом. Власик, который сам, вероятно, придумал всю процедуру и успел основательно «снять пробу», побагровел, замигал растерянно. Однако быстро нашёлся:
— Указание сверху.
— Оставьте, уровень очевиден. Отдаёте себе отчёт, в каком виде выставляете товарища Сталина?!
— Выпивку, что ли, убрать?
— Коньяк не помеха. Хозяина не трогайте всуе. Не тот повод.
Тайный советник вождя-11... Власик внял совету, под каким-то предлогом увёл смазливого подполковника; женщины-официантки, угощая, заулыбались раскованней, веселей.
Маршалы и генералы, зарядившись с утра, подкрепились соответствующей толикой и в обед. В разумных пределах. Отдохнули и, аки стёклышки, явились на приём, устроенный в честь участников Парада Победы. Никогда, наверно, в Кремле не собиралось сразу столько прославленных полководцев, партийных и государственных руководителей, учёных, деятелей культуры — писателей, артистов. Две с половиной тысячи человек, и каждый с громким именем, у каждого свой вклад в наши общие успехи. Блеск шитых золотом мундиров и погон, сиянье наград…
Самыми скромными в этом высоком звёздном собрании выглядели Иосиф Виссарионович и Вячеслав Михайлович Молотов, который, как заместитель Сталина по Государственному комитету обороны, вёл на этот раз официальную часть приёма и выполнял роль главного тамады. Сам Сталин отдыхал, помалкивал, улыбаясь в усы, как добрый папаша большого семейства при хорошем застолье. Смысл был в том, что ровно четыре года назад Вячеслав Михайлович, выступая по радио, сообщил народу о вероломном нападении гитлеровской Германии. Теперь ему же была поручена и речь, завершающая военный период. Он, под давлением исторической ответственности, даже заикался меньше обычного:
Сегодня мы приветствуем участников Парада Победы. В их лице мы приветствуем нашу славную армию и морской флот, наш советский народ и всех тех, кто на фронте и в тылу ковал нашу Великую Победу, и прежде всего приветствуем того, кто руководил и руководит всем нашим делом, кто выковал нашу Победу как великий полководец и гениальный вождь Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье товарища Сталина!
Собравшиеся, разумеется, встают, устраивают овацию и опустошают бокалы до дна. Все. Даже непьющие…
Ещё несколько дней назад, при разговоре об особенностях праздничного приёма, я высказал Поскребышеву такую мысль; хорошо бы поздравить персонально командующих фронтами и армиями, отличившихся на заключительном этапе войны. Всех воевавших не перечислишь, а этих можно и нужно. Причём перечислить в том порядке, в каком сводные полки фронтов пройдут по Красной площади: с севера на юг, справа налево, начиная с Карельского. Поскребышев заинтересовал этой идеей Сталина и Молотова. А я не откажу себе в удовольствии сообщить, как эта мысль осуществилась на практике. Назову тех, за кого пили собравшиеся. Об этом скупо сообщалось когда-то в прессе. А ведь со многими маршалами и генералами, упомянутыми тогда, читатель уже знаком по моей книге. Вот они, тосты, провозглашённые в тот вечер Вячеславом Михайловичем Молотовым. Кому покажется скучным — пропустите этот перечень. А я хочу, чтобы имена героев как можно дольше не стёрлись в истории.
За командующего Карельским фронтом Маршала Советского Союза Мерецкова и командующих армиями генералов Щербакова и Сквирского.
За командующего Ленинградским фронтом Маршала Советского Союза Говорова и командующих армиями генерал-полковника Казакова и генерал-лейтенанта Симоняка.
За командующего 1-м Прибалтийским фронтом генерала армии Баграмяна и командующих армиями генералов Чистякова, Чанчибадзе, Крейзера.
За командующего 3-м Белорусским фронтом Маршала Советского Союза Василевского и генералов Галицкого, Белобородова, Гусева, Озерова, Хрюкина.
За командующего 2-м Белорусским фронтом Маршала Советского Союза Рокоссовского и генералов Попова, Батова, Гришина, Федюнинского и Вершинина.
За командующего 1-м Белорусским фронтом Маршала Советского Союза Жукова и генералов Соколовского, Чуйкова, Кузнецова, маршала бронетанковых войск Богданова и генерал-полковника бронетанковых войск Катукова, генералов Горбатова, Белова, Колпакчи, Перхоровича, Руденко.
За командующего 1-м Украинским фронтом Маршала Советского Союза Конева, за генералов Рыбалко, Лелюшенко, Жадова, Гусева, Гордова, Пухова, Глуздовского, Шафранова, Красовского, Коротеева.
За командующего 4-м Украинским фронтом генерала армии Ерёменко и генералов Москаленко, Гречко, Курочкина, Гастиловича, Жданова.
За командующего 2-м Украинским фронтом Маршала Советского Союза Малиновского и командующих армиями генералов Захарова, Манагарова, Шумилова, Плиева, Кравченко, Горюнова.
За командующего 3-м Украинским фронтом Маршала Советского Союза Толбухина и генералов Глаголева, Трофименко, Шарохина, Бирюзова, Судеца, Захватаева, Гагена.
Тайный советник вождя-11... За прославленных маршалов Ворошилова, Будённого, Тимошенко, Главного маршала авиации Новикова, маршала бронетанковых войск Федоренко.
За народного комиссара Военно-Морского флота адмирала флота Кузнецова.
За Генеральный штаб и его начальника генерала армии Антонова. За здоровье замечательных советских артиллеристов — Главного маршала артиллерии Воронова, маршалов артиллерии Яковлева и Чистякова, за командующих артиллерией на фронтах Великой Отечественной войны генерал-полковников Дегтярева, Одинцова, Хлебникова, Барсукова, Сокольского, Казакова, Баренцева, Фомина, Неделина.
После каждого тоста, каждой здравицы пили теперь уж кто хотел, что хотел и сколько хотел. Можно было лишь пригубить, но как не чокнуться с соседями за очередного названного товарища: все здесь знали друг друга по прошлой службе, по взаимодействиям на той или иной войне: первой мировой, гражданской, финской, по событиям в Испании, на Хасане и Халхин-Голе, и так далее, и тому подобное, не говоря уж о Великой Отечественной. Я заметил: один лишь выдающийся трезвенник Жуков не притронулся к бокалу, не встал и не чокнулся, когда прозвучала фамилия Симоняка. Вот, значит, насколько сильным было противостояние двух кремнёвых характеров.
Каждый из названных маршалов и генералов под аплодисменты присутствующих поднимался с места и при звуках марша подходил к столу президиума, где ему пожимал руку, персонально поздравляя, Верховный главнокомандующий, а затем и другие руководители партии и правительства. Трогательно и хорошо, но тостов было много, поздравляемых ещё больше, приём затягивался. Людям артистов бы выдающихся смотреть и слушать, а тут выяснилось ещё одно обстоятельство. Оказывается, Поскребышев и Молотов на свой лад развили предложенную мной идею. Сочли несправедливым, если будут отмечены только военные товарищи, нельзя обойти-обидеть создателей нашей боевой чудо-техники, наших учёных и вообще тех, кто «ковал победу».
Дельное предложение чрезмерным старанием довели почти до абсурда. Вячеслав Михайлович аж охрип, зачитывая списки работников военного тыла во главе с генералом Хрулевым, присутствовавших в зале академиков от «а« и почти до «я«, от Абрикосова до Прянишникова, оглашая фамилии лучших представителей из людей техники, передовой конструкторской мысли — и опять же длинный список от Грабина и Ильюшина до Токарева, Туполева и Яковлева. Воистину, терпение и крепкое здоровье надобно иметь на подобных приёмах. А Поскребышев, кстати, первым же и пострадал от своей инициативы. Его, быстро хмелевшего, незаметно и почтительно «эвакуировали» из зала дюжие молодцы, отправив отдыхать.
Явный перехлёст. Но Иосиф Виссарионович, стоически преодолевая усталость, поддерживал общее хорошее настроение, дружески улыбаясь тем, кого поздравлял, находя для каждого тёплое слово. Уж не знаю, удалось ли Молотову довести до конца свой список, — в зале все громче и громче начали скандировать: Ста-ли-на! Ста-ли-на! Не выдержали даже наши дисциплинированные военные товарищи: вождя вызывали все настойчивей. Иосиф Виссарионович встал и заговорил явно не по-писаному, медленно подбирая нужные слова:
— Не думайте, что я скажу что-нибудь необычайное. У меня самый простой, обыкновенный тост. Я бы хотел выпить за здоровье людей, у которых чинов мало и звание незавидное. За людей, которые считаются «винтиками» великого государственного механизма, но без которых все мы — маршалы и командующие фронтами и армиями — говоря грубо, ни черта не стоим. Какой-либо «винтик» разладился — и кончено. Я подымаю тост за людей простых, обычных, скромных, за «винтики», которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм во всех отраслях науки, хозяйства и военного дела. Их очень много, имя им легион, потому что это десятки миллионов людей. Это — скромные люди. Никто о них ничего не пишет, звания у них нет, чинов мало, но это — люди, которые держат нас, как основание держит вершину. Я пью за здоровье этих людей, наших уважаемых товарищей.
Это экспромт. Главное выступление Иосифа Виссарионовича, долженствовавшее завершить приём, было ещё впереди. Он сам тщательно подготовил его. Там были фразы, выношенные в глубине души, выражавшие сокровенные чувства и мысли. А пока торжество продолжалось. По залу, от одного к другому пошло вроде бы самозародившееся, длинное, не всем даже и знакомое слово «генералиссимус». В определённом контексте. Вон сколько у нас генералов, маршалов. И стоящий над ними Верховный главнокомандующий товарищ Сталин, творец всех наших побед, тоже носит лишь маршальские погоны, хотя может и даже обязан иметь более высокое звание.
Тайный советник вождя-11... Притягательное слово было запущено умело, своевременно и под настроение. Молва приписывала сие разным лицам, в том числе генералу Антонову, адмиралу Кузнецову, маршалу Коневу, Кагановичу… Не берусь судить, поделюсь лишь некоторыми соображениями. Первым, кто ещё до войны «присвоил» Иосифу Виссарионовичу высокое воинское звание, был Николай Иванович Бухарин. Выступая на XVII съезде ВКП(б), он призвал партию и народ к сплочению и бдительности, к готовности отразить нападение агрессоров. А завершил свою речь здравицей в честь «славного фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших — товарища Сталина». Но Бухарин, как известно, был осуждён в 1938 году по делу правотроцкистского блока, и звание фельдмаршала, щедро преподнесённое им Иосифу Виссарионовичу, не прижилось. Лишь в разгар войны, в 1943 году, наш Верховный главнокомандующий в силу необходимости стал Маршалом Советского Союза, что было закономерно и правильно. И маршальская форма, пообмявшись на нем, «пришлась к лицу». А когда на приёме в честь победителей распространилась мысль о присвоении Иосифу Виссарионовичу высшего воинского звания всех времён и народов, это ни у кого, думаю, не вызвало сомнений. Логично и справедливо. Не возникло возражений и у самого Сталина, тоже поддавшегося праздничной эйфории.
Как бы там ни было, но через трое суток после парада, то есть 27 июня 1945 года, Иосифу Виссарионовичу потребовалось сменить привычное уже маршальское одеяние на одеяние генералиссимуса. Впоследствии он не раз высказывал сожаление, что согласился на это. Не нужна была ему такая формальность, она как бы даже принижала его, ограничивая горизонты всеобъемлющей деятельности, выделяя одно направление. Ведь он не только военный, он ведь политик, руководитель партии и государства, идеолог, вдохновитель и организатор всемирного коммунистического и социалистического движения. Носить при этом звание генералиссимуса совсем не обязательно — так он считал. А мне приятно было, что полководец, не пренебрегавший моими советами, имеет высочайшее воинское звание.
До Иосифа Виссарионовича генералиссимусов на Руси было четверо: Алексей Шеин (1662 — 1700), Александр Меншиков (1673 — 1729), Антон Брауншвейгский (1714 — 1774) и Александр Суворов (1730 — 1800). В качестве курьёза можно назвать и ещё одного. Правители Турции, нашего извечного противника, разжигая борьбу кавказских горцев против России, присвоили звание генералиссимуса имаму Чечни Шамилю (1799 — 1871). Однако об этой сомнительной акции знали разве что сами турки да ближайшие сподвижники Шамиля, сдавшегося вскоре царским властям. А Иосиф Виссарионович, ежели строго судить по настоящим воинским заслугам, стал у нас не пятым, а вторым генералиссимусом — после Суворова, безусловно достойного такой чести.
Вообще Сталин, весьма уважительно относясь к наградам и другим отличиям, был равнодушен, когда дело касалось лично его. Ну, наградили — и хорошо, спасибо. При регалиях на людях не появлялся. Не из ложной скромности — ни к чему ему было.
Характерно, как получал Иосиф Виссарионович награды: с большим разрывом по времени и «оптом», сразу все, что накопилось. Указ о награждении Сталина орденом «Победа» был подписан 29 июля 1944 года, а принял Иосиф Виссарионович его из рук Михаила Ивановича Калинина лишь 5 ноября того же года. Одновременно с орденом Красного Знамени, которым был награждён ранее за выслугу лет в Красной Армии.
На длительный срок затянулось вручение второго ордена «Победа». Указ подписан был 26 июня 1945 года, а вручил его И. В. Сталину Н. М. Шверник аж 28 апреля 1950 года. Вместе со звездой Героя и двумя орденами Ленина: все, что накопилось за пять послевоенных лет. Вот такие, значит, штришки к портрету.
А теперь хочу особо выделить завершающее выступление Иосифа Виссарионовича на приёме в Кремле в честь победителей. Никто из правителей никогда раньше и никогда позже не говорил с таким душевным волнением, с такой сердечной теплотой о русском народе, как сказал тогда Сталин. Он выразил правду, наполнив гордостью сердца многострадальных русских людей, всегда выносивших на своих плечах самые тяжёлые грузы истории, заслоняя собой от тяжких испытаний многие другие народы. За одно лишь это выступление Сталину прощается многое. Цитирую полностью.
— Товарищи, разрешите мне поднять ещё один, последний гост. Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа. (Бурные продолжительные аплодисменты, крики «ура».)
Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящая сила Советского Союза среди всех народов нашей страны.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, по и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.
У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941 — 1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой.
Но русский народ не пошёл на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошёл на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества — над фашизмом.
Спасибо ему, русскому народу, за это доверие! За здоровье русского народа! (Бурные, долго не смолкающие аплодисменты.)
5
Тайный советник вождя-11... 6 августа 1945 года американские лётчики сбросили атомную бомбу на японский город Хиросима. 9 августа — на Нагасаки. Тротиловый эквивалент каждой — 20 тысяч тонн. Оба города были уничтожены. От двух взрывов погибло и пропало без вести до 300 тысяч человек, многие тысячи скончались от лучевой болезни спустя годы и даже десятилетия. Событие, конечно, из ряда вон выходящее, но не настолько, чтобы считать его началом новой эры в истории человечества, о чем затрубила и продолжает трубить продажная проамериканская пресса. Что с неё взять, такие уж там нравы.
Начинать отсчёт новой эры с деяний варварско-разрушительных — это просто унизительно для всех нас, землян, знающих четыре правила арифметики и хотя бы одну молитву, не говоря уж о большем. Если американцам хочется так считать — пусть считают, по Сеньке и шапка, а у человечества имеются достижения гораздо более величественные и гуманные, поднимавшие и поднимающие людей все выше по ступеням развития. Покорение огня. Изобретение колёса. Создание двигателя внутреннего сгорания. Освоение электричества и радио. Этапы не менее важные и полезные, чем открытие ядерной реакции. И если уж всерьёз говорить о начале новой эры, то отсчёт её пошёл с того дня, когда человек, покинув Землю, проложил первую тропку к другим мирам, после чего стало вероятным расселение людей по другим планетам. Это теперь, после 12 апреля 1961 года, после полёта Юрия Гагарина, вопрос лишь техники и времени. Главное сделано, прорыв совершён: человек расправил крылья и вышел за пределы своей колыбели.
Насчёт прорыва в космос мы тогда, в 1945 году, могли лишь фантазировать и мечтать. Новшеством же явилась атомная бомба, которая, кстати, не вызвала у Сталина и вообще в нашем высшем руководстве каких-либо особых эмоций. Вероятно, потому, что о наличии такой бомбы мы уже знали: не только от нашей разведки, по и из официального уведомления союзников на Потсдамской конференции. Считалось, что создание таких бомб дело сложное, много не наштампуешь, решающего влияния на ход военных событий они в ближайшее время оказать не смогут. Не столько для войск опасны, сколько для мирного населения. Ко всему прочему мы — теперь можно сказать об этом — были достаточно полно осведомлены о планах-решениях, которые обсудил и принял Комитет начальников штабов вооружённых сил США на своём секретном заседании 29 марта 1945 года по поводу разгрома Японии, с учётом возможного применения девяти атомных бомб по мере их изготовления (две уже были сброшены на Хиросиму и Нагасаки, то есть почти весь имевшийся запас: ещё семь намечалось создать за год-полтора). Высшее американо-английское командование, на мой взгляд, оценивало положение, с учётом всех факторов, вполне реально и объективно.
Вот цифры — тут они уместнее слов. По данным американцев, расклад сил был таков. На море, то есть на Тихом океане, безусловно, господствовали янки, со свойственной им скороспелой самоуверенностью уже именовавшие этот огромнейший океан «американским озером». Основания? У них и у англичан в общей сложности 29 линкоров, а у японцев только 5. По крейсерам соотношение 70 к 10. По подводным лодкам — 220 к 57. В авиации разрыв несколько меньше. У американцев, англичан и австралийцев на Тихоокеанском театре военных действий имелось примерно 20 тысяч самолётов, многие из которых базировались на авианосцах, а у японцев — 7 тысяч, без учёта тех, которые были задействованы в небе Китая.
Мощный военно-морской флот и большая авиация давали возможность союзникам преодолеть тысячекилометровые просторы сурового и капризного океана, достичь берегов Японии, но даже такая сложная операция была бы всего лишь прелюдией. Главное действие начиналось на самих японских островах, куда требовалось доставить огромные десанты, а затем подпитывать их пополнением, вооружением, боеприпасами, продовольствием и всем прочим. Задача неимоверной трудности. Плюс фанатизм самураев, который возрастёт до предела при защите своей земли, своих семей и домов. Японцы дрались бы до последнего человека, считая почётом принять смерть во имя национальных святынь.
Для достижения успеха на японских островах союзникам требовалось иметь двойное, а ещё лучше тройное превосходство в сухопутных войсках, но к лету 1945 года реально картина была другая. Силы враждующих сторон не были даже равны, американцы, англичане и австралийцы, вместе взятые, значительно уступали японцам. На всем Тихоокеанском театре военных действий союзники имели 2 миллиона 500 тысяч человек против 7 с гаком миллионов японских военнослужащих. Цифры, конечно, впечатляющие, но сами по себе обстановку они полностью не раскрывают, нужны пояснения. Дело в том, что в период блестящих стремительных операций 1941 — 1943 годов самураи захватили огромнейшие пространства, в том числе страны Индокитая, вышли на подступы к Индии, даже к Австралии. Не говоря уж о бесчисленных океанских островах, и малых, и таких больших, как Новая Гвинея, о таких «близких» территориях, как Филиппины и Формоза (Тайвань). Посему все вышеупомянутые 2 миллиона 500 тысяч союзнических солдат и офицеров, при поддержке своей мощной техники, застряли, заковырялись на дальних подступах к Японии, медленно, с трудом отвоёвывая островки и острова где-то у черта на куличках. Продвигались со скоростью старой черепахи, хотя вообще-то им, американцам и англичанам, противостояла на далёких подступах лишь меньшая часть тех сил, которыми располагала Страна восходящего солнца.
Тайный советник вождя-11... Уточняю. Примерно 3 миллиона японских военнослужащих различных родов войск находились непосредственно на территории Японии в полной готовности оборонять свои собственные острова, если противник приблизится к ним. То есть только в резерве на своих «коренных» островах самураи имели больше личного состава, чем американцы и их союзники на всем Тихоокеанском театре. И это не все. Японцы создали надёжный тыл на континенте, прочную военно-промышленную базу, которая долю и неиссякаемо могла питать их боевой техникой и обученными военными кадрами. Это — Маньчжурия и Корея с их большими экономическими и людскими ресурсами. Кадровая, хорошо подготовленная Квантунская армия насчитывала 750 тысяч человек, плюс войска марионеточного правительства Маньчжоу-Го, численностью в 150 тысяч. Там же, кстати, возле сухопутных границ с Советским Союзом, японцы всю войну держали более половины всех своих танков, то ли оказывая давление на нас, то ли сберегая технику для особо трудного времени. Конечно, самурайские танки далеки были от того уровня, которого достигли наши и немецкие бронированные машины к 1945 году, уступали даже несовершенным американским и английским танкам. Соответствовали примерно нашим довоенным БТ-7. Но что там ни говори, а танк есть танк. И особенно показательным являлся тот факт, что японцам ещё не понадобилось использовать эту боевую технику против союзнических войск. И без брони справлялись.
Я опять же не говорю о тех японских силах, которые действовали в Китае против армий Мао Цзэдуна и Чан Кайши. Это особый изолированный фронт. Однако обязан сказать, что кроме резервов на своих островах и в Маньчжурии, самураи имели 250 тысяч солдат и офицеров в Корее и до 70 тысяч на Южном Сахалине и на Курильских островах, где сооружены были мощные оборонительные укрепления. Наши союзники, особенно американцы, как я уже упоминал, реально оценивали обстановку и понимали, что победный рассвет на востоке для них едва лишь забрезжил после мрачной пораженческой ночи. Не случайно, что ещё на Тегеранской, а затем и на Крымской конференциях глав великих держав президента Рузвельта особенно интересовал вопрос о нашем вступлении в войну с самураями. В его личной папке с документами лежала сверху памятка военного командования США, в которой имелась такая фраза:
«Мы отчаянно нуждаемся в Советском Союзе для войны с Японией». За перевод слова «отчаянно» я не ручаюсь, тут могут быть какие-то языковые оценки, но смысл ясен.
Договорённостями, достигнутыми между Сталиным и Рузвельтом, американский президент был весьма удовлетворён: Россия открывает фронт на востоке ровно через три месяца после капитуляции Германии, восстанавливая при этом свои права на все территории, захваченные японцами в 1905 году, по крайней мере на южную часть Сахалина, на Курильские острова и на Порт-Артур.
Ударили, значит, по рукам, и все довольны, все в выгоде. Однако и после того, как союзники заручились поддержкой самого Сталина, они все же продолжали считать, что битва с самураями затянется надолго и обойдётся им гораздо дороже, чем все предшествовавшие сражения Второй мировой войны. Для высадки непосредственно на японские острова американцам и англичанам требовалось по меньшей мере 5 миллионов солдат и офицеров — создать двойное превосходство. А у них на всем Тихоокеанском театре имелось, повторяю, всего 2,5 миллиона. Энергичной работы на целый год. Первую высадку на территории Японии планировалось произвести весной 1946 года. Вторую — летом. Использовав предварительно все атомные бомбы, которые будут готовы.
Считали-просчитывали наши союзнички, как да что, и пришли к выводу: без участия Советского Союза война с Японией продлится полтора-два года и обойдётся американцам в миллион жизней, а англичанам — в полмиллиона. То сеть потери будут в два-три раза больше, чем за все предшествовавшие боевые действия. Японцев же при этом погибнет до 10 миллионов: за счёт массированных бомбардировок, атомных ударов по крупнейшим городам и из-за ведения войны на территории Страны восходящего солнца. Дыма, гари и пепла взметнётся столько, что этого самого солнца и не видно-то будет. Если же в войну, как условились, вступит Советский Союз, то боевые действия завершатся вдвое быстрее. Соответственно вдвое уменьшатся и потери противостоящих сторон.
Должен признаться, что у меня тогда, и не только у меня одного, было очень большое желание не спешить с началом нашего восточного похода. Сослаться хотя бы на сложности переброски войсковых масс в отдалённые районы, на погодные условия, на другие причины и подождать, пока англосаксы и японцы взаимно и основательно помутузят одни других. Ослабнут и те, и эти — тогда и мы подоспеем. При немецком наступлении в Арденнах была у нас возможность подождать, поберечь свои силы, как это делали три года союзники, затягивая открытие Второго фронта. Сталин не пошёл на это. Может, теперь используем благоприятную обстановку? Выбрав удачный момент, я сказал об этом Иосифу Виссарионовичу: а не занять ли нам позицию «третьего радующегося»? Ситуация уж очень располагающая. И в США, и в Великобритании сменилось высшее руководство, нет уже никого, с кем мы договаривались, меняется политический курс этих государств. Уместно заново рассмотреть некоторые вопросы… Однако Сталин ответил сразу и твёрдо, как об окончательно решённом:
— Мы обещали покойному Рузвельту совместно и быстро погасить очаг агрессии на востоке. Мы при всех обстоятельствах сдержим своё обещание. Это не только в интересах наших союзников, но и в интересах нашей страны.
6
Тайный советник вождя-11... Разгром советскими войсками японских милитаристов в августе 1945 года — обширнейшее «белое пятно» в нашей истории, в научных исследованиях, в мемуарной и художественной литературе, а отсюда и в памяти народной. О войне на Западе мы знаем почти все, прямо-таки по часам и по минутам, тут боль касалась всех, расстояния сравнительно невеликие, что от Москвы до Минска, что от Минска до Варшавы и до Берлина. На карте — так совсем рядом. Многочисленные политработники, журналисты, писатели запечатлевали события в донесениях, публикациях и просто для себя или для будущего. А на огромных просторах Забайкалья и Дальнего Востока этого не было. Малолюдье. Не очень надёжная связь, а то и отсутствие оной. И невероятная стремительность действий, по результатам сравнимых лишь с победой над Германией. С той только разницей, что последствия войны на востоке сказываются с течением времени все заметнее, все сильнее.
Разгром самурайской империи словно бы открыл миру Азиатско-Тихоокеанский регион, быстро становящийся новым эпицентром политических и экономических свершений и потрясений. Однако и теперь, при быстром развитии транспорта и средств связи, когда Дальний Восток стал гораздо «ближе», он интересует у нас в центральной России главным образом тех, у кого есть родственники где-нибудь во Владивостоке, в Хабаровске или на Камчатке. А в сорок пятом году многие в центральной России вообще не успели даже осознать и прочувствовать, что мы воюем с Японией. Тем более что и завершилось все со сказочной быстротой, фактически суток за десять. При минимальных потерях с нашей стороны погибло около 30 тысяч солдат и офицеров.
Причины сказочного успеха различны. Назову лишь некоторые, может, и не самые главные, но существенные. Прежде всего — очень правильное решение принял Иосиф Виссарионович, доверив всю подготовку и ведение войны на востоке маршалу Василевскому Александру Михайловичу. Помните, в самые трудные годы сражения с Германией он ведь был не только начальником нашего Генерального штаба, но и подолгу находился на самых ответственных участках великих битв (Сталинград, Курско-Орловский выступ, правобережная Украина), в качестве представителя Ставки координировал, вместе с Жуковым, действия фронтов. Превосходное было сочетание. Расчётливый, дальновидный, стратегически мыслящий Александр Михайлович с его принципом: «каждый приказ должен быть продуман, целесообразен, исполним», и несгибаемо-твёрдый Георгий Константинович с его беспощадным требованием: «приказ получил — выполни любой ценой». Взаимно дополняя один другого, они многому научились друг у друга. Жуков основательно приобщился к оперативно-стратегическому мышлению, а Василевский овладел мастерством безусловно и твёрдо воплощать в реальность задуманное. Подравнялись и маршалы.
Теперь Сталин разделил их, «отдав» Жукову всю Германию, весь Запад с его военно-административными проблемами: там нашего прославленного полководца знали и почитали все, а многие и побаивались его крутого характера, в том числе даже наши союзники — самоуверенные янки. Крохотный пример. По немецкой земле с шумом, с завыванием сирен носились на бешеной скорости автомашины заокеанских «победителей». Не считаясь ни с чем. И лишь однажды ревущий и воющий кортеж американского главнокомандующего Дуайта Эйзенхауэра вынужден был внезапно остановиться: улицу пересекал автомобиль маршала Жукова, сопровождаемый грузовиком с автоматчиками. А Жуков, как было известно, в Германии, и тем паче в Берлине, никогда и никому дорогу не уступал.
Георгий Константинович, значит, полновластно хозяйствовал в Европе, избавляя Сталина от множества возникавших там проблем и забот, а на восток отправился Василевский — маршал менее известный, но зато человек весьма предусмотрительный, неторопливо-последовательный организатор, к тому же любивший работать тихо, не афишируя себя и свою деятельность. К месту скажу ещё об одном его принципе, который полностью разделял я и который, как понимаю, положительно воспринимал Иосиф Виссарионович. Чужд был Александру Михайловичу наполеоновский авантюризм чипа: «главное ввязаться в драку, а потом разберёмся». На этом и сам Бонапарт, и многие его последователи разных величин сломали себе шеи. Василевский же считал, что любая война, любое сражение страшны и гибельны для множества людей, как военных, так и гражданских. Надо использовать все возможности, дабы избежать боевых столкновений, кровопролития, жертв, разрушений. Но если война неизбежна, надо тщательно подготовить её, ввести в сражение максимум сил, чтобы быстрее ошеломить и сокрушить неприятеля: чем дольше тянутся боевые действия, чем дороже придётся платить за успех, тем больше жертв будет с обеих сторон. Надобно, как в песне:
И на вражьей земле мы врага разгромим
Малом кровью, могучим ударом!
На западе у нас не получилось, а вот на востоке как раз вышло, и большая заслуга в этом принадлежит нашему скромному Александру Михайловичу Василевскому, возглавлявшему тогда Главное командование советских войск на Дальнем Востоке. Он, в частности, определил количество и структуру сил, необходимых для нового театра военных действий (с учётом нашего возможного продвижения на западе до Ла-Манша и Гибралтара, не затребовав ни одного лишнего солдата), он подобрал высший командный состав, наиболее пригодный для осуществления его широкомасштабных замыслов. Стратегический план выглядел в общем так. Не рассеивая войска на огромном пространстве, сосредоточить их для трех основных ударов, используя при этом выгодную для нас конфигурацию советско-маньчжурской границы. Один удар — со стороны Забайкалья, из восточного выступа территории Монгольской Народной Республики. Второй — встречный — из Приморья. В «мешке» оказалась бы вся Маньчжурия вместе с находившимися там главными силами Квантунской армии. А вспомогательный удар из района Хабаровска дезориентировал бы вражеское командование, рассекал надвое японскую группировку, способствовал её скорейшему уничтожению.
Расстояния-то какие! Многотысячеверстые, совершенно несравнимые с куцыми европейскими масштабами! А местность?! Горы и тайга, болота и пустыни, безлюдье и бездорожье. А мощные укреплённые районы, за десятилетия воздвигнутые японцами вдоль всей границы! Все это учитывал Александр Михайлович Василевский, предполагая в первые же часы и дни войны артиллерией и авиацией размолотить, разрушить вражеские позиции на участках прорыва, а затем стремительно, не обращая внимания на фланги, двигаться вперёд: если хотите — как немцы в сорок первом году, то есть до последней капли бензина, до самой последней лошадиной силы. Необходимое возьмём у противника или подбросим самолётами. Но тут не гитлеровский авантюризм, не германская высокомерная самонадеянность, а точный расчёт и предвиденье опытного полководца и его соратников.
Тайный советник вождя-11... Для выполнения поставленной задачи было создано три фронта — по количеству запланированных ударов. Забайкальский фронт возглавил маршал Малиновский Родион Яковлевич, которому ни мастерства, ни опыта было не занимать. Командармы у него один прославленнее другого: генерал И. И. Людников — герой Сталинграда, генерал А. И. Данилов, генерал И. М. Манагаров, генерал А. А. Лучинский. В составе фронта-12-я воздушная армия маршала авиации С. А. Худякова. А рвануться вперёд, увлекая за собой пехоту, должны были 6-я гвардейская танковая армия генерала А. Г. Кравченко и смешанная конно-механизированная группа советско-монгольских войск генерала И. А. Плиева.
Почти таким же сильным, со столь же прославленными армиями и военачальниками был и 1-й Дальневосточный фронт маршала Мерецкова Кирилла Афанасьевича, ранее командовавшего Волховским и Карельским фронтами. Достаточно назвать хотя бы 1-ю Краснознамённую армию генерала А. П. Белобородова, с которым мы встречались ещё в Московском сражении на Истре-реке. Как раз Малиновский и Мерецков, первый наступая на Маньчжурию с северо-запада, а второй с востока, — как раз они и должны были взять в клещи Квантунскую группировку.
Несколько слабее по количеству соединений выглядел 2-й Дальневосточный фронт, наносивший вспомогательный рассекающий удар со стороны Хабаровска, от Амура. И командовал этим фронтом человек менее известный, а точнее, известный лишь в военной среде, генерал армии Пуркаев Максим Алексеевич. Это уж дело случая, о ком-то шумят, кого-то превозносят, а другие остаются в тени. А ведь это Максим Алексеевич создал и возглавил в сорок первом году прославленную 3-ю ударную армию, прикрыл с ней зияющую брешь у истоков Волги, намертво остановив там немцев. Да-да, ту самую 3-ю ударную, которая потом особо отличилась в Берлинском сражении, воины которой взяли рейхстаг! Сам же Максим Алексеевич Пуркаев, успешно прокомандовав некоторое время Калининским фронтом, в апреле 1943 года был отправлен на Дальний Восток, дабы поднять стоявшие там соединения до уровня наших воюющих войск, передать свой боевой опыт. Занимался этим весьма успешно, однако работа была будничная, кропотливая, малозаметная — особенно из далёкой Москвы. Не мелькала фамилия в газетах, не гремела в победных реляциях на всю страну. И звания маршальского, как его равнодолжностные коллеги, не получил. А полководец был умный и достойный, на уровне — того же Малиновского или Мерецкова. Что и показал в развернувшихся вскоре событиях, став одним из творцов «дальневосточного военного чуда».
Свои специфические задачи в битве с самураями должны были выполнить Краснознамённая Амурская речная флотилия адмирала Н. В. Антонова и Тихоокеанский флот адмирала И. С. Юмашева — об этом флоте мы ещё поговорим особо.
Итак, 9 августа 1945 года нити войска пошли вперёд, началась кампания, самая необычная в мировой военной истории, не имеющая себе равных по размаху действий одновременно на суше и на море. А также по краткости: Необъятные пространства были отвоёваны буквально за несколько суток, противник был разбит наголову, обескуражен, подавлен, пленён. Кампания не просто классическая, а, я бы сказал, сверхклассичсская, достойная глубочайшего изучения. В полной мере сказалось тогда мастерство наших полководцев, наших солдат и офицеров, накопленное за четыре года. Одна хотя бы характерная подробность: в битве с самураями мы почти не имели численного превосходства. У японцев — округло — миллион человек, у нас — полтора, хотя общеизвестно, что для успешного наступления на противника надо быть по крайней мере втрое сильнее его. А мы если в чем и превосходили заметно самураев, то лишь в количестве и качестве техники и, повторяю, в воинском мастерстве.
Тайный советник вождя-11... Ко всему прочему, наши офицеры и солдаты, за три мирных месяца засидевшиеся, заскучавшие в нудной казарменной обстановке, рады были снова вырваться на простор, тряхнуть стариной, ощутить волнующее состояние — зов риска и приключений. Пошли в бой охотно, озорно и азартно. Это тоже сказывалось. Можно ли вообще использовать такое выражение — «воевали с удовольствием»? Но в данном случае беру на себя смелость его применить.
Невероятными успехами советских войск были потрясены и обескуражены не только японцы, но и наши американо-английские союзники. Есть опубликованная запись разговора американского государственного секретаря Гопкинса с президентом Трумэном, сделанная на площадке для игры в гольф при Белом доме. Оторвавшись от увлекательного занятия и отирая белоснежным полотенчиком пот с лица, президент поинтересовался: «Какова ситуация с советским наступлением в Северо-Восточном Китае?» На что получил прямой ответ добросовестного госсекретаря: «Оно идёт потрясающе… Их войска за сутки преодолевают по восемьдесят — сто километров. Полагаю, что не пройдёт и десяти дней, как они займут всю Маньчжурию и Курильские острова».
Гопкинс оказался прав. Но нас в данном случае интересует иное: как отреагировал новый президент Соединённых Штатов на оптимистическое по сути сообщение государственного секретаря? Возрадовался успеху? Отнюдь. Вот его ответ: «Передайте адмиралу Нимитцу (он командовал войсками США на Тихоокеанском театре. — В. У.), что мы должны первыми занять Порт-Артур, а также Далян, Инкоу и другие портовые города. Недопустимо, чтобы СССР получил незамерзающие порты»… Каков союзничек, а? Ведь ещё на Ялтинской конференции Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились, а в Потсдаме было подтверждено: Россия возвращает вышеназванные и все другие территории, утраченные в 1904 — 1905 годах.
Иосиф Виссарионович хорошо понимал, с кем имеет дело после смерти Рузвельта, но, следуя правилу: «не давши, слова, крепись, а давши, держись», — продолжал строго соблюдать достигнутые договорённости, как и подобает всякому порядочному человеку, тем более руководителю великой державы. Однако выводы делал. Укреплялся, например, в мысли, что атомные бомбы, сброшенные американцами на Хиросиму и Нагасаки накануне и прямо в день нашего вступления в войну с Японией, были нацелены не только против самураев, но и косвенно против нас. Пожелали янки продемонстрировать свою силу, припугнуть. Вы, мол, русские, воевать-то воюйте, помогайте нам, но не зарывайтесь, помните о наших новых возможностях.
В Москве, конечно, не могли не считаться с тем, что атомные бомбы не просто существуют, но уже и применены. Потрясающая вроде бы новость. Однако эффект был гораздо меньше того, на который рассчитывали американцы. Мы были убеждены, что на ход и исход войны несколько таких бомб, при всей их разрушительности, существенно не повлияют. Для войск, рассредоточенных и укрытых в полевых условиях, они решающего значения не имеют, хотя потери, разумеется, увеличатся. Для кого страшны эти бомбы, так это для крупных военно-промышленных объектов и особенно для городов с большой плотностью населения. Идеальное средство для уничтожения мирных жителей. Дикость, варварство по отношению к детям, женщинам, старикам. Но варварство — как бывало и раньше — в конечном счёте не приносило успеха безжалостным палачам, будь они в звериных шкурах или по-теперешнему во фраках. Бессмысленное убийство лишь разжигало ненависть к тем, кто уничтожал ни в чем не повинных людей.
Вот фашисты, со свойственной им жестокостью, разбомбили английский город Ковентри, не оставив камня на камне, превратив его в огромное кладбище для жителей. А чего добились? Да ничего, кроме озлобления англичан, жажды возмездия. Или вот наш Сталинград. Несколько суток кряду фашисты зверски бомбили город на Волге — остались сплошные руины. За двое суток около 40 тысяч мирных жителей погибли от бомб, задохнулись или сгорели в пожарищах. И что? Запугали нас гитлеровцы? Нет, лишь ненависть возросла к немецким фашистам, укрепилась стойкость — и не только защитников славного города, но и всей страны.
Имелся в этом отношении преступный (иначе не скажешь) опыт и у наших далеко не всегда корректных союзников. В самом конце войны на Западе, когда было ясно, что со дня на день большой и красивый город Дрезден займут советские войска, американцы и англичане совершили акт, бессмысленный с военной точки зрения и очень жестокий по-человечески: бросили на беззащитный город армады своих бомбардировщиков и фактически уничтожили его, погребли под развалинами жителей. Повлияло ли это на ход событий в пользу щедрых на бомбы союзничков? Нисколько! Наоборот, наши воины поспешили вступить в Дрезден, дабы спасти тех, кто уцелел, заслонить своим присутствием от воздушных бандитов. Уберегли многие тысячи жизней, а ещё знаменитую Дрезденскую галерею, бесценные экспонаты которой были со временем возвращены Германии.
Атомные бомбы в Хиросиме и Нагасаки — это ведь тоже бессмысленная жестокость, от которой пострадали не войска, а только мирные люди. Пожелали янки и мир припугнуть, и новое оружие испытать на практике. К тому же густонаселённый полигон был весьма подходящим. Хотя бы с точки зрения американских расистов, в том числе учёных-антропологов, официально заявлявших, что японская нация — это нация «островных пиратов, вся новейшая история которых заполнена вероломством, узурпациями и животной грубостью». Даже рассудительного, демократичного Рузвельта убедили в том, что «черепные коробки этих людей в своём развитии отстали от наших на две тысячи лет». Увы, восприняв подобную теорию, президент Рузвельт поручил ведущему американскому антропологу Хрдличке заняться вопросом «усовершенствования японцев» Как? Путём скрещивания и обогащения их представителями других, более совершенных, этносов. И это талантливый, разумный Рузвельт, а не его узколобые агрессивные последователи. На ком же ещё, как не на «отсталых», «требовавших усовершенствования» японцах, новое оружие-то испытать?! К тому же и общественность не осудит, даже поддержит: многие американцы горели желанием отомстить самураям за вероломное нападение на Пирл-Харбор, за позор поражений, за понесённые жертвы. И реклама: имя малоизвестного президента Трумэна сразу прозвучит (и прозвучало!) на весь мир.
Взрывы грохнули, люди погибли, но на ходе военных действий это практически не отразилось. Японцы продолжали бы сражаться по-прежнему стойко, если бы не потрясшее их сообщение о молниеносном разгроме советскими войсками Квантунской армии, что лишало самураев всякой военной перспективы. Дух был сломлен.
Примечательный факт. 15 августа 1945 года ровно в полночь по токийскому времени японский император по радио обратился со скорбной вестью к своему народу. Сказал, что с вступлением в войну Советского Союза поражение неизбежно, призвал войска прекратить сопротивление и сложить оружие (что, кстати, было выполнено не сразу и не везде). Подчёркиваю: император даже не упомянул об атомных взрывах в Хиросиме и Нагасаки, будто их и не было. Советский Союз — вот кто разом решил исход сражения на Азиатско-Тихоокеанском театре. Уж кому-кому, а императору Страны восходящего солнца было виднее.
Реакция Сталина на взрывы известна. Он не осудил союзников, но и не приветствовал свершённое ими. Он принял конкретные меры. В том же августе Иосиф Виссарионович пригласил к себе директора Института атомной энергии Игоря Васильевича Курчатова, народного комиссара боеприпасов Бориса Львовича Ванникова и ещё несколько учёных-атомщиков. Присутствовал Лаврентий Павлович Берия, курировавший эту важнейшую отрасль. Разговор был непродолжительным, но весьма насыщенным. Курчатов доложил о ходе работ над нашей бомбой, твёрдо заверил, что наш атомный реактор (первый реактор в Европе!) начнёт действовать в следующем, 1946 году. Иосиф Виссарионович задал несколько вопросов, затем громко, чтобы слышали все, произнёс:
— При любых трудностях, по любым вопросам обращайтесь к товарищу Берия. Требуйте, что надо: людей, деньги, технику. Он сделает для вас все, что возможно. И все невозможное. Мы правы, товарищ Берия?
Так точно! — по-военному вытянулся мешковатый Лаврентий Павлович и — показалось — каблуками прищёлкнул.
7
Меня удивляло и даже раздражало отношение Иосифа Виссарионовича к событиям на Дальнем Востоке. Не проявлял он постоянного внимания к восточным делам, которые, на мой взгляд, были весьма важны не только сиюминутно, а и на долгое будущее. За обычным спокойствием и сдержанностью виделось необычное для Сталина равнодушие к названному вопросу. Я пытался понять: почему? Ну устал пожилой человек от продолжительной войны на Западе, поглощён заботами по восстановлению народного хозяйства. Обустройство Европы внимания требует. А на Дальнем Востоке, на Тихом океане Сталин, как и многие другие наши руководители, никогда не бывал, не видел потрясающей красоты тех мест, не осознал огромности и своеобразия природных богатств — гораздо ближе неосвоенные месторождения имелись. К тому же условия общей борьбы союзников против японцев были обсуждены, записаны в соответствующих соглашениях, было определено, что и сколько причитаетеся каждому из членов альянса в случае победы. Иосиф Виссарионович считал, что этого достаточно, а вот мне совершенно не по душе были рамки, зафиксированные в этих соглашениях, ограничивающие Советский Союз только возвратом территорий, отобранных у нас японцами в начале века.
Для наглядности сопоставим общую ситуацию с частным случаем. На вас, на человека, внезапно и коварно напал бандит, добился успеха и ограбил, как ограбили Россию японцы в 1904 — 1905 годах, захватив огромные ценности, в том числе прекрасное «Курильское ожерелье». Нагло используя своё силовое превосходство, бандит долгое время не оставляет вас в покое, оказывает давление, бесчинствует во всей округе. Это опять же самураи. Они оккупировали Корею и Маньчжурию, выйдя к сухопутным границам России. Они захватили и ограбили многие районы нашей страны в период гражданской войны, пока их не вытурили. Они учинили конфликты на КВЖД, на Хасане, на Халхин-Голе.
Ощутив за спиной горячее дыхание американцев, своих новых противников-конкурентов в борьбе за господство на востоке, самураи пошли на заключение с Советским Союзом пакта о нейтралитете, который если и выполнялся, то лишь формально, что заставляло СССР даже в самые трудные дни сражений с гитлеровцами держать против японцев значительные силы. А уж если говорить откровенно, то верные друзья немецких фашистов — японские милитаристы — коварно и постоянно вели необъявленную войну с Советским Союзом. С 1941 по 1945 год авиация самураев 430 раз вторгалась в воздушное пространство нашего государства. Подразделения и части Квантунской армии 780 раз(!) нарушали сухопутную границу СССР, военно-морской флот Страны восходящего солнца незаконно задержал 178 советских торговых судов, а 18 судов с важными грузами для нашей воюющей страны были потоплены. Причём последнее судно пущено на дно Японского моря в середине лета 1945 года, когда наше сражение на западе уже закончилось, а на востоке ещё не начиналось.
Много и долго вынуждены мы были терпеть. Слишком много и долго — сорок лет. И вот появилась, наконец, возможность восстановить справедливость, наказать бандита, воздать ему полной мерой за душегубство, грабежи и шантаж. Имеем такое право и не используем его, ограничиваясь лишь тем, что вернём территории, отобранные у нас в начале века?! Без возмещения моральных и материальных утрат? Без возмездия за содеянное? Справедливо ли это? Совсем нет! Нельзя оставлять преступления без наказания, хотя бы минимального. Так считал не только я. А Иосиф Виссарионович вёл свою линию: строго выполнять соглашения, достигнутые главами трех держав в Ялте и Потсдаме. Как повлиять на него?
В наших взаимоотношениях бытовала, в частности, такая практика. Когда возникала необходимость, Иосиф Виссарионович поручал мне составить лично для него памятную записку по той или иной проблеме. С историей вопроса, с анализом настоящего положения, с выводами и предложениями. Некоторые памятные записки я излагал в этой книге довольно подробно: о переселении из прифронтовой зоны на восток российских немцев, о мерах по обузданию чеченских националистов и т. д. Подобного материала о японцах Иосиф Виссарионович от меня не требовал, но почему бы мне самому не проявить инициативу, не изложить своё мнение с учётом мнения моих единомышленников? Коллективных посланий Сталин не любил, усматривая в них плоды групповщины, оппозиционности, уход от персональной ответственности. А от одного меня стерпит и, хотя бы из вежливости, обязательно прочитает.
Рассказал о своём замысле наркому ВМФ адмиралу Кузнецову, начальнику Генерального штаба Антонову. И тот, и другой идею одобрили, даже дополнили. Алексей Иннокентьевич Антонов сказал о контрибуции, которую должна бы выплатить нам Япония. Много лет грабила она земные и морские богатства на Курильских островах, на Южном Сахалине, на Ляодунском полуострове, в зоне российских интересов в Маньчжурии. Одни только потопленные японцами наши суда с грузом сколько стоят! Надо заставить агрессора расплатиться за все.
Николай Герасимович Кузнецов заботился о своих интересах. Вернём себе Южный Сахалин и Курильские острова — богатое рыбопродуктами Охотское море станет нашим внутренним морем. Не менее важно и то, что мы получим несколько проливов для выхода нашего флота в открытый океан. Это на севере. А выход из Японского моря на юг остаётся по-прежнему проблематичным. Мы должны взять в свои руки район острова Цусима, «сбить замок» с Корейского пролива, обрести свободный доступ в южные акватории. Но как подступиться? Остров Цусима никогда не принадлежал нам, чем обосновать наши требования?
Третьим, с кем я держал совет, был генерал-лейтенант граф Игнатьев Алексей Алексеевич, активный участник войны 1904 года, болезненно переживавший наше тогдашнее поражение, мечтавший о реванше, хорошо знавший восточную ситуацию. Он сказал, что открыть свободный доступ к южным морям нам сейчас очень трудно. Нет формальных, юридических оснований для притязаний на остров Цусима, тем более что весь тот район по соглашению между союзниками входит в зону действий американских войск. И, видя моё огорчение, Алексей Алексеевич добавил с улыбкой:
— Однако и на этот раз есть возможность сделать кое-что для бессмертия. Не о малом островке Цусима думать-то надобно, а размахнуться пошире. У нас есть основания претендовать на самый северный и один из четырех крупнейших японских островов — остров Хоккайдо. Пока ещё японский, — подчеркнул Игнатьев. — Веские основания. Помните дискуссию о дальневосточных территориях среди наших военных ещё в начале века?
— Разумеется. В академии Генштаба говорили об этом, учёные выступали.
— И в ту пору, и теперь я стоял и стою на том, что Хоккайдо должен принадлежать нам, у нас на него больше формальных и исторических прав, нежели у самураев. Из-за этого есть смысл ломать копья. Давайте припомним аргументацию. В старых документах не грех покопаться. Ведь японцы, волнообразно продвигаясь от острова к острову с юга на север, появились на Хоккайдо лишь в прошлом веке, постепенно оружием и обманом оттесняя коренных жителей — айнов, давно обосновавшихся на Хоккайдо, на Сахалине и на Курильской гряде. [96]
Разговор этот состоялся в середине июля, а к концу месяца моя памятная записка легла на стол в кремлёвском кабинете Иосифа Виссарионовича. Кратко её содержание. Айны, или «мохнатые курильцы», как называли их русские, — это наши родственники, у нас общие предки, общие корни. Каковы характерные черты всех народов Сибири, Дальнего Востока, Китая и вообще всего огромного Азиатско-Тихоокеанского региона от Чукотки до Австралии? Желтоватая, смуглая кожа, узкий разрез глаз, скуластость, чернота волос. А ещё — скудная растительность на лице. Не растут у них почему-то бороды, и все тут! В лучшем случае — жидкие клинообразные бородки. А вот айны совершенно не походили на многочисленные народы и народности, населявшие упомянутый регион. Как белая ворона в стае. Своеобразный, не восточный язык, зачастую прямые «римские» носы, а в общем славянский тип лица, светлая кожа, большие, светлые, иногда голубые глаза и густая растительность: широкие, лопатой, бороды, словно у наших дореволюционных крестьян или купцов. Типичный скифский облик. Да и образ жизни, мироощущение айнов оказались очень близкими, привычными для русских землепроходцев, появившихся на Курилах более трехсот лет назад. А в 1712 году, при Петре Первом, Курильская гряда, земли айнов официально вошли в состав государства Российского.
Все исторические источники того времени свидетельствуют, что айны приняли русских не только дружелюбно, но и с большой радостью. Сразу возникло взаимное понимание, взаимное уважение. Айны, добрые по натуре, рассеянные мелкими группами на островах, очень страдали от набегов с моря. Вооружённые грабители-скупщики из разных стран, особенно с далёких тогда ещё японских островов, различные авантюристы за бесценок или просто силой забирали меха, икру, увозили женщин. А русские сразу стали надёжной защитой: умели наши предки пресекать любые попытки любых наглецов.
Ну и внешнее сходство русских и айнов, та же бородатость, на дружбе сказались. В середине восемнадцатого века, когда обучение народа и в Европе-то было редкостью, на Курилах открылась школа для айнских детей, где преподавание велось не только по-русски, но и по-айнски. Примерно тогда же, в 1779 году, появился императорский указ, в котором говорилось: «Приведённых в подданство на дальних островах мохнатых курильцев оставить свободными и никакого сбора с них не требовать, да и впредь обитающих тамо народов к тому не принуждать, но стараться дружелюбным обхождением и ласковостью для чаемой в промыслах и торговле [97] продолжать заведённое уже с ними знакомство«.
Мудрый указ, для государства пользительный.
Откуда же взялась, как появилась на тихоокеанских островах эта уникальная народность — айны? С какой стороны они пришли — с севера, с юга или с запада? Учёные давно спорят об этом, отстаивая различные точки зрения. На мой взгляд, как и на взгляд генерала Игнатьева, наиболее достоверной является такая версия. Известно, что в своё время Александр Македонский послал из района теперешней Персии на восток очень большой разведывательный отряд, насчитывавший около пятидесяти тысяч человек. В том числе женщины, дети, отправившиеся в далёкий неизведанный путь вместе с мужьями и отцами. Основу этого отряда составляли скифы: были и греки, и римляне, выходцы с Кавказа и даже с Пиренеев, но подавляющее большинство — уроженцы причерноморских степей. Это не удивительно. Александр Македонский женат был на дочери скифского владыки, скифы охотно поддерживали дружественного удачливого завоевателя.
Ушёл огромный отряд и сгинул безвестно. Куда он исчез? В разные времена историки пытались проследить его путь. Но лишь до Великой Китайской стены. Отряд прошёл, прокочевал севернее её. Сохранилось предание о том, что воины Александра Македонского где-то на краю земли загнали за высокую каменную стену два свирепых народа, угрожавших погубить все человечество: до сих пор Гогой и Магогой пугают детей. Но что стало с отрядом? Рассеялся? Был уничтожен врагами? Или добрался до Тихого океана на территории нынешнего Приморья, а дальше, по инерции, что ли, морем преодолел не столь уж большое расстояние до Хоккайдо, обосновался там задолго до японцев, заселил постепенно Курильские острова. С годами конгломерат представителей разных национальностей, в котором преобладали скифы, превратился в своеобразную народность — в айнов, в «мохнатых курильцев».
Есть доводы против этой версии, но есть и за неё. Причём доводы не только умозрительные, но, так сказать, материальные. О внешнем облике айнов уже говорилось. Но вот ещё несколько фактов из разных областей науки. Не очень давно, уже в нашем столетии, спелеологи обнаружили в одной из старых карстовых пещер на реке Сучан (ныне Партизанская. — В. У.), неподалёку от впадения этой реки в Японское море, необыкновенную статую, окрещённую «Спящей красавицей». Снимки обошли весь мир. Дело в том, что в таёжной дальневосточной глуши оказалось произведение, которое мог создать только мастер, хорошо знакомый с традициями, с законами греческого и римского искусства. Школа явно античная, а материал местный.
У японцев «не в моде» одежда из стеблей крапивы, какая была у наших предков-скифов. А айны не только носили одежды из этого сырья, но даже боевые доспехи-щиты изготавливали из одеревеневших стеблей крапивы. А язык? Откуда пришло к японцам слово «икра» — в их произношении «икура»?
Или ещё феномен, из области орнитологии. Есть такое понятие — разорванный ареал. Когда одинаковые особи живут не сплошным массивом, а изолированными группами. Это бывает нечасто. Тем паче — если разрыв большой, необъяснимый. Так вот: на Дальнем Востоке, в Приморье широко распространена голубая сорока. А ещё встречается она на противоположной стороне земного тара, на Пиренейском полуострове, и больше нигде. Как попала к Тихому океану сия не мигрирующая по сезонам птица? Не знаю. Скажу лишь, что стайки голубых сорок сопровождали отряды с Пиренеев, влившиеся в многонациональную армию Александра Македонского. Более того, некоторые пиренейцы, в память о родине, приручив эту птицу, держали при себе, свободно или в клетках, как держат привязавшихся к хозяевам попугаев.
Воистину, необъяснимы совпадения, случайности, неисповедимы пути, предначертанные свыше. И, к сожалению, трагическим оказался для айнов конец их дальней дороги. Когда укоренились, обжились они на Хоккайдо, на Курилах, двинулись с юга полчища настойчивых, жестоких самураев. В короткий срок истребили они большинство айнов на Хоккайдо. За несколько десятилетий господства на Курильской гряде умудрились почти полностью ликвидировать проживавших там «мохнатых курильцев». Обдуманно, планомерно уничтожали самураи не только поселения русских и айнов, но даже их кладбища. Сравнивали с землёй, чтобы никаких следов не осталось. Только, мол, красивая богатая природа и мы, японцы, вечные хозяева этих мест. Уцелевших айнов японцы постепенно ассимилировали, разрушив их культуру, лишив национального самосознания. Трудно сказать, сохранились ли хотя бы небольшие группы самобытного народа, ещё недавно населявшего множество островов на протяжении полутора тысяч километров, от Шумшу на севере и включая Хоккайдо на юге. Если сохранились — кто защитит их?
Таковы основные доводы, которые привёл я в памятной записке. Потрудился основательно, и даже обидно стало, когда увидел, что Иосифа Виссарионовича прежде всего заинтересовало приведённое мной наряду со словом «икра» слово «кацо», распространённое в Грузии. Сталин же несколько огорчился, узнав от меня, что в Японии «кацо» не есть дружественное обращение, это рыба — тунец.
— У нас на Кавказе хороших людей так называют, а они рыбу назвали.
— Полезную, хорошую рыбу, очень хорошую, — уточнил я, стремясь улучшить настроение Иосифа Виссарионовича. Подействовало.
— А как насчёт «генацвале», Николай Алексеевич? И «генацвале» у них тоже есть?
— Почему бы и нет. Товарищ Микоян, например, убеждён, что «Камикадзе» — это грузинская фамилия.
— Не Япония, а Батум какой-то или прямо Тбилиси. Поедем туда отдыхать — не нужно язык учить.
Все это — полушутя. На самом деле Сталин воспринял памятную записку вполне серьёзно. В тот же день обсудил её с членами Ставки генералом Антоновым и Булганиным. Затем связался по телефону с адмиралом Кузнецовым и главкомом советских войск на Дальнем Востоке маршалом Василевским, выяснил их мнение и сразу же дал соответствующие указания. Для Тихоокеанского флота остаются ранее поставленные задачи: охранять собственное побережье от возможных ударов противника с моря и с воздуха и, тесно взаимодействуя с сухопутными войсками, высаживать десанты в тылу неприятеля, в портах, в узлах коммуникации, нарушать линии снабжения, перехватывая пути отхода. Однако использовать для этих целей, наряду с подводными лодками и флотской авиацией, только лишь корабли небольших размеров: торпедные катера, морские охотники, тральщики, сторожевики, а также вспомогательные суда. Основные же силы флота — крейсер «Калинин», крейсер «Каганович» и десять эскадренных миноносцев — было приказано рассредоточить, укрыть в отдалённых от главной базы бухтах в готовности действовать в северовосточном направлении, на остров Хоккайдо.
Главкому наших войск на востоке маршалу Василевскому, а через него командующему 2-м Дальневосточным фронтом генералу Пуркаеву было предложено сразу после освобождения Южного Сахалина перебросить один стрелковый корпус (три стрелковые дивизии и части усиления) через пролив Лаперуза на северный берег Хоккайдо и захватить там плацдарм для последующего Продвижения в глубь острова.
Слово — документам. Вот шифрованное донесение, отправленное маршалом Василевским 20 августа 1945 года:
«Москва. Тов. Сталину
Копия: Генштаб, тов. Антонову
…На острове Сахалин с утра 19.8.1945 г, японцы приступили к капитуляции своих войск, находящихся непосредственно перед нашим фронтом. За день 19.8.1945 г. здесь капитулировало свыше грех тысяч японских солдат и офицеров 88 пд, и наши войска к исходу дня продвинулись на юг до 25 км. По нашим расчётам, остров Сахалин должен быть полностью оккупирован не позднее вечера 21.8.1945 г.
На Курильских островах до 19.8.1945 г. продолжались упорные бои, и отбивались контратаки противника на острове Сюмусю (Шумшу)…
В настоящее время я и командование Второго Дальневосточного фронта серьёзно заняты подготовкой десантной операции на остров Хоккайдо. С Вашего разрешения морскую операцию здесь начнём немедленно после занятия южной части Сахалина. Ориентировочно 22.8.1945 г.
Василевский»
В ночь на 21 августа все тот же Василевский направил в войска директиву с подробным планом предстоящей операции. В директиве, в частности, говорилось:
«Немедленно, и ни в коем случае не позднее утра 21 августа, приступить к погрузке 87 ск с техвойсками. В предельно минимальные сроки сосредоточить его в южной части о. Сахалин, в районе порта Отомари и города Тойохара». (Соответственно порт Корсаков и город Южно-Сахалинск. — В.У.)
Для прикрытия и поддержки 87-го стрелкового корпуса с воздуха были выделены истребительная и бомбардировочная авиадивизии из состава 9-й воздушной армии. Общая задача: к исходу 1 сентября 1945 года занять (оккупировать) половину острова Хоккайдо к северу от линии, идущей от города Кусиро до города Румои, то есть примерно до той линии, на которой ещё в середине девятнадцатого века стояли укреплённые городища — «тяси» — наших давних сородичей айнов, из последних сил сдерживавших натиск захватчиков-самураев. Все было так, как предлагал граф Игнатьев, как было сказано в моей памятной записке Иосифу Виссарионовичу. 21 августа Верховный главнокомандующий подтвердил свои предшествовавшие распоряжения о десанте на Хоккайдо. Маршал Василевский в свою очередь довёл порученные указания до сведения исполнителей — командующих Дальневосточными фронтами и Тихоокеанским флотом. 87-й стрелковый корпус приказано было полностью подготовить для операции к концу 23 августа. Корабли и части флота — тоже.
8
Все было готово для восстановления справедливости. И вдруг — совершенно неожиданный, никому непонятный, ничем не объяснимый срыв! 22 августа в середине дня Сталин связался с Василевским и, не вдаваясь в подробности, предложил подготовку к высадке на Хоккайдо немедленно приостановить. В 14 часов 55 минут Василевский отправил шифротелеграммы командующим обоими Дальневосточными фронтами, а также наркому ВМФ адмиралу Кузнецову и командующему Тихоокеанским флотом адмиралу Юмашеву. Цитирую два пункта из шифротелеграммы № 677, поступившей в адрес названных адмиралов:
«2. От операции по десантированию наших войск с острова Сахалин на остров Хоккайдо необходимо воздержаться впредь до особых указаний Ставки. Переброску 87 ск на Сахалин продолжать.
3. В связи с заявлением японцев о готовности капитулировать на Курильских островах прошу продумать вопрос о возможности переброски головной дивизии 87 ск с острова Сахалин на Южные Курильские острова (Кунашир и Итуруп), минуя остров Хоккайдо. Соображения по этому вопросу прошу сообщить мне не позднее утра 23 августа«.
Не внёс ясности в ситуацию и последовавший затем приказ, исходивший от начальника штаба Главного командования советских войск на Дальнем Востоке генерала С. П. Иванова, содержавший требование:
«Во избежание создания конфликтов и недоразумений по отношению союзников категорически запретить посылать какие бы то ни было корабли и самолёты в сторону о. Хоккайдо».
По воспоминаниям Николая Герасимовича Кузнецова, находившегося тогда на Дальнем Востоке для координации действий морских и сухопутных сил, его вызвал к телефону Сталин. Поздоровавшись, спросил:
— Все ещё воюете?
— Воюем, товарищ Сталин.
— Не надоело?
— Никак нет, наша работа.
— Вы, товарищ Кузнецов, завершайте там поскорее и выезжайте в Москву, вы нужны здесь. — И, помолчав, словно бы неохотно сказал главное: — На Хоккайдо не высаживаться. Не надо. Закругляйтесь с Курильскими островами и возвращайтесь. Вы меня поняли?
— Да, будем закругляться, — бодрым голосом Кузнецов постарался скрыть огорчение.
Такова внешняя канва. А вот известная мне подоплёка. Верный своим правилам строго соблюдать все договорённости с союзниками, сообщать им о своих планах, касающихся общих интересов, а также для избежания недоразумений между нашими и американскими войсками на японских островах, Иосиф Виссарионович отправил 16 августа телеграмму президенту Трумэну, в которой, в частности, заявил о желании: «Включить в район сдачи японских вооружённых сил советским войскам северную половину острова Хоккайдо… Это последнее предложение имеет особое значение для русского общественного мнения. Как известно, японцы в 1919 — 1921 годах держали под оккупацией своих войск весь Советский Дальний Восток. Русское общественное мнение было бы серьёзно обижено, если бы русские войска не имели района оккупации в какой-либо части собственно японской территории.
Я бы очень хотел, чтобы изложенные выше мои скромные пожелания не встретили возражений«.
Увы, времена уже переменились, Трумэн — это не Рузвельт с его дальновидностью, умом, политической интуицией. Трумэн всего лишь типичный американский торгаш, всегда и во всем ищущий прямой очевидной выгоды. Вот его реакция:
«18 августа 1945 года
СТРОГО СЕКРЕТНО
ДЛЯ ГЕНЕРАЛИССИМУСА СТАЛИНА
ОТ ПРЕЗИДЕНТА ТРУМЭНА
Отвечая на Ваше послание от 16 августа, я выражаю согласие с Вашей просьбой изменить «Общий приказ № 1» с тем, чтобы включить все Курильские острова в район, который должен капитулировать перед Главнокомандующим советскими вооружёнными силами на Дальнем Востоке. Однако мне хотелось бы пояснить, что Правительство Соединённых Штатов желает располагать правами на авиационные базы для наземных и морских самолётов на одном из Курильских островов, предпочтительно в центральной группе, для военных и коммерческих целей. Я был бы рад, если бы Вы сообщили мне, что Вы согласны на такое мероприятие.
Что касается Вашего предложения в отношении капитуляции японских вооружённых сил на острове Хоккайдо перед советскими вооружёнными силами, то я имею в виду — и в связи с этим были проведены мероприятия, — что генералу Макартуру сдаются японские вооружённые силы на всех островах собственно Японии: Хоккайдо, Хонсю, Сикоку и Кюсю.
Генерал Макартур будет использовать символические союзные вооружённые силы, которые, конечно, будут включать и советские вооружённые силы, для временной оккупации такой части собственно Японии, какую он сочтёт необходимым оккупировать в целях осуществления наших союзных условий капитуляции».
Прежде всего — здесь явная передержка. Союзнических войск в то время на собственно японских островах ещё не было, так что сдаваться Макартуру самураи там никак не могли. Просто некому было сдаваться аж до 28 августа 1945 года. Именно с этого дня на японской территории начали высаживаться американо-английские десанты, сразу в нескольких городах. Самый крупный десант в составе 24-й американской пехотной дивизии, только что прибывшей из Европы, высадился непосредственно в Токийском заливе. Одна подробность. На западе, как известно, советские и американские военные впервые встретились на Эльбе, и встреча эта была дружеской, радостной. А на востоке не совсем так. Когда американские воздушные и морские десантники высадились в главной военно-морской базе Йокосука, они обнаружили там трех россиян во главе с консулом советского представительства в Японии Михаилом Ивановичем Ивановым, которого я называл в этой книге «дублёром Зорге» или «вторым Зорге». Имел ли он тогда звание генерала или ещё нет — сказать не могу. Так вот, его вместе со спутниками американцы взяли под охрану и обвинили в том, что «в нарушение приказа генерала Макартура русские до высадки американского десанта проникли в базу и хозяйничают в ней». Такова была «встреча в Японии». Хорошо, что вскоре недоразумение выяснилось. Михаил Иванович представился командующему Тихоокеанским флотом США адмиралу Нимитцу, прибывшему в Йокосуку на крейсере «Нью-Джерси». Были дружеские рукопожатия. Увидев старую, потрёпанную «эмку», на которой Михаил Иванович Иванов приехал из Токио, адмирал Нимитц приказал сбросить её с пирса в море и подарил «товарищам по оружию» новенький «шевроле» вместе с негром-водителем. Потом, подумав, добавил: «Когда отпадёт необходимость, негра верните». Так ведь это, повторяю, было 28 августа, а не на десять дней раньше, когда Трумэн прислал Сталину приведённую выше телеграмму и когда японцам на их островах попросту некому ещё было сдаваться.
Иосиф Виссарионович был возмущён не только бесцеремонным отказом американского президента выполнить в общем-то не ахти какую по тем временам просьбу, но и самим тоном послания, а главное — требованием, вопреки прежним договорённостям, обзавестись военными базами на одном из центральных островов Курильской гряды.
— Выскочка и наглец, — сказал Сталин. — Он совсем ничего не понимает. Он не понимает, что на всем Дальнем Востоке у нас задействована только одна танковая армия — шестая гвардейская. Мы сейчас прикажем товарищу Рокоссовскому отправиться на восток, взять с собой с запада ещё две гвардейские танковые армии. Даже три. И общевойсковых армий, сколько сочтёт нужным. Через месяц не только Хоккайдо, но и все японские острова будут в наших руках. Через месяц потому, что дорога длинная… Нет, он просто не понимает, — сокрушённо качнул головой Иосиф Виссарионович. — На что он надеется? На третью имеющуюся у него атомную бомбу? На наше стремление к миру и согласию?
— С атомной бомбой американцы, конечно, совсем обнаглели, — ответил Молотов, находившийся тогда в кабинете Сталина. — Но не надо у-у-усложнять. Трумэн ищет выгоду и предлагает торг. Нам северную часть Хоккайдо в обмен на базы для американцев в центре Курильской гряды. Кому лучше?
— Кому же, Вече? — спросил Иосиф Виссарионович.
— Со своей базы они будут и с моря, и с воздуха контролировать все наше восточное побережье от Камчатки до Советской Гавани. Поставят под контроль все возвращённые от японцев наши проливы — выходы на океанский простор. А нам дополнительные заботы на чужой территории, отделённой водным пространством. Кстати, на Хоккайдо голод, придётся кормить.
— Базар, — презрительно усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Дураков ищут.
— На базаре всегда два дурака — кто кого.
— Мы не торгаши, Вече. Мы можем требовать, можем договариваться… Но не с такими спесивыми. Осадить требуется.
«ЛИЧНО И СЕКРЕТНО
ОТ ПРЕМЬЕРА И. В. СТАЛИНА
ПРЕЗИДЕНТУ г-ну Г. ТРУМЭНУ
Получил Ваше послание от 18 августа.
1. Я понимаю содержание Вашего послания в том смысле, что Вы отказываетесь удовлетворить просьбу Советского Союза о включении северной половины о. Хоккайдо в район сдачи японских вооружённых сил советским войскам. Должен сказать, что я и мои коллеги не ожидали от Вас такого ответа.
2. Что касается Вашего требования иметь постоянную авиационную базу на одном из Курильских островов, которые, согласно Крымскому решению трех держав, должны перейти во владение Советского Союза, то я считаю своею обязанностью сказать по этому поводу следующее. Во-первых, должен напомнить, что такое мероприятие не было предусмотрено решением трех держав ни в Крыму, ни в Берлине и ни в какой мере не вытекает из принятых там решений. Во-вторых, требования такого рода обычно предъявляются либо побеждённому государству, либо такому союзному государству, которое само не в состоянии защитить ту или иную часть своей территории и выражает готовность ввиду этого предоставить своему союзнику соответствующую базу. Я не думаю, чтобы Советский Союз можно было причислить к разряду таких государств. В-третьих, так как в Вашем послании не излагается никаких мотивов требования о предоставлении постоянной базы, должен Вам сказать чистосердечно, что ни я, ни мои коллеги не понимаем, ввиду каких обстоятельств могло возникнуть подобное требование к Советскому Союзу. 22 августа 1945 года».
На это достаточно резкое послание через несколько дней последовал ответ Трумэна с разъяснением его позиции. А потом… Потом война закончилась. 2 сентября 1945 года в Токийском заливе на борту американского линкора «Миссури» был подписан акт о безоговорочной капитуляции Японии, поставивший самую последнюю точку в истории Второй мировой войны. Соединённые Штаты, к их, конечно, глубокому сожалению, не обзавелись военной базой на наших Курильских островах. Не сбылись и наши чаяния заполучить половину большого острова Хоккайдо. Жаль. Но уж теперь, если распалившийся японский политикан начнёт размахивать кулачишками и требовать себе Курильские острова, мы всегда можем показать ему большой кукиш со словами: «Не нарывайся, агрессор! Прежде чем толковать о Курилах, потолкуем про остров Хоккайдо. Отдай нам Хоккайдо! Весь. Или в крайнем случае половину», — таким должен быть разговор. И за это тоже большое спасибо товарищу Сталину!
9
Исторический нонсенс — не знаю, с чем и сравнить: акты о безоговорочной капитуляции японских войск мы подписывали дважды, чем, вероятно, и исчерпали отпущенный свыше миротворческий лимит, а вот мирного договора между нами и Страной восходящего солнца нет по его пору, и не предвидится, судя по всему, до конца текущего столетия. Состояние войны не прекращено. Хотя, конечно, живём, соседствуем, поторговываем более или менее сносно, даже и без основополагающего документа.
А вот что было. Летом 1945 года маршал Малиновский, назначенный командовать Забайкальским фронтом, несколько дней провёл в Москве, согласовывая важные для него вопросы. Был принят генералиссимусом Сталиным, которого особенно интересовали в ту пору темпы переброски войск, выделенных для войны с Японией. Чтобы своевременно прибыли в указанные им районы, не «растряслись» по дороге. А вместе с Малиновским со 2-го Украинского фронта, которым он прежде командовал, отправлялись с запада на восток две армии: 53-я общевойсковая и 6-я гвардейская танковая, созданная сравнительно недавно, однако имевшая заметные заслуги — она участвовала в сражениях за Будапешт, за Вену, в броске на Прагу. Начальник Генерального штаба Антонов, присутствовавший на встрече, обратил внимание Верховного на весьма продуманный план перевозки войск и техники, с точным расчётом не только количества эшелонов, но и вагонов и платформ в каждом из них, с указанием мест и времени погрузок, сроков движения от станции к станции, с учётом наличия продпунктов для получения горячего питания… Иосиф Виссарионович, ценивший не только обоснованность замыслов и планов, но и тщательную отработку всех деталей, поинтересовался, кто готовил документ, похожий на строгий диспетчерский график.
— Группа полковника Артеменко, ответил Малиновский.
— Вероятно, очень толковый полковник. Почему готовил именно он? Вы его хорошо знаете?
— Так точно. Иван Тимофеевич Артеменко в своё время окончил Институт железнодорожного транспорта. Начал службу в войсках с командира взвода. Учился заочно на оперативно-штабном факультете Академии имени Фрунзе. Войну прошёл от границы до Сталинграда и обратно до Чехословакии.
— Какие кадры! Какие у нас люди! — прочувствованно произнёс Иосиф Виссарионович. — С такими людьми мы все можем.
— Простите, товарищ Сталин, разрешите дополнить, — сказал генерал Антонов. — Отец товарища Артеменко был офицером старой армии, сражался с японцами в Порт-Артуре. Будучи контуженным, оказался в плену.
Какие люди, какие биографии! — повторил Иосиф Виссарионович. — Товарищ Малиновский, вы обязательно возьмите полковника Артеменко с собой. В Маньчжоу-Го, в Порт-Артур. Дети сделают то, чего не смогли сделать отцы. Как поётся о русских героях, спящих на сопках Маньчжурии: ваши потомки за вас отомстят и справят победную тризну, — Сталин не совсем точно воспроизвёл слова, но его никто не поправил — важен был смысл.
Родион Яковлевич Малиновский крепко запомнил тот разговор. И когда понадобилось отправить парламентёров в город Чанчунь, столицу Маньчжоу-Го, чтобы вручить ультиматум главнокомандующему Квантунской армией генералу Ямада Отодзо, выбор пал на Ивана Тимофеевича Артеменко. Далее привожу строки самого Артеменко, как свидетельство не только важнейшего события, но и необычайной скромности наших людей, вершивших историю:
«Утром 18 августа 1945 года мы вылетели с одного из монгольских аэродромов и взяли курс на восток. Самолёт прошёл Большой Хинган в грозовых тучах и опустился на маньчжурской земле, у города Тунляо, на окраине которого ещё шли бои. Здесь предстояло решить ряд задач, связанных с подготовкой предполагавшегося десанта. Нужно было также договориться о передаче информации из Чанчуня. Все это заняло почти весь день. Утром 19 августа вылетели в Чанчунь. Впереди более трехсот километров над вражеской территорией. Поэтому нас сопровождали истребители. Тем временем главнокомандующему Квантунской армией генералу Ямада Отодзо была направлена за подписью командующего войсками Забайкальского фронта Маршала Советского Союза Р. Малиновского телеграмма следующего содержания:
«Сегодня, 19 августа, в 8.00 парламентёрская группа в составе пяти офицеров и шести рядовых, возглавляемая уполномоченным командующего Забайкальским фронтом полковником Артеменко И. Т., самолётом Си-47 в сопровождении девяти истребителей отправлена в штаб Квантунской армии с ультиматумом о безоговорочной капитуляции и прекращении сопротивления. В последний раз требую обеспечить и подтвердить гарантию на перелёт. В случае нарушения международных правил вся ответственность ляжет на Вас лично».
Чанчунь ещё был окутан утренним туманом, когда наши истребители подошли к японскому военному аэродрому. Шесть наших истребителей блокировали его с воздуха. Три истребителя приземлились на аэродроме. Вскоре вслед за истребителями приземлился и наш Си-47, который вёл капитан Н. Барышев. У самолёта нас встретили представители командования японских войск. Отдав необходимые указания капитану Барышеву и майору Моисеенко, оставшимся на аэродроме, я вместе с переводчиком капитаном Титаренко, капитаном Беззубым и старшиной Никоновым отправились в штаб Кванту некой армии. Через 30 минут произошла встреча с генералом Ямада.
Наши требования и особенно пункт ультиматума о безоговорочной капитуляции Ямада не хочет принимать. Он старался различными дипломатическими уловками свести результаты переговоров не к капитуляции, а к перемирию.
Развязка настала неожиданно. В кабинет вошёл дежурный японский офицер и доложил, что к городу приближается армада русских самолётов-бомбардировщиков под сильным прикрытием истребителей.
— Наши истребители подняться не могут, — сказал он, — поскольку аэродром блокирован.
Ямада, казалось, потерял дар речи.
— Что это все значит? — спросил он наконец.
Я ответил, что если в указанный срок советское командование не получит сообщения о положительных результатах переговоров, Чанчунь будет подвергнут бомбардировке.
Несколько минут Ямада стоял словно в оцепенении. Затем резко вынул свой самурайский «меч духа», несколько раз поцеловал его и, подав мне через стол, склонил голову со словами: «Теперь я ваш пленник. Диктуйте свою волю». Его примеру последовали все присутствующие в кабинете японские генералы и офицеры, признавая себя пленными.
Тут же в 14.10 Ямада подписал акт о безоговорочной капитуляции. Началось разоружение войск Чанчуньского гарнизона и в прилегающих районах, а затем и на всей территории Маньчжурии«.
У потомственного офицера Артеменко достало такта не оскорбить побеждённого неприятеля, сохранить его честь. Подержав меч несколько секунд, полковник с достоинством вернул его старому, худенькому, низкорослому генералу, известному своим твёрдым характером и лисьей хитростью. И увидел благодарность в глазах японского командующего. На мгновение задумавшись, Ямада взял с этажерки фигурку бегущего слона и с лёгким поклоном подал её Артеменко. «На память», — сказал переводчик.
Все вроде бы просто. Слетал в осиное гнездо, в самый центр вражеских сил, и принудил противника подписать акт о капитуляции. И ни слова не написал Артеменко, какой опасности подвергался сам и сопровождавшие его люди, оказавшись среди фанатиков-самураев, предпочитавших покончить с собой, нежели сложить оружие. А убить русских им вообще ничего не стоило, только бы пальцем шевельнул генерал.
О подвиге полковника Артеменко, о его миссии писали в 1945 году газеты во всем мире, печатались его фотографии, особенно часто та, на которой он запечатлён вместе с генералом Ямада. Однако пошумело благодарное человечество, да вскоре и напрочь позабыло о мужественном полковнике, как и о других скромных героях. После войны полковник отправлен был в отставку с семнадцатью (!) осколками в теле — это, конечно, сказывалось. Поработал начальником цеха, главным энергетиком завода. Вышел на пенсию, осел на Харьковщине — больше о нем ничего не знаю. А в официальной истории осталось другое событие: подписание акта о безоговорочной капитуляции Японии, состоявшееся 2 сентября 1945 года на борту американского линкора «Миссури» в Токийском заливе. Этот день официально считается датой окончания Второй мировой войны. [98]
К подписанию токийского акта о капитуляции наша сторона, прежде всего сам Сталин, отнеслась без энтузиазма, как к простой формальности. Действительно, исход битвы был решён ликвидацией Квантунской армии, о чем существовал соответствующий документ. Но имелись и другие причины. Сталин был недоволен Трумэном, с которым так и не договорился о высадке наших войск на Хоккайдо, и намеревался подчеркнуть своё недовольство невысоким уровнем нашей правительственной делегации при подписании акта. Сперва намечалось, что делегацию возглавит кто-либо из военных, маршал Василевский или адмирал Кузнецов. Но и этого показалось слишком много после того, как стало известно: среди союзников, которые прибудут на «Миссури», будет находиться некий генерал Свердлов, он же Пешков, родной брат Якова Мовшевича Свердлова, которого Иосиф Виссарионович ненавидел чем дальше, тем сильнее. Ставил ему в вину провокационный расстрел царской семьи, разжигание междоусобного кровопролития, невиданного на Руси, в том числе жестокое «расказачивание» восемнадцатого года, беспардонное использование троцкистско-свердловскими националистами в своих корыстных целях христианско-коммунистических идей равенства и справедливости, которыми руководствовался сам Иосиф Виссарионович. А тут — как нарочно, как назло — свердловский братец, международный авантюрист, дезертир из России, каким-то образом «усыновившийся» нашим великим писателем, о чем отрицательно высказывался сам Пешков-Горький. Жульё!
— Неавторитетиая компания, — презрительно высказался по этому поводу Сталин. — Пошлите туда зауряд-генерала. Грамотного, чтобы расписался красиво. И чтобы полученные от нас инструкции соблюдал. Большего не требуется, хватит с них.
В Японию срочно отправился генерал-лейтенант Деревянко К. Н., о котором я не могу сказать ничего хорошего или плохого, так как совершенно не знал его, даже из какого ведомства он взялся. Но с делом он справился, возглавив советскую делегацию: вместе с Деревянко на борт линкора «Миссури» поднялись генерал-майор авиации Н. Воронов, контр-адмирал А. Стеценко, представитель СССР в Японии Я. Малик, консул нашего представительства М. Иванов и два журналиста. Первым акт о капитуляции подписал от имени императора Страны восходящего солнца и от имени своего правительства министр иностранных дел М. Сигимицу. По поручению союзных наций, участвовавших в войне с Японией, расписался командующий союзными войсками генерал Д. Эйзенхауэр, за ним сражавшийся непосредственно на Тихом океане адмирал Ч. Нимитц. Спокойно, с достоинством скрепил документ своей подписью генерал Деревянко. Затем все другие: представители Великобритании, Франции, Китая, Австралии, Канады, даже таких стран, как Нидерланды и Новая Зеландия. Вот, оказывается, сколько государств участвовало в войне с самураями. Где уж было японцам устоять перед таким скопищем!
В тот же день, сразу после подписания исторического акта, наш «второй Зорге» Михаил Иванович Иванов вернул американскому адмиралу Нимитцу шофёра-негра, данного напрокат. Отправил с благодарностью назад, в сослав Тихоокеанского флота Соединённых Штатов Америки — по принадлежности.
10
После каждого большого события принято подводить итоги. И чем событие сложнее, масштабнее, размашистей по времени и пространству, объемней по количеству участников, тем труднее его анализировать и в целом, и особенно в деталях, коих неимоверно много, и зачастую противоречивых. Субъективность подходов, разность восприятия, поиски оправданий или возвеличивание заслуг, политические интриги и спекуляции — все сказывается. Подведение итогов затягивается на долгие годы: некоторые проблемы, связанные с Великой Отечественной войной, со Второй мировой войной, не решены до сих пор. Мне вот тоже довелось поучаствовать в выяснении истины, но не в трибунных дискуссиях, не в печати, а, как говорится, стреляя с закрытых позиций: изучать по поручению Иосифа Виссарионовича интересовавшие его аспекты, докладывать своё мнение только ему или ограниченному кругу лиц.
Был такой случай. Спустя порядочный срок после войны на Ближней даче состоялся обычный для Сталина поздний обед, можно сказать, семейный ужин: кроме Молотова и нескольких постоянных сотрапезников присутствовал нечастый гость — сын Василий, авиационный генерал. Наверно, поэтому и разговор пошёл об авиации. Знающие люди пошучивали: Василий ведь либо о выпивке, либо о самолётах. Ну, о выпивке в присутствии отца Василий толковать воздерживался, зато об авиации с удовольствием, тем более что и Иосиф Виссарионович любил эту тему, охотно слушал, сам вставлял фразу-другую.
Василий, даже под бдительным оком отца умудрившийся основательно заправиться «горючим», несколько сумбурно излагал свои соображения о том, что в решающий период войны, в битве на Курско-Орловской дуге, главную роль сыграла не пехота, не танки, не артиллерия даже, а наша авиация, прежде всею штурмовики «Ил-2», наши бронированные «летающие танки», которым никакой противник ничего не мог противопоставить.
Сотрапезники ели, слушали вполуха, не возражая. А чего возражать-то, когда все знали: «Ил-2» действительно был лучшим боевым самолётом Второй мировой войны, это признавали как наши неприятели, так и друзья-союзники. Немцы величали его не только главным врагом люфтваффе, но и врагом всего, вермахта. Высший эталон самолёта-штурмовика, высшее достижение авиационного прогресса. Надёжность и живучесть непревзойдённые, в изготовлении прост. Разил врагов крупнокалиберными пулемётами, пушкой, реактивными снарядами, бомбами.
Знали присутствовавшие и о том, что «Ил-2» стал самым тиражным военным самолётом за всю историю мировой авиации. Было выпущено более 36 тысяч таких машин (а всего за годы войны промышленность дала нам 125 600 воздушных машин всех типов). Второе место по тиражу среди самолётов различных классов и первое среди истребителей занимал пресловутый немецкий «Ме-109» (по разным данным, от 30 до 33 тысяч экземпляров). На третьем месте наш «Як-3» — более 28 тысяч экземпляров. Все ясно, спорить не о чем. Но заправившийся Василий, воспринимая молчаливое согласие слушателей как равнодушие к любимой им авиации, распалялся все больше, становился все красноречивей.
На что рассчитывали гитлеровцы, готовя между Курском и Орлом решающее летнее наступление 1943 года? Прежде всего на свои тяжёлые, с мощной броней танки нового поколения, которые считали неуязвимыми. Это «тигр», это «пантера», это «элефант», предназначенный для уничтожения на поле боя советских бронированных машин. Наши сухопутные войска готовились, конечно, к встрече с этим сильным «зверьём», но как с воздуха-то достать, расколошматить в пути, не допустить до ближнего боя, в котором только и сказывалось преимущество новой немецкой техники?! Опять же надежда на штурмовик «Ил-2». Но вот какая закавыка. Штурмовик тогда брал в полет четыре обычные стокилограммовые авиабомбы. При прямом попадании такая бомба разделает танк, как черепаху, при очень близком разрыве повредит. Но попробуй-ка с воздуха, на скорости, попасть в движущийся или хотя бы даже в стоящий танк! Если и попадёшь, то бомба может срикошетить, отскочить от брони, взорваться в стороне.
— Иван Ларионов выручил, — энергично жестикулировал Василий, — Ванька из Ленинграда. Предложил бомбочку кумулятивного действия. Не бомбочку вроде даже, а детскую игрушку. Длина всего вот, — показал он пальцами, — тридцать сантиметров, все полтора килограмма. Положил в карман и гуляй. Никто не поверил в пользу-то. А на испытаниях ахнули: до чего додумался блокадник! Таких противотанковых бомбочек «Ил-2» брал триста штук… Триста двенадцать в четырех кассетах. Сыпал их сверху, как горох, на немецкие танки да на машины. Не всякая попадёт, но уж та, которая попадёт, не срикошетит, не отскочит, на то она и кумулятивная. Прилипала к броне, прожигала её направленным взрывом. И каюк зверю… Я правильно сказал? — повернулся он к Сталину.
— Да, верно, — улыбнулся гот. — Мы когда узнали о ПТАБе, об эффективности этой противотанковой бомбы, приказали наркому Ванникову изготовить восемьсот тысяч штук к началу летних боев, а до той поры не применять, держать в строгом секрете. Фашисты никак не ожидали от нас такой новинки.
— Вы представьте, представьте! — обрадовался Василий поддержке отца. — Идёт по степи колонна «тигров». Пятьдесят. Пусть восемьдесят. И вдруг над ними наши штурмовики. Всего-то, может, две пары. Пикируют. И на эту колонну — тысяча двести ПТАБов! Засевают бомбами всю окрестность. Не спасёшься. Горят «тигры». Полный разгром бронетанковых войск!
— Не преувеличивай, — охладил сына Иосиф Виссарионович. — До полного разгрома было ещё далеко. И пехоте, и артиллерии, и танкам нашим работы хватило… Извините, товарищи, я на минуту…
Сталин скрылся за дверью. Никто не придал этому значения. Довольные, сытые гости припоминали, какие имена-названия давались штурмовику военным народом. От панибратского «Илюхи», от «горбатого» до «летающего танка» и «чёрной смерти».
Иосиф Виссарионович возвратился с тоненькой папкой в руке. Сел на своё место, достал несколько листков бумаги, положил перед собой. Заговорил, как на обычном совещании-заседании.
— Тут у нас данные, которые вызывают недоумение. Мы знаем, сколько самолётов построили за время войны. Мы достоверно знаем, какой урон нанесли противнику. Наша авиация и зенитная артиллерия уничтожили на советско-германском фронте в обшей сложности 52 650 немецких воздушных машин всех типов. — Сталин глянул на бумажный лист. — Для сравнения: потери немецкой авиации от наших союзников за всю войну, с тридцать девятого по сорок пятый год, составляют примерно двадцать четыре тысячи самолётов. Вдвое меньше поработали наши союзники при всей их технике и за более долгий срок. Хотя и предпочитали сражаться в воздухе, а не на земле… Эти данные бесспорны. Иосиф Виссарионович нахмурился. — А вот у нас здесь немецкие сведения, немецкие цифры, из которых следует, что гитлеровцы уничтожили втрое больше наших самолётов, чем мы у них.
— Получается даже больше, чем мы вообще выпустили? — полувопросительно произнёс Молотов. — Значит, мы закончили войну без единого самолёта? Чем же мы завоевали господство в воздухе, как победили?.. А-а-абракадабра.
— Все не так просто, Вече. Учитываются машины довоенною производства, а их было немало. Машины, поставленные нам по ленд-лизу. Но все равно цифры наших потерь неправомерно завышены. И ведь это немцы, привычные к точности, к строгой отчётности. Зачем им обманывать себя?.. Василий, сколько фашистов сбили наши лучшие истребители?
— Кожедуб — больше шестидесяти. Покрышкин почти столько же.
— Это много?
— Очень много, ты ведь сам знаешь.
— Но я знаю и другое. По немецким сведениям, ас Хартманн сбил 352 самолёта, из них 347 — советских. Ас Баркхарн — 301 машину. Что за богатыри? Тебе известно о них?
— С потолка взято. Это практически невозможно, этого не может быть…
— Потому, что не может быть никогда, — сыронизировал Иосиф Виссарионович. — Веский довод. Но зачем немцам потолочные данные? Нас пугать?
— Не знаю, — Василий пожал узкими мальчишескими плечами, которые не выглядели шире даже от генеральских погонов на гимнастёрке. — Не думал.
— А следовало бы подумать, это полезней, чем руками в застолье махать, распинаясь о прошлых успехах.
Молотов поспешил защитить Василия:
— Может, геббельсовская пропаганда по принципу: чем больше наврёшь, тем скорее поверят.
— Нет, это не геббельсевская фантазия, — возразил Иосиф Виссарионович. Это официальные данные для высшего командования, для Геринга и Гитлера. Выдумывать не положено. И все-таки здесь что-то не так. Пусть этим займутся в Генштабе. И ты тоже, Василий, займись со своими авиаторами.
Озадачил, значит, Иосиф Виссарионович сына, так озадачил, что он потом, в машине, недовольно бурчал нечто вроде «не было печали, да черти накачали». Это когда мы вместе уехали из «Блинов». По пути было: мне в Жуковку, а ему на Дальнюю дачу.
— А что, самому-то разве не интересно выяснить? спросил я.
— Очень даже интересно, только с какого конца подступиться? Посоветуйте. Николай Алексеевич.
— Ладно, — пообещал я, стараясь успокоить Василия. — Завтра в восемнадцать ноль-ноль. Устраивает?
— Вполне! — обрадовался молодой генерал.
Не на ветер слова были брошены. Ещё за столом в «Блинах», слушая разговор, я прикинул, с чего начать, если бы дело поручено было мне. Вспомнил о своих поездках с несколькими генералами и офицерами Генштаба в Красногорск, в лагерь военнопленных, о наших профессиональных беседах с немецкими военачальниками за чашкой кофе или рюмкой коньяка: даже в ту пору, когда ещё шла война, немецкие коллеги делились с нами полезными сведениями, а уж теперь-то, после нашей победы, что им было скрывать. А сами встречи, обмен мнениями — это же приятное разнообразие в их монотонной жизни.
Поручил соответствующим товарищам пригласить на беседу несколько немецких авиационных генералов, старших и средних офицеров, строевых и штабников. С нашей стороны такой же состав. А Василия попросил заменить на время генеральские погоны на майорские да держаться в тени, поскромнее, чтобы не опознали немцы. С этим Василий справился, к тому же приехал на встречу в 27-й лагерь совершенно трезвым и до конца беседы спиртным не злоупотреблял, хотя стол, стараниями его подчинённых, был сервирован хорошо, разнообразно.
А шкатулка, над секретом которой умные люди ломали свои головы, — эта шкатулка, как часто бывало и бывает со времён дедушки Крылова и до нашей поры, просто открывалась, без всяких тайных запоров. Разная система учёта у нас и у немцев — вот и все.
Наша — простая и строгая. Лётчик докладывает командиру: сбил «фрица». Но для того, чтобы победа была зачтена и записана в лётной боевой книжке, её должны были подтвердить фотоконтроль и свидетельство ещё двух лётчиков, видевших, как был сбит противник. В крайнем случае свидетельство других военнослужащих, находившихся там, где упала вражеская машина. Немецкие же лётчики фотоконтроля не имели. Для них достаточно было, что «русский Иван» задымил и отвалил в сторону, вышел из боя. А сколько таких машин возвращались потом в строй?! «Сбивали» ведь таким образом и Покрышкина, и Кожедуба, а они вновь и вновь поднимались в воздух на отремонтированных или на новых машинах.
Странным и непонятным для нас был немецкий метод учёта по принципу «самолёто-моторов». Сбивает фашистский ас двухмоторную машину — ему записывают два самолёта. «Завалил» четырехмоторную — сразу четыре. Где уж было нашим лётчикам-пилотам угнаться за такими темпами. Да ведь и это ещё не все. Если немецкая эскадрилья в групповом бою сбивает, к примеру, три наших самолёта, то по три машины начисляют каждому члену эскадрильи участнику вылета. А их дюжина. Попробуйте умножить — грандиозная арифметика! А если командир авиазвена или эскадрильи в какой-то день не взлетал, в бою не участвовал, но его подчинённые разбомбили на аэродроме или сбили несколько наших самолётов, то командиру все равно ставилось это в заслугу, его личный счёт увеличивался соответствующим образом.
Не берусь судить, чья система учёта, а следовательно, и поощрений была справедливей, лучше, но немецким лётчикам она нравилась. Цифры-то какие: есть причина гордиться, носы задирать! Наша же система обеспечивала полную достоверность. Сбил Александр Покрышкин без малого шестьдесят вражеских машин, и это бесспорно, комар носа не подточит. А сколько реальных побед у немецкого аса-рекордсмена, определить невозможно: слишком много накручено.
Обо всем этом генерал Василий Сталин самолично доложил отцу генералиссимусу. Я же попросил Василия мою фамилию не называть, что он и сделал. Иосиф Виссарионович был удовлетворён и доволен. Василий тоже.
11
С итогами воздушных сражений разобрались. Спустимся на землю. Много недоразумений, противоречий возникало при подсчёте потерь воевавших сторон. И теперь не утихают ещё споры-раздоры, основанные зачастую не столько на желании выявить истину, сколько на политических и пропагандистских спекуляциях. Можно выделить по крайней мере два основных направления. Общие потери государства, к примеру, нашей страны. Это и воины, павшие в сражениях, и мирные жители, погибшие от пуль и снарядов, уничтоженные фашистами на оккупированных территориях — Белоруссия потеряла четверть своего населения. Это и люди, умершие от голода и болезней, хотя бы в том же блокированном Ленинграде. Это и неродившиеся из-за отсутствия мужчин дети. Тут прямая ответственность лежит на агрессоре, развязавшем Вторую мировую войну, не скрывавшем своего намерения очистить от других народов «жизненное пространство» для своей «избранной» нации. А второй аспект — чисто военные, фронтовые потери, характеризующие состояние вооружённых сил и способности высшего военного и политического руководства, от генералов поля боя до главы государства.
Отправной точкой расчётов служила нам первая всеобщая перепись населения России, состоявшаяся в 1897 году. В стране тогда насчитывалось 148 миллионов человек — для простоты я буду несколько округлять цифры. На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков численность росла медленно. Жизненные условия для основной массы людей при царском правлении, в условиях развивавшегося капитализма, были очень тяжёлые, особенно для крестьян. Медицинское обеспечение низкое. Отсюда и высокая смертность — прежде всего детская. По данным мобилизационного управления старой армии, к началу Первой мировой войны, к 1914 году, население России увеличилось примерно до 160 миллионов. (По «Энциклопедическому словарю» — несколько больше.) Таков, значит, был дореволюционный демографический фундамент.
Первую попытку новой, советской власти учесть население государства, предпринятую в 1926 году, удачной не назовёшь. И опыта не имелось, и страна ещё не утихомирилась после революционных потрясений, а в Средней Азии вообще ещё продолжались бои. Многие люди по разным причинам уклонялись от учёта, не желая «попасть в списки». Зато следующая советская перепись готовилась продуманно, тщательно, без спешки. Одних только счётчиков было выделено и обучено более миллиона. Чтобы каждого человека зафиксировали, даже в самых дальних и труднодоступных уголках. И вот 6 января 1937 года счётчики пошли по домам, по квартирам. В Москве день был солнечный, с хорошим морозцем. Я провёл его вместе с Иосифом Виссарионовичем, которому, как и мне, и многим другим, не терпелось узнать результаты. Сколько же нас на просторах державы?!
Известно было, что во второй половине двадцатых годов и в тридцатых годах, в связи с улучшением условий жизни народных масс, рождаемость в стране увеличилась, значительно превысив смертность. Страна молодела. По сведениям профсоюзов, на одного гражданина пенсионного возраста приходилось десять работающих. [99] Но имелись и отрицательные факторы. И немало. До революции в состав России входили Финляндия, Прибалтика, Польша, Бессарабия (Молдавия) — теперь их не было. А это более 30 миллионов! Не могли не сказаться последствия длительных кровопролитных войн: первой мировой, гражданской, борьбы с англо-американо-японской интервенцией. А голод, два тяжелейших неурожая, из тех, что систематически обрушиваются на нашу страну через каждые 12-14 лет?! Что же мы увидим теперь? Возместились ли все эти утраты?
Итоги оказались потрясающими! После всех бед, испытаний, утрат на нашей урезанной, уменьшившейся территории в январе 1937 года проживало 167 миллионов человек. Практически на 20 миллионов больше, чем во всей России к началу века. Огромный рывок вперёд. Основательная пощёчина тем, кто после Октября, бежав за границу или затаившись во «внутренней эмиграции», охаивал Советскую власть и «жалел» народ, совершивший революцию.
Далее — совсем иной счёт, гораздо более скорый, быстро менявшийся и поэтому менее точный, хотя и вполне достоверный в общих чертах. В 1939 году мы возвратили себе обширные и плотно заселённые территории Западной Украины и Западной Белоруссии. Затем всю Прибалтику и Бессарабию-Молдавию. Количество наших граждан резко возросло. А время было горячее: не до выяснения подробностей. Довольствовались приблизительными данными. Учёные-демографы общей точки зрения не имели, а мы, военные, считали, что к началу войны с Германией на просторах нашей расширившейся страны обитало около 190 миллионов человек, плюс-минус один или два миллиона. Эта цифра особенно важна в данной раскладке, только с ней можно было сравнить сведения о населении, полученные из всех областей, краёв и республик в конце 1945 — начале 1946 годов. Суммировали в Москве, и получилось около 170 миллионов. Разница в 20 миллионов, опять же с каким-то плюсом или минусом. Настолько уменьшилось население нашего государства за четыре года войны. Все другие выкладки и рассуждения не ближе к истине, чем приведённые здесь.
При подсчёте общих потерь, как и вообще при подсчёте населения государства, важна, на мой взгляд, не столько скрупулёзность (до единого человека!), сколько проявившаяся тенденция — основание для размышлений и широкомасштабных выводов. А вот вопрос о чисто военных, фронтовых потерях носит иной характер, требует особой точности и непредвзятости. Хотя бы потому, повторяю, что речь идёт о готовности войск, о мастерстве полководцев, о престиже должностных лиц, о персональной ответственности военных и политических руководителей. Поэтому о боевых потерях, даже о методологии их исчисления споров было особенно много. После долгих дискуссий проявились, наконец, более или менее определённые цифры, которые были доложены Сталину и членам Политбюро. Безвозвратные потери наших вооружённых сил (убитые, без вести пропавшие, погибшие в плену, умершие от ран) составляли около 8 с половиной миллионов человек. Потери немцев на советско-германском фронте — примерно 5 миллионов 500 тысяч солдат и офицеров. Плюс 1 миллион 200 тысяч у гитлеровских союзников-сателлитов, воевавших против нас. Соотношение 1,3:1.
Сомнение в правильности подсчётов сразу же высказали несколько советских маршалов и генералов, в том числе и ваш покорный слуга. Утверждали, что потери фашистов оказались значительно заниженными. На чем мы основывались? А на том, что разработчики отчётности хорошо знали и учли все потери нашей стороны, в тем числе и народного ополчения, и добровольческих истребительных батальонов. Даже потери в войне с Японией заодно включили. А вот немецкие потери не были достоверны, совсем не принимались в расчёт фольксштурм, другие специальные полувоенные формирования. А западно-украинские националисты, сражавшиеся рука об руку с гитлеровцами?! А дивизии СС, созданные из граждан Прибалтийских республик?! Они, как и власовцы, оказались либо совсем не учтёнными, либо вошли в число наших общегосударственных утрат. Такие вот завихрения.
Разработчики ссылались на то, что соотношение не в нашу пользу складывается из-за огромных потерь среди военнопленных, которые были истреблены в фашистских лагерях. В то время как подавляющее количество немецких пленных, благополучно отбыв свой срок, вернулись на родину. Это был веский довод. А вот с другой ссылкой — на наши слишком большие потери в 1941 — 1942 годах, перевешивавшие чашу весов, — я никак не был согласен. Потом-то ведь пришли победные годы, когда мы уничтожали фашистов не меньше, а даже больше, чем они нас в начале войны. Наши штабы снизу доверху вели строгую отчётность, а она такова.
Летне-осенняя кампания 1944 года. Безвозвратные потери Красной Армии — 470 тысяч человек. Германская сторона — 858 тысяч солдат и офицеров. Соотношение 1:1,8. Первая половина 1945 года. Наши безвозвратные потери — 376 тысяч человек. У немцев — 1 миллион 277 тысяч, то есть в три с лишним раза больше. Такие вот солидные гири на чашу весов.
Иосиф Виссарионович был в общем согласен с приведёнными здесь выкладками, которые были сообщены ему при первой возможности. Однако воспринял их несколько иначе, чем я надеялся: смотрел с более высокой колокольни. Обстановка в Европе была тогда напряжённой, наши недавние союзники во всю силу своих возможностей разжигали войну холодную, могущую перерасти в настоящую. Вспыхивали беспорядки в Берлине, поднимали головы наши враги в столицах других государств.
— Сколько венгров погибло на советско-германском фронте? — спросил Сталин.
— Точных данных мет. Однако известно количество мадьяр, сдавшихся в плен и учтённых в наших лагерях, —513 тысяч.
— А существует ли в мировой практике среднеарифметическое соотношение между попавшими в плен и погибшими? Можно ли исходя из одного вычислить другое?
— Весьма приблизительно, в зависимости от разных этапов и исхода той или иной войны.
— И все же?
— Погибших обычно в два — два с половиной раза больше, чем попавших в плен. Но это применимо к настоящему стойкому воинству. К нам, к немцам. Когда борьба идёт за собственные интересы с традиционным противником. А мадьяры вынуждены были воевать за гитлеровцев и без особой охоты. Случалось, сдавались гуртом при первой возможности. Как румыны и чехословаки.
— Сколько их подняло руки?
— Румын — 180 тысяч, чехословаков — без малого 70 тысяч.
— Большие получаются цифры, значительные потери, задевающие национальное самолюбие. Не следует сейчас много говорить об этом, привлекать внимание. Это не поможет, а только повредит нашим друзьям в странах народной демократии. У них там других сложностей хватает. Пусть наши военные исследователи продолжают свою работу, уточняют и анализируют данные. Но без широкой огласки.
Так лучше. Тем более что сведения продолжают поступать. [100]
— А цифры у вас интересные, Николай Алексеевич. По памяти.
— Имеется список национального состава военнопленных. Много любопытного.
— Не сочтите за труд
— Немцев примерно 2 миллиона 400 тысяч. Австрийцев — 156 тысяч. Поляков — 60 тысяч. Итальянцев — 499 тысяч. Французов 23 тысячи. Югославов 21 тысяча. Голландцев без малого 5 тысяч. Финнов 2 тысячи 300. Бельгийцев 2 тысячи. Люкссмбуржцев одна тысяча 600. Датчан и испанцев по 450. Норвежцев 101.
— Вся капиталистическая Европа, — усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Географию изучать можно. Представители всех государств.
— И даже сверх того.
— А что может быть сверх? Эскимосы или зулусы?
— Цыгане, к примеру. Их оказалось в нашем плену ровным счётом 383.
— Немцы же уничтожали цыган, как недочеловеков.
— Да ведь и поляков тоже, и тем более евреев. Но находились евреи, верой и правдой служившие гитлеровцам.
— Мне докладывали, что переводчиком у фельдмаршала Паулюса был некто Коган. Сдался вместе с фельдмаршалом.
— Если бы он один… В наших лагерях для военнопленных официально зарегистрированы 10 тысяч 173 еврея, воевавших против Советского Союза на стороне фашистов.
— Так много? — удивился Сталин. — Если исходить из такого количества и вывести среднеарифметическое… Получается, что против нас, за Гитлера, сражались три еврейские дивизии.
— Нет, таких формирований не было. В рассеянии, без концентрации.
— Это не меняет сути…
Читателю, вероятно, нелегко воспринять сразу столько цифр, сосредоточенных так плотно, однако эта концентрация необходима для того, чтобы путём сопоставления прояснить хотя бы некоторые итоги Великой войны. Полезно для тех, кто стремится к истине.
Мы в тот раз не говорили с Иосифом Виссарионовичем лишь о пленных японцах, хотя по количеству они, после немцев, занимали второе место — 639 тысяч 635 человек. Дело в том, что с ними все было проще и понятней. В массе своей японцы капитулировали организованно, их легко было сосчитать, обустроить, разместив по Дальнему Востоку и в Сибири. Иногда даже в составе тех частей и подразделений, в которых они сложили оружие. И работали они столь же организованно, как и сдались, добросовестно выполняя указания своего высшего руководства, непосредственно самого премьер-министра Страны восходящего солнца Фумимаро Каноэ. Ещё в 1945 году на переговорах с советскими представителями он передал предложение Сталину использовать японских военнопленных в трудовых лагерях, компенсируя потери, которые Советский Союз понёс в войне с Японией. Своего рода контрибуция. К тому же и пленным легче коротать время, если они не киснут от безделья в бараках, а трудятся, зарабатывая при этом кое-что и для себя. Хотя бы прибавку к пайку. Соответствующие документы были представлены Сталину. Он согласился.
Конечно, скучали японцы по родным и близким, по своим островам, но жили они в щадящих условиях, ходили почти без конвоя, получали медицинскую помощь, питались не хуже многих наших людей. И опять без цифр не обойтись, очень уж они красноречивы и упрямы. Японские пленные начали возвращаться домой в 1954 году, а последняя партия отбыла в декабре 1956 года. В среднем пробыли у нас по 10 лет. За этот срок из 640 тысяч пленных умерло 62 тысячи, в основном за первый год. По разным причинам: смена климата, перемена питания и так далее. Значит, за 10 лет скончалось менее десяти процентов. То есть умирало менее одного процента в год, иными словами, меньше, чем один из ста. Ну, допустим, один. А это нормальная естественная убыль для взрослого населения по тому времени в той же Японии или у нас. Не плен, а прямо-таки курорт, оазис для долгожительства. И опять сравнение; за четыре года войны в немецко-фашистских лагерях было убито, замучено, умерло от голода и болезней 58 процентов советских военнопленных. Есть ли надобность что-то пояснять, добавлять к таким показателям?!
Обидно, что некоторые японцы, вернувшись на свои острова полными сил и здоровья, сразу же энергично включились в антисоветскую пропаганду, печатно и по радио распространяясь о том, какие тяготы и мучения перенесли в русском плену. И кто же рассуждает, кричит об этом? Те самые самураи, чья патологическая дикарская жестокость превосходила даже «цивилизованную» жестокость немецких фашистов! Это ведь самураи отрубали головы пленным американцам, англичанам, австралийцам, заподозренным или пойманным при попытке к бегству. Были случаи, когда у пленных вырезали печень и съедали её: считалось, что при этом сила и мужество побеждённого противника переходит к победителю-самураю. Это ведь японцы зверски истязали медицинскую сестру из морской пехоты Марию Цуканову, которая, будучи раненной, оказалась у них в когтях. Более зверски и изощрённо, чем немцы Зою Космодемьянскую. Вонзали Цукановой штык в рану и проворачивали его. Говорить страшно, а приходится. Могила Героя Советскою Союза Марии Никитичны Цукановой на сопке над морем в корейском городе Чондин (по-японски Сейсин) — вечный позор и вечный укор самураям.
А известный теперь на весь мир лагерь смерти под кодовым названием «отряд 731», созданный японцами возле города Харбина для проведения изуверских экспериментов над людьми, в том числе над пленными, при разработке различных видов бактериологического оружия?! Кошмарнее не придумаешь! Ведь только в том сверхсекретном «отряде» японцы уморили, по разным данным, от 5 до 10 тысяч человек, среди которых были дети и женщины. И вот те же самые самураи, возвратившись из Советского Союза в полном здравии и благополучии, жалуются на жестокое якобы обращение с ними, беззастенчиво клевещут на нас. Какая чёрная неблагодарность!
Необходимое добавление автора. Ещё более обидно, что распространяемая самураями клевета обрела сознательную и активную поддержку политических игрунов нашей страны, которые любой ценой ищут себе опору за рубежом, в стане извечных недоброжелателей России. Как же надо не любить свой народ и его историю, чтобы вопреки фактам униженно просить от имени того же народа извинения за грехи, которых не было. Дословно: за «бесчеловечные действия, которые были совершены в отношении японских военнопленных». Это Ельцин осенью 1993 года пластался таким образом в Токио перед японским императором, а затем перед премьер-министром, оскорбляя своим лизоблюдством нас, нашу Россию.
Ах, ах — разнесчастные самураи, их так долго держали в лагерях и к тому же (какое варварство!) заставляли работать: лес пилить и дороги прокладывать. На такой ноте Ельцин с премьер-министром Морихиро Хосокава общался, не зная, вероятно (а советники куда смотрят?!), что не кто иной, как дед этого самого Хосокавы, бывший премьер-министр Фумимаро Коноэ, убедительно просил Сталина использовать японских пленных в трудовых лагерях для частичного возмещения материальных и моральных убытков, нанесённых Японией нашей стране. Ну и для облегчения участи самих пленных. Особая пикантность заключается в том, что как раз в дни ельцинских «покаяний» документы о взаимоотношениях Сталина и Коноэ впервые печатали азиатские газеты, в том числе и японские. Смешно? Да, если бы не было стыдно за нашего «правителя». И грустно.
12
Иосиф Виссарионович хорошо знал историю вообще, а нашей страны тем паче. История же убедительно демонстрирует, что каждая большая война чревата для России тяжёлыми политическими и экономическими последствиями, а если сказать проще — народным недовольством, бунтами и, как правило, большим голодом. Возьмём победу над Наполеоном. Несколько лет провели тогда российские офицеры и солдаты в Центральной Европе, во Франции, насмотрелись на тамошние порядки, сравнивая их со своими. Многие офицеры настроились против неограниченного царского самодержавия. А бравые наши солдаты, побившие в сражениях все вражеские рати, прошагавшие до Парижа, попользовавшиеся прелестями Монмартра, возвращались в своё захолустье, в нищие деревни, ограбленные крепостниками-помещиками. Результат — восстание в декабре 1825 года, хотя и закончившееся неудачей, но надолго всколыхнувшее страну.
Всенародное возмущение, вызванное поражением в Крымской войне, заставило царское правительство срочно провести ряд важных реформ, в том числе и военную, отменить наконец крепостное право. Неудачи 1904 — 1905 годов на Дальнем Востоке, захват японцами наших земель сразу же аукнулись бурным революционным подъёмом по всей стране, едва не снёсшим с трона государя-императора, вынудившим его поделиться властью, созвать Государственную думу.
Логическим завершением Первой мировой войны, обострившей все внутренние противоречия, обнажившей все язвы, стали сразу две революции, расправившиеся и с самодержавием, и с буржуазией. Но ни Первая мировая война, ни тем более противонаполеоновская Отечественная не были столь грандиозны по размаху, по людским и экономическим потерям, по народным страданиям, как Вторая мировая война, а для нас ещё и Великая Отечественная. Значит, и последствия будут соответствующе огромными. Ресурсы промышленности на исходе, сельское хозяйство в упадке, без техники и рабочих рук: все надо возрождать или создавать заново. А народ устал, народ раздражён. Если во время войны тяготы объяснялись напряжённой борьбой с врагами-захватчиками, то теперь не всякий уразумеет, почему нет облегчения, почему жрать нечего и одеться не во что.
Немцам и японцам помогут американцы, экономикой перетягивая на свою сторону, привязывая к себе. А нас, больше всех пострадавших в битве с фашизмом, кто поддержит? Опять же американцы?.. Эти поддержат, как верёвка повешенного. Постараются потуже петлю затянуть. Недовольство у нас, конечно, проявится. Но когда и в какой форме — это надо было предусмотреть, чтобы не допустить потрясений, не суливших ничего, кроме добавочных материальных утрат и, возможно, большой крови.
Знал Сталин и вторую нависшую над нами угрозу, способную усугубить первую. Это — большой голод. Я уже упоминал о том, что на нашу страну систематически, через каждые 12-14 лет, обрушивается неурожай. Высокомудрые учёные связывают это с периодами солнечной активности, но никто не объяснил, почему тяжкие неурожаи «накладываются» именно на те годы, когда нашей стране и без того бывает особенно трудно, доводят до предела ниспосланные нам испытания. Окинем взглядом хотя бы недалёкое прошлое. Вскоре после поражения от японцев в 1904 — 1905 годах, взвихрившего волнения в стране, возник голод в целом ряде губерний, в больших городах. Затем страшный мор, охвативший в 1920 — 1921 годах все Поволжье с населением в 20 миллионов человек. Две войны, первая мировая и гражданская, забрали под ружьё мужиков, чуть ли не подчистую вымели конское поголовье. Уже к 1918 году посевной клин в Поволжье сократился более чем наполовину. А затем грянули подряд два засушливых года: ни снега зимой, ни дождя летом. Даже то немногое, что было посеяно и посажено, сгорало под знойным солнцем на сухой почве. Вымирали деревни. Кто мог — уезжал. Пустели целые уезды.
В свой срок неурожай накатился снова, на этот раз обрушившись в основном на Украину, на южные хлебоносные районы. И как раз в то время, когда сельская местность ещё не оправилась от потрясений коллективизации, не укрепились новые формы труда. Стихия, словно по заказу, опять выбрала такой период, когда ей легче, беспрепятственней было разгуляться на нашей земле, принести наибольший вред. Вот и теперь, по всем расчётам, неурожай должен был вновь обрушиться на нашу страну, ослабленную войной с фашистами. Мы ждали капризов природы, мы готовились к ним, но возможности-то наши были невелики. Посевные площади уменьшились, почти нет удобрений, мало семян, мало машин и скота.
Беду ждали, но она накатилась не сразу. Конец 1945 и начало 1946 года прошли довольно благополучно. На победной волне. С продовольствием было терпимо. Мы использовали своё законное право забрать у побеждённых часть их запасов, в том числе зерно и мясомолочные продукты. И кое-что другое: различную технику, морские суда, станки… Хоть какая-то компенсация за то, что было увезено гитлеровцами, разграблено, уничтожено. Но надолго ли хватит чужого, если собственный карман пуст?!
После изматывающего напряжения военных лет даже молодым, здоровым людям требовался хороший отдых, а уж тем более Сталину, перед которым зримо обрисовывался семидесятилетний юбилей. Но отдыхать ему было некогда. Расслабился бы Иосиф Виссарионович, и покатилось бы расслабление вниз и вширь по всему государству. Однако Сталин трудился с полной нагрузкой, не щадя ни себя, ни своих соратников. И не через силу работал, а находя в этом удовлетворение.
Он достиг наивысшего взлёта, самой большой славы и мировой авторитетности. Кроме всего прочего, ещё и потому, что никто теперь не загораживал его горизонт, даже сопоставлять Сталина было не с кем. Померкла в британских туманах слава Черчилля, отошедшего от власти. Распрощался с земной суетой президент Рузвельт. В прямом и переносном смысле сгорел Гитлер. А в новой поросли политических деятелей не имелось никого, кто мог бы подняться до уровня Иосифа Виссарионовича, отвлечь на себя внимание общественности. Лишь холмы виднелись да бугры пучились. Президент Трумэн — это всего лишь преуспевающий студент по сравнению с академиком Сталиным. Мао Цзэдун, де Голль, Ким Ир Сен, Джавахарлал Неру — их время ещё впереди.
Увы, за каждым подъёмом неизбежно следует спуск… Иосиф Виссарионович сознавал это, но, как и всякому смертному, ему не хотелось утратить достигнутого, он старался закрепиться на сияющей вершине как можно прочнее, не замечая, что перевал уже позади. А может, и замечал, постепенно утрачивая то душевное равновесие, которое обрёл при военных победах. Во всяком случае, повторяю, работал увлечённо и плодотворно, не выпуская из своих рук бразды правления партийно-государственными упряжками. Его пока хватало на все.
Круг главных забот определялся чётко: быстрое восстановление промышленности и сельского хозяйства на новом научно-техническом уровне; расширение и укрепление социалистического лагеря с учётом особенностей входящих в него государств; создание ракетно-ядерного щита для охлаждения тех горячих голов, которые попытались бы воздействовать на нас силой… Работа в этом направлении развивалась особенно успешно. Что ни говори, а первый человек взлетит в космос именно с той платформы, которая была подготовлена Сталиным и его соратниками, причём не только талантливыми учёными, но и такими умелыми организаторами, как Берия. Иначе не держал бы его при себе Иосиф Виссарионович.
Такова работа на будущее. Но были ещё и будни, повседневная многообразная действительность, требовавшая постоянных напряжённых забот. Наиболее тяжкой трудностью стал для неокрепшей ещё страны неурожай 1946 года. При этом удар стихии оказался более сильным, чем ожидалось. В юго-западных областях и все в том же Поволжье голод начал ощущаться с весны, охваченная неурожаем территория быстро расширялась. Ни овощей, ни фруктов, ни зерновых, ни кормов для скота… Иосифу Виссарионовичу докладывали только правду, какой бы страшной она ни была.
«Товарищу СТАЛИНУ
Представляю Вам полученные от т. Абакумова сообщения о продовольственных затруднениях в некоторых районах Молдавской ССР, Измаильской области УССР и выдержки из писем, исходящих от населения Воронежской и Сталинградской областей с жалобами на тяжёлое продовольственное положение и сообщениями о случаях опухания на почве голода.
В ноябре и декабре с. г. в результате негласного контроля корреспонденции Министерством государственной безопасности СССР зарегистрировано по Воронежской области 4616 таких писем и по Сталинградской 3275.
Л. БЕРИЯ. 31.XII.46 г.»
«Сов. секретно
МИНИСТРУ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СОЮЗА ССР
Генерал-полковнику тов. АБАКУМОВУ В. С.
ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
о заболевании населения дистрофией, атрофией и безбелковыми отёками в связи с продовольственными затруднениями в некоторых районах Молдавской ССР.
В связи с неурожаем в 1946 г. в районах сельской местности, особенно в южной части Молдавской ССР, ощущается острый недостаток хлеба у населения. В результате тяжёлого продовольственного затруднения в сёлах Кагульского, Бендерского и Кишинёвского уездов на почве недоедания отмечено 10834 случая заболевания дистрофией, атрофией и безбелковыми отёками.
В числе больных значительный процент составляют дети дошкольного и школьного возраста… В силу такого заболевания значительно возросла смертность населения в этих районах. Так: в Комратском районе в октябре мес. с. г. умерло 280 чел., в том числе 115 детей. В Чимишлийском районе умерло 70 чел. в месяц. В Волонтировском районе умерло в октябре мес. 16 человек. И в других приграничных пунктах зафиксировано умерших от истощения 65 чел.
Имеют место случаи обнаружения трупов на улицах, дорогах и в поле. В октябре мес. с. г. в Леовскую больницу был доставлен подобранный двухлетний ребёнок с запиской, в которой было написано:
«Мой муж погиб на фронте, хлеба мне не дают. Прошу вас, делайте что знаете с ребёнком, я ухожу, чтобы прокормить себя, и не знаю, что будет со мной, может, умру, но я не хочу видеть его, как он будет умирать».
На почве создавшегося продовольственного затруднения среди населения наблюдаются факты антисоветских пораженческих и эмиграционно-изменнических настроений. Так, жители села Шереуды Липканского района Тютюнник Е. Н. и Тютюнник В. Н. заявили: «Если так будет дальше, уйдём в Румынию, там условия жизни лучше, чем в Советском Союзе…»
Жительница села Старый Вотраж Бельцского уезда Вербова Мария заявила: «Советы забирают весь хлеб, но скоро их здесь не будет».
С целью своевременного предупреждения деятельности враждебного антисоветского элемента, предотвращения случаев ухода за кордон и выявления организаторов антисоветской работы мною даны соответствующие указания всем органам МГБ Молдавской ССР.
Министр государственной безопасности МССР
Генерал-майор МОРДОВЕЦ,
2 декабря 1946 года».
А вот всего лишь несколько выдержек из частных писем, прошедших «негласную проверку», — множество подобных выдержек подготовлено было для Сталина отделом «В» Министерства госбезопасности СССР. Опять же с грифом «совершенно секретно».
24.XI.46 г. «…Дома дела очень плохие, все начинают пухнуть от голода: хлеба нет совсем, питаемся только желудями».
(Ершов В. В., Воронежская обл., г. Борисиглебск)
24.XI.46 г. «…Мы погибаем от голода. Хлеба нет, ничего нет, есть нечего. Жить осталось считанные дни, ведь питаясь водой, можно прожить только неделю».
(Бобровских А. С., Воронежская обл., с. Бегрибановка)
20.XI.46 г. «…Тяжело жить и морально, и материально, а тут ещё надвинулся голод. Ведь в Воронежской области страшный недород. Муки, хлеба коммерческого получить нет возможности, очереди тысячные, люди едят жмых. Вот и живи, как хочешь. Смерть хотя и близка, а страшно от голода умирать. Ну, да все равно, лишь бы поскорей. Я так устала, так тяжело жить».
(Иванова К. И., г. Воронеж)
По Сталинградской области
4.XI.46 г. «Бабушка у нас сильно болеет. Она и все мы опухли, уже три дня сидим голодные. Когда кончатся эти мучения? Хлеба по карточкам стали давать меньше: дети получают по 150 грамм, а мама с бабушкой по 100 грамм…»
(Бурова Г. В., г. Сталинград)
20.XI.46 г. «…Мы сейчас не живём, а существуем. И когда только кончатся эти мучения? Мы уже начали пухнуть, переживаем страшный голод, смерть стережёт нас».
(Барыкин А. К.. Сталинградская обл., Н-Чирский р-н, х. Демкин)
Голодающим, разумеется, старались помочь за счёт тех областей, где урожай был получше, кое-что привозили из-за границы, но для огромной страны, залечивавшей военные раны и поражённой недородом, это были малозаметные крохи. Такова, значит, была обстановка, таким был фон событий, о которых хочу рассказать подробней, потому что они касались главным образом «моего» ведомства — военного ведомства.
Итак, Сталин знал, что в нашей стране после каждой большой войны возникают волнения, брожение, недовольство властью. Особенно когда положение осложняется неурожаем, голодом. То есть в такой ситуации, которая сложилась у нас. Надо было готовиться к подавлению волнений, а ещё лучше не допустить их. При этом движущую силу возможного бунта Сталин видел в миллионах фронтовиков, вернувшихся после демобилизации в родные края. Самая активная и решительная часть населения, оказавшаяся далеко не в лучших условиях. Привыкли к твёрдому армейскому пайку, к казённой одежде-обувке, а тут все надо самим. Многие без специальности, без хорошей работы. Неустроенность, нудный и тяжкий быт. А сели учиться, то на какие шиши?! На поле боя проблемы решались штыком и пулей, а тут как? Боевым напором семью не прокормишь. Может, не все правильно в государственном устройстве, что-то надо менять?
Вот она — горючая масса: чиркни спичкой, и вспыхнет. Хлынут фронтовики за вожаками, привычно сливаясь в роты и батальоны, умело пользуясь любым оружием. А вожаки кто? Да те же генералы, которые недавно вели в бой, которым фронтовики верили, чьи приказы привыкли исполнять. А над генералами прославленные маршалы, известные всей стране, — это прежде всего Жуков, Конев и Рокоссовский. И ещё адмирал Кузнецов, за которым стоял военно-морской флот. Грозная сила, если все названные товарищи объединятся.
Такую возможность Иосиф Виссарионович предусмотрел заранее, ещё на завершающем этапе войны. Перед началом наступления на Берлин сместил с поста командующего 1-м Белорусским фронтом Рокоссовского и отправил на соседний 2-й Белорусский фронт, а вместо Рокоссовского на главное, почётное направление назначил Жукова. Пустил чёрную кошку между давними друзьями-приятелями. Константин Константинович пребывал в уверенности, что инициатива исходила от Жукова, стремившегося во всем быть первым. Охлаждение было заметно.
Взаимные отношения между Жуковым и Коневым не выходили за рамки служебно-официальных, хотя Георгий Константинович сделал для Ивана Степановича много полезного. В 1941 году выдвинул его на должность командующего фронтом. Но тот почему-то Жукова недолюбливал, может быть, завидовал его громкой славе. В апреле 1945 года Сталин обострил соперничество двух маршалов, понудив их соревноваться: какой фронт, 1-й Белорусский или 1-й Украинский, раньше ворвётся в Берлин?!
Нет, объединиться три маршала и стоявший особняком адмирал не могли, хотя при определённых условиях поддержали бы друг друга. Если от кого и исходила реальная угроза, то лишь от Жукова — кумира фронтовиков, прямо-таки легендарного народного героя. Вознёсся почти до уровня самого Сталина, во всяком случае, был вторым после Иосифа Виссарионовича и сознавал свою популярность. К тому же честолюбив, самоуверен, в поступках крут. Следовало принизить его авторитет, отдалить от войск. Но не по-топорному, а осторожно, не вызывая ни у кого недовольства. Вот и подошли мы к тому, как стал Георгий Константинович основным персонажем запутанной и трагической истории с нашими полководцами, в которой пострадало до сотни генералов и адмиралов, которую объединяют у нас под общим названием «дело генералов» или «дело семидесяти пяти». Все без разбора смешивается в одну кучу. Фактически же единого «дела семидесяти пяти» не существовало, был целый ряд отдельных дел разного направления, с разным уклоном: некоторые не имели никакого отношения к Жукову. Формально связывает их лишь то, что полководцы, арестованные в 1946 — 1948 годах, довольно долго ждали решения своей участи и многие из них были расстреляны в августе 1950 года в один и тот же день. А это, конечно, не совпадение, а указание свыше.
13
Печальную историю с генералами и адмиралами можно разделить на три части. Так называемый заговор против Сталина — это раз. Сведение под таким предлогом личных счётов некоторыми высокопоставленными деятелями — это два. А на последнем месте, как в повестке дня какого-либо совещания или собрания, — разное. Вот с этого «разного» и начнём, рассматривая названные пункты не по очереди, а в обратном порядке, приводя в каждом случае хотя бы по одному характерному примеру.
Среди первых пострадавших оказался мой давний знакомый Григорий Иванович Кулик, по словам Жукова, «вояка без определённого звания с отпечатками на заднице сталинского сапога». Накликал Кулик на себя беду собственной глупостью и неосторожностью. Удачливый вроде бы человек, пригретый судьбой. И — царапинка на моей совести: не без моей помощи сделал карьеру. Для Сталина Кулик — соучастник того первого военного успеха, который был достигнут Иосифом Виссарионовичем в 1918 году под Царицыном. Это когда я подал идею сосредоточить на узком участке фронта всю имевшуюся у нас артиллерию: Сталин мою идею поддержал, а командарм Ворошилов и начальник артиллерии Кулик осуществили. Есть даже некий оттенок суеверия в том, что Иосиф Виссарионович, помня о победе под Царицыном, многое прощал Ворошилову и Кулику, видя в них людей преданных, приносящих удачу. Слишком много прощал. А если и наказывал, то достаточно мягко, не как других.
В мае 1940 года Григорий Иванович стал Маршалом Советского Союза. Когда грянула война, послан был на Западный фронт разобраться в обстановке и наладить управление войсками. Не разобрался и не наладил: сам попал в окружение, из которого вышел в крестьянской одежде, в лаптях. Сталин разжаловал его в генерал-майоры, однако с учётом прошлых заслуг через некоторое время простил — звание маршала было Григорию Ивановичу возвращено. Но не надолго. 16 февраля 1942 года Специальным присутствием Верховного суда СССР Кулик был осуждён за сдачу гитлеровским войскам района и города Керчи в минувшем ноябре. Снова лишён маршальского звания, а также всех орденов и медалей. Написал Иосифу Виссарионовичу письмо, в котором не столько каялся в грехах, сколько отрицал свою вину. Сталин опять посочувствовал старому знакомцу, ему дали звание генерал-майора. Затем звание генерал-лейтенанта.
Непревзойдённый чемпион по взлётам и падениям, Григорий Иванович Кулик возглавил 4-ю гвардейскую армию и в очередной раз «отличился» в дни Курской битвы. 18 августа 1943 года фашисты нанесли сильный контрудар из района Ахтырки. Для отражения контрудара из резерва Ставки была направлена 4-я гвардейская армия. Однако возлагавшихся на неё надежд не оправдала. Точнее, не оправдал командарм Кулик, действовавший вяло и неумело, а попросту плохо. Был снят с должности по настоянию маршала Жукова.
Что же делать с таким руководителем, куда пристроить? С одной стороны, полная бездарность, самоуверенное деятельное невежество, а с другой — некое покровительство Ворошилова и даже Сталина. В Главном управлении кадров Наркомата обороны долго искали для Кулика такое место, на котором он хотя бы вреда-то не приносил. Наконец, определили его вторым заместителем начальника Главного управления формирования и укомплектования войск Красной Армии. Однако не быть полезным можно, оказывается, на любом посту, даже будучи вторым замом, что видно из докладной записки непосредственного начальника Кулика генерал-полковника Смородинова:
«Генерал-лейтенант Кулик Г. И. числится заместителем начальника Главупраформа по боевой подготовке. Изучая внимательно на протяжении года работу и личное поведение тов. Кулика, прихожу к выводу о необходимости немедленно снять его как не соответствующего своему назначению.
Генерал-лейтенант Кулик совершенно не работает над собой, не изучает опыт войны, потерял вкус, остроту и интерес к работе, вследствие чего не может обеспечить перестройку боевой подготовки запасных дивизий в соответствии с требованиями фронта и эффективно руководить ею… Поэтому считаю совершенно нецелесообразным и ненужным пребывание тов. Кулика в Главупраформе.
Бытовая распущенность, нечистоплотность и барахольство тов. Кулика компрометируют его в глазах офицеров и генералов«…
Вопль генерал-полковника Смородинова был услышан. Сталин в какой уж раз (я со счета сбился!) снял Григория Ивановича с должности и понизил на одну ступень, оставив на погонах Кулика только звезду генерал-майора. Грозила полная отставка. Однако Григорий Иванович (тоже в какой уж раз!) написал «душевные» письма соратникам по гражданской войне — Семёну Михайловичу, Клименту Ефремовичу и, конечно, Иосифу Виссарионовичу. И опять «удержался на плаву». Прочитав письмо, Сталин выругался беззлобно: «Когда же он утихомирится, старой печи кочерга!» — и отправил Кулика с глаз долой, в Куйбышев, заместителем командующего Приволжским военным округом. Поумнеть ему поздно, так хоть дров много не наломает. А получилось — пустили щуку в реку.
В Куйбышеве Кулик заважничал, спекулируя высокими связями в Москве, намекая на то, что его восстановят в маршальском звании, и «тогда кое-кто ещё покланяется».
Подмял под себя командующего округом генерал-полковника Гордова Василия Николаевича, подмял Военный совет и политработников. Сойтись с Горловым и возвыситься над ним не составило большого труда. Их объединяло хотя бы то, что оба считали себя незаслуженно обиженными, оба были недовольны своим положением; нашли взаимное понимание и сочувствие.
В начале войны Гордов командовал общевойсковой армией. Не хуже, по и не лучше других генералов. Во всяком случае, был замечен и в июле 1942 года вознесён на пост командующего Сталинградским фронтом. Однако пробыл в этой должности менее двух месяцев. Ни он и никто другой не смог бы задержать в те трагические дни немцев, рвавшихся к Волге. Но не остановил-то именно Гордов… А тут ещё и неблагоприятное совпадение: в «Правде» была напечатана пьеса Александра Корнейчука «Фронт». Одобренная Сталиным, она получила широкое звучание. Впервые говорилось в ней об ответственности генералов, живущих старым багажом, не овладевших навыками современной войны. Не умом, а нахрапистостью, горлом пытались добиться успеха. И фамилия у такого типичного генерала из пьесы была соответствующая — Горлов. Знающие люди без труда угадывали ситуацию, обрисованную Корнейчуком, и настоящую фамилию генерала — Гордов. Даже сочувствие высказывали Василию Николаевичу.
Военный корреспондент полковник Корнейчук получил за своё произведение высокую литературную премию, а генерал Гордов — несмываемое клеймо на всю оставшуюся жизнь. От командования фронтом его отстранили, «бросили» на 33-ю армию. Заслужил он звание Героя, по выше генерал-полковника не поднялся, а ведь на большую маршальскую звезду мог бы рассчитывать. Отсюда и затаённая обида.
Лицо у Гордова вытянутое, сужающееся книзу. Прямой нос, острый, как клин, подбородок. Вспыльчив, упрям и, вероятно, злопамятен. После появления пьесы возненавидел журналистов, пишущую братию и вообще политработников, что явилось причиной ещё одного осложнения. Вот какого: 274-я стрелковая дивизия вела трудный наступательный бой. А у неё в тылу, в блиндаже, где до начала наступления размещался политотдел дивизии, был обнаружен спящий капитан Трофимов, агитатор вышеназванного политотдела. Узнав об этом, генерал Гордов вспылил: трус, дезертир, укрылся в безопасном месте? Арестовать и расстрелять перед строем офицеров, дабы другим неповадно было. Приказ выполнили начальник политотдела и начальник отдела контрразведки СМЕРШ.
«Ну и что? — скажет знающий читатель. Мало ли кого расстреливали на войне под горячую руку». Да, бывало, особенно в первый период, когда мм отступали. Но случай с капитаном Трофимовым — это уже 1944 год, когда можно было не спешить, выяснить все обстоятельства. Их и выяснили, но уже после того, как человека не стило: товарищи позаботились о том, чтобы спасти хотя бы честь офицера. Оказалось, что Трофимов, находясь на передовой, тяжело заболел и с высокой температурой, в полубреду не смог добраться до госпиталя, дошёл лишь до знакомого блиндажа, где и свалился в беспамятстве. Случай этот стал предметом особого разбирательства Военного совета Западного фронта, который квалифицировал действия генерала Гордова как незаконное самоуправство. Неправедный приказ был отменён, а все лица, причастные к его появлению и исполнению, получили соответствующие взыскания.
Карьеру Василия Николаевича Гордова можно было считать законченной. Приволжский военный округ, затем отставка, и все. И вдруг горизонт посветлел, появилась надежда: прибыл новый заместитель, Григорий Иванович Кулик. По званию всего генерал-майор, но человек известный по всей стране, почти легендарный герой гражданской войны, соратник самого Сталина, бывший маршал, уверенный в том, что высокое звание ему снова вернут, он возвратится в Москву и, конечно, заберёт с собой надёжных товарищей, с которыми сдружился в опале. Вот и сошлись обиженные: Гордов обрёл надежду на лучшее будущее, а Кулик нашёл хорошего собутыльника и терпеливого слушателя воспоминаний и рассуждений.
Без третьего, как известно, в пьянке не обойтись. Таковым стал сослуживец по штабу округа генерал-лейтенант Ф. Т. Рыбальченко. А Григорий Иванович, оказавшись вдали от столицы, совсем «раздухарился», переваливая из запоя в запой. И не только в славном городе Куйбышеве, но все чаще наведываясь со своей компанией к самому Кремлю: в гостинице «Москва» у Кулика имелся «собственный» номер. По указанию генерала Абакумова этот номер прослушивался военной контрразведкой, как и некоторые другие помещения, в которых бывал и «гулял» Григорий Иванович. Квартира в Куйбышеве, служебный кабинет, дача. Сделано это было не без ведома Сталина, опасавшегося, что «старая кочерга Кулик по пьянке слишком много болтает».
Вместе с Иосифом Виссарионовичем мне довелось прочитать несколько донесений о поведении Кулика и Гордова, прослушать несколько записей, в которых упоминался Сталин. Иногда это была просто пьяная болтовня. Например: Кулик рассказывает о привычках Сталина, о том, что тот не сидит за столом, шастает по кабинету от стены до стены, будто шило у него в одном месте. А вот голос Гордова:
— Когда ходишь, больше возможности наткнуться на полезные мысли.
— А что, своих ему мало? — это Рыбальченко. В ответ Кулик ворчит что-то, можно разобрать только одну фразу:
— Вырос, а ума не вынес.
Ну и тому подобное. Вероятно, и эти фортели сошли бы Кулику с рук. Однако собутыльники, особенно Григорий Иванович, в разговорах все больше распоясывались. Гордов, упоминая о системе госбезопасности, употребил слово «инквизиция». «Уродливый режим» — тоже его выражение. А вот совсем уж криминал: Верховный главнокомандующий, дескать, совершил много ошибок в сорок первом — сорок втором годах, а вину свалил на генералов. Почитайте внимательно «Фронт». Что получается? Высшее командование у нас хорошее, войска наши стойкие, а генералы дураки-дундуки, с них и спрос. Военные поражения, послевоенный голод — все переложено на чужие плечи. В чем-то прав был Василий Николаевич, но слишком обоюдоострой, слишком опасной была его правота.
Гордов переступил запретную черту, особенно с рассуждениями об «уродливом режиме». А Кулик не только не оспорил Гордова, но пошёл ещё дальше. Рассказывая собутыльникам о критических днях обороны Царицына, присвоил себе все заслуги в нанесении по белым массированного артиллерийского удара, решившего исход сражения. Сталин и Ворошилов люди цивильные, по военной части ничего тогда не смыслили, не умели. Был ещё генштабовский офицер-теоретик, способный только советы давать (это значит я, Лукашов). Один Кулик с германцами бился, практику получил, до подпрапорщика дорос (а я и не знал, что у него столь «высокий» чин, считал заурядным унтером. — Н. Л.). Всю победную операцию он, Кулик, на себе вытянул. За одну ночь согнал артиллерию в район Садовой, а наутро «фуганул так, что от наступавшей казары только мокрое место осталось».
Ничего худшего для себя Кулик придумать не смог бы, если бы даже очень захотел. На любимую мозоль Иосифа Виссарионовича каблуком наступил. Чем особенно гордился Сталин? Как раз операцией под Садовой, положившей начало его военным успехам, приобщившей его к основополагающим военным знаниям, исходя из которых он создал потом свою теорию сосредоточения войск на решающем направлении, нанесения массированных огневых ударов и тому подобное. И соратников, которые были тогда с ним, способствовали удаче, ценил особенно, не давал в обиду. Ворошилова, Лукашова, того же Кулика, который теперь обгадил светлое прошлое, замахнулся на пальму первенства. Это — слишком. В Куйбышев для оценки деятельности командования Приволжским военным округом была отправлена специальная комиссия. По её выводам был подготовлен приказ, подписанный министром вооружённых сил СССР 28 июня 1946 года. [101] В приказе говорилось:
«При проверке положения дел в Приволжском военном округе установлено, что заместитель командующего войсками округа генерал-майор Кулик недобросовестно относился к выполнению своих служебных обязанностей, работал плохо и в быту вёл себя недостойно. Пользуясь покровительством командующего округом Гордова, вместо работы в округе Кулик неоднократно без служебных надобностей приезжал в Москву и бездельничал.
Как известно, генерал-майор Кулик во время Великой Отечественной войны не оправдал оказываемого ему доверия; ни на одном посту он не справился с работой, во многих случаях преступно-халатно относился к порученному делу, за что не раз снимался с занимаемых должностей, был судим и снижен в звании. В 1945 году за недостойное поведение, несовместимое с принадлежностью к ВКП(б) и как морально и политически разложившийся, Кулик был исключён из рядов партии.
Тем не менее, как это видно из вышеизложенного, Кулик и в Приволжском военном округе продолжал вести себя недостойно, чем окончательно показал нежелание исправить своё поведение и честно выполнять возложенные на него обязанности.
Признавая такое поведение Кулика несовместимым с пребыванием его на ответственной работе в армии, приказываю:
Заместителя командующего войсками Приволжского военного округа генерал-майора Кулика Г. И., как не оправдавшего доверия и за недостойное поведение, спять с занимаемой должности и уволить из рядов армии в отставку.
И. СТАЛИН»
Логическое продолжение не заставило себя ждать. Через некоторое время Г. И. Кулик, В. Н. Гордов и Ф. Т. Рыбальченко оказались на Лубянке. Их обвинили в вынашивании террористических планов по отношению к членам Советского правительства. Несмотря на многочисленные допросы, даже на «допросы с пристрастием», ни один из трех генералов виновным себя не признал. Однако приговор состоялся. 24 августа 1950 года они были расстреляны.
Через семь лет их оправдали. При Хрущёве, который руководствовался принципом: посмотри, что было при Сталине, и сделай наоборот. Верховный Совет страны возвратил Кулику звание Героя Советского Союза, права на все его ордена и медали. Более того, даже звание Маршала Советского Союза посмертно вернули ему. На мой взгляд — перестарались. Ну какой из него маршал, война показала, на что он способен.
14
Мы, значит, разделили так называемое дело о заговоре генералов, или иначе «дело семидесяти пяти», на три составные части. Из-за неоднородности. Начав с «разного», разобрались более или менее с теми, кто попал в разряд заговорщиков совсем случайно. А теперь — о тех, с кем сводил счёты Берия, кто оказался жертвой интриг, исходивших, увы, от Сталина.
Лаврентий Павлович был одним из первых, кто уловил ещё в конце войны нараставшее недовольство вождя некоторыми нашими военачальниками — теми, кто обрёл в победах уверенность и проявил большую самостоятельность. И не только недовольство, но даже опасение, обострившееся с началом голодного 1946 года. Не слишком ли много у генералов власти и популярности? Не пора ли напомнить поговорку «каждый сверчок знай свой шесток» и показать, кто истинный хозяин страны?! За маршалом Жуковым армия, за адмиралом Кузнецовым флот, а за Сталиным вся держава с её отлаженным государственным и партийно-политическим механизмом. Пусть это почувствуют все. Мысли и устремления Иосифа Виссарионовича по этому поводу, как высказанные, так и не высказанные, были понятны Берии, стали для него руководством к действию, тем более что они полностью соответствовали далеко идущим планам самого Лаврентия Павловича (о чем стало известно позже).
Суть такова. Близилось семидесятилетие Иосифа Виссарионовича. Было заметно, что он стареет. Малоподвижным, как маска, стало лицо, все реже оживляемое улыбкой, усмешкой или недовольной гримасой. Потускнели глаза: они теперь не блестели при радости и меньше желтели от гнева. Казалось, он чаще смотрел в себя, чем на окружающих. Раньше при раздражении глаза его суживались, начинали подёргиваться нижние веки. С возрастом этот тик все заметней перерастал в мелкую дрожь — одрябли соответствующие мускулы. Верный признак того, что Иосиф Виссарионович может сорваться, но у него обычно хватало силы воли сдержаться, погасить вспышку, скрыть своё состояние за обычным спокойствием! А ещё раздражала его левая рука, становившаяся все менее послушной и полезной. Она тонула в просторном рукаве кителя или мундира: будто там протез или вообще нет ничего. Росло желание посидеть за рабочим столом, неспешно создавая задуманные труды. Практику хотелось заняться теорией, подвести некоторые итоги.
Да, Сталин старел, это видели окружавшие его люди, хотя никто никогда словечком не обмолвился на такую «скользкую» тему. Все понимали, что уход Иосифа Виссарионовича чревато большими, непредсказуемыми, опасными переменами. Среди тех, кого это особенно тревожило, был Лаврентий Павлович Берия. Слишком много грехов висело на нем, слишком много бед связывалось с его именем. Придётся нести ответственность за все плохое, что было содеяно при Сталине. Или… Как там у драматурга Шварца выразился молодой человек, убивший дракона, владевшего городом? «Покойник (дракон) воспитал их так, что они повезут всякого, кто возьмёт вожжи». Слова крамольные, но правильные. Повезут ведь. Значит, надо заранее готовиться к тому, чтобы захватить бразды правления в свои руки, опередив или убрав возможных конкурентов. Любой ценой. Третьего не дано.
Рыбак рыбака видит издалека. Без сговора, полуосознанно тянулись один к другому те, у кого совесть была нечиста, кто боялся ответственности и видел спасение только в захвате самых высоких партийно-государственных постов после смерти Сталина или даже при нем, когда стареющий вождь ослабеет. Кто палку взял, тот и капрал.
Окрепла давняя дружба Берии с Микояном. Завязалась новая — с Маленковым. К ним тяготел Каганович. Но все это было зыбко, неопределённо до того дня, когда произошло событие, по сути своей частное, не вошедшее в анналы истории, однако значительно повлиявшее на дальнейшее развитие событий в высшем эшелоне власти.
16 июля 1946 года Иосиф Виссарионович смотрел на стадионе «Динамо» парад физкультурников. Был доволен, радушен, сидел в своей излюбленной позе: руки скрещены внизу живота, колени раздвинуты, ступни сомкнуты. Без возражений позировал известному фотокорреспонденту Евгению Халдею. «Болел» за спортсменов, чаще обычного пуская табачный дым. Потом, за обедом, выпил свою норму. А вечером мне позвонил Власик: срочно приезжайте на дачу. Когда я прибыл, там уже находились Берия и, если не ошибаюсь, Андреев. Оба взъерошенные, растерянные, Иосиф Виссарионович полулежал на диване, накрытый серым плащом. Осунувшееся бледное лицо выражало нечто среднее между страхом и удивлением: сам, дескать, не понимаю, что произошло.
Власик рассказал: во время прогулки по саду Сталин вдруг почувствовал себя плохо. Стеснило грудь, накатывала тошнота, потемнело в глазах. Заболела голова. «Почернел, как чугунный, как шахтёр из забоя, только зубы видны…» Власик и садовник отвели Иосифа Виссарионовича в кабинет, уложили его. Врача вызывать не велел. И вот вроде бы отошёл, продышался, сетовал только на слабость в ногах.
Таков был первый звонок, возвестивший, что здоровье Сталина начинает давать сбои, напомнивший о том, что вождь отнюдь не бессмертен. Приступ мог повториться с непредсказуемыми результатами. Иосиф Виссарионович сделал для себя некоторые выводы. Неохотно, но прошёл медицинское обследование, прислушался к совету врачей насчёт режима и отдыха. Даже не курил несколько дней, что подействовало на него, заядлого табачника, не лучшим образом. Он нервничал, злился и вернулся в нормальное состояние лишь после того, как опять взялся за трубку.
Для партийно-политических и хозяйственных деятелей, окружавших Сталина, первый приступ явился новой точкой отсчёта. Каждый задумывался о будущем, искал единомышленников, надёжных соратников. Активнее начал проявлять себя Берия, расширяя сферу своего влияния. К нему, хитрому, осторожному, обладавшему большой властью, потянулись, вслед за Кагановичем, министр вооружённых сил маршал Булганин, генерал армии Штеменко, ставший вскоре начальником Генерального штаба, а главное — такой авторитетный человек, как Хрущёв. Постепенно складывалось неофициальное руководящее ядро: Берия, Хрущёв, Маленков. Опираясь на эту силу, Лаврентий Павлович принялся осуществлять свои планы, убирая тех, кто был опасен для него, мог стать на пути. Использовал при этом настроение и пожелания Сталина, развивая и варьируя их по собственному усмотрению. Особенно когда громил флотское руководство.
С моряками Берия всегда был не в ладах, не мог понять и принять их корпоративности, независимости. Как будто обособленное государство. У адмирала Кузнецова свой наркомат, свой Главный штаб, свои структуры, в том числе и разведывательные. А форма одежды, а звания? Лаврентий Павлович никак не мог запомнить, кто выше: капитан 2-го или 3-го ранга, контр— или вице-адмирал. Сам Николай Герасимович Кузнецов всегда вежлив, приветлив и в то же время холоден и недоступен. К тому же он человек Андрея Александровича Жданова, который, как бывший речник, курировал флот. А Жданов — главный соперник Берии. После войны Сталин все заметней выделял Жданова, все ближе сходился с ним на деловой и на личной основе, видя в Андрее Александровиче наследника и продолжателя. Породниться хотел, выдав свою Светлану за ждановского сына Юрия.
В Москве Андрея Александровича поддерживали Молотов, Андреев и Ворошилов. В его когорте молодые, но уже проявившие себя люди готовые руководители на все высшие посты в партии и правительстве. Это переживший со Ждановым всю блокаду Алексей Александрович Кузнецов (однофамилец адмирала) — первый секретарь Ленинградского областного и городского комитета партии, к тому же секретарь ЦК ВКП(б). Это академик-экономист Николай Алексеевич Вознесенский, член Политбюро Центрального комитет партии, прошедший практическую школу на посту председателя Госплана СССР, готовый в любой момент возглавить Совет Министров. И, кстати, всегда поддерживающий своего приятеля адмирала Кузнецова. Таков тесный круг, разорвать который Берия считал необходимым.
На Николая Герасимовича Кузнецова обида особая. Мы уже говорили о том, что, приняв пост наркома ВМФ, адмирал Кузнецов вытеснил из флотского руководства ставленников Лаврентия Павловича, сведя его влияние на моряков почти до нуля. Однажды Берия уже попытался рассчитаться за это, обвинив командование Балтийского флота и самого адмирала Кузнецова в паникёрстве, граничащем с изменой. Это когда немцы приблизились к Ленинграду и был отдан секретный приказ подготовить корабли Балтфлота к взрыву, заминировать их, чтобы ни один не попал в руки гитлеровцев. Ещё, мол, чуть-чуть, и загубили бы целый флот. А кто в ответе?..
Вопрос был поставлен со всей острогой. Ох и полетели бы адмиральские головы! Но попытка Берии сунуть нос в морские дела окончилась для него большим конфузом. Не знал Лаврентий Павлович, что распоряжение об уничтожении в критической ситуации всех кораблей Балтфлота было подготовлено по указанию Верховного главнокомандующего, что документ этот скреплён тремя подписями: Кузнецова, Шапошникова и Сталина. А обвинять товарища Сталина в паникёрстве, граничащем с предательством, — это уж слишком! Выслушав тогда, в 1942 году, резкие слова Верховного по поводу этой своей инициативы, Берия до поры до времени отступился от Кузнецова. Ждал изменения ситуации. И дождался.
Во время войны Сталин благосклонно воспринимал мнение адмирала Кузнецова, как и мнение других специалистов. Им лучше знать: они предлагают, им и выполнять. После победы обрисовался иной подход. Иосиф Виссарионович считал, что лучше и дальше видит политические, экономические и военные перспективы, нежели узкие специалисты. И вообще: слишком уж часто стали противоречить ему вместо того, чтобы внимать и выполнять. Прав Берия — подразболтались гайки, подтянуть надобно.
С осени 1945 года разрабатывалась у нас десятилетняя программа судостроения. Моряки, подчёркивая возросшую роль авиации, предлагали строить авианосцы, а также подводные лодки, которые трудно обнаружить даже с воздуха, которые менее уязвимы для нового ядерного оружия. Я считал, что они правы. А Иосиф Виссарионович настаивал на создании тяжёлых крейсеров: по его мнению, это корабли универсальные, способные охранять свои воды, действовать далеко от своих баз в открытом море и даже у берегов противника. Адмирала Кузнецова поддержал экономист Вознесенский, утверждавший, что строить авианосцы и подводные лодки гораздо целесообразнее, так как за ними будущее. Оба они не понимали, почему упорствует Сталин, не учитывали одну важную черту его характера — устойчивость первого впечатления, первого ощущения. В удачный момент произошла встреча с кем-то или с чем-то, сложилось хорошее мнение, остались приятные воспоминания — это надолго, даже навсегда. И наоборот. А первым военным кораблём, на борт которого поднялся когда-то Сталин, был именно крейсер. Ощущение незабываемое. Строгий порядок, идеальная чистота, целесообразная деятельность всех служб, чёткая работа машин и механизмов. Боевая мощь. Стремительный полет над всхолмлённой зыбью морской стихией. Запомнилось: «крейсер волнам не кланяется». Корабли-то действительно были хороши. Для своего времени.
Мало кому известно, что в конце июля 1933 года Иосиф Виссарионович вместе с Ворошиловым и Кировым побывал на Кольском полуострове, где только-только создавался наш Северный флот. Побеседовал с военморами на борту подводной лодки «Д-1» — «Декабрист». Буксирное судно «Буревестник», где разместилась наша партийно-правительственная делегация, проследовало по Кольскому заливу. Сталин и его соратники осмотрели пустынную Екатерининскую гавань и другие бухты, выбранные для базирования военных кораблей. Тогда и зародились военно-морские базы Полярное и Ваенга. Последняя, переименованная после войны в Североморск, превратилась в большой город, в заполярный Севастополь. А я вспомнил о рейсе «Буревестника» потому, что Сталин сетовал на то, что на севере нет ни одного крейсера, и заявил: обязательно будут.
А вот история курьёзная, но для Иосифа Виссарионовича характерная. Однажды летом он отправился отдыхать в Крым. Зная, что Сталин и на отдыхе занимается делами, на Южный берег приехали многие руководящие работники, чтобы быть «под рукой». С семьями, совмещая полезное с приятным. Но в Крыму Иосифу Виссарионовичу в тот раз не понравилось. Было жарко, пыльно, сухо. Потянуло на Кавказ, к буйной зелени субтропической Гагры. Отправиться решил на крейсере: и быстро, и приятно, и для дела полезно — посмотреть, как моряки службу несут, побеседовать с офицерами.
Спущен был, как положено, парадный трап. Горнист сыграл свой сигнал. Командир крейсера доложил поднявшемуся на палубу Сталину о готовности корабля к походу. Иосиф Виссарионович был доволен. И вдруг заминка. Вслед за Сталиным по трапу потянулись сопровождавшие его деятели. Вахтенный у трапа, бравый капитан-лейтенант в парадной форме, при кортике, в щегольской фуражке с крутым, почти вертикальным «нахимовским» козырьком, пропускал гостей по списку. Но стоп — женщина! Кажется, это была жена Алексея Николаевича Косыгина. Скорее всего она, такая уж неразлучная были пара. Сталин оглянулся на повышенные голоса: в чем дело? Вахтенный взял под козырёк:
— Женщины на военный корабль не допускаются.
— Плохая примета, — улыбнулся Иосиф Виссарионович. — Но может, сделаем исключение?
— Никак нет. Не положено!
Все присутствовавшие замерли в ожидании: что-то будет?
— Ви-и такой суеверный? — спросил Сталин.
— Традиция. Ещё в первом морском уставе царя Петра сказано: а женщин на корабле не имать, буде имать, то по числу команды, дабы…
— Что же вы замолчали, продолжайте.
— Дабы не разводить блядства на корабле, — дерзко отрапортовал капитан-лейтенант.
Кто-то испуганно ахнул. Несколько обескураженный, Сталин спросил:
— Прямо такими словами?
— Так точно!
— Что же нам делать? — пожал плечами Иосиф Виссарионович. — По числу команды у нас женщин не наберётся, да и разместить негде… Обойдёмся без них. Женщин можно отправить на самолёте или на пассажирском судне.
Все остались довольны: и моряки, и сам Иосиф Виссарионович. В кают-компании даже тост поднял «за смелых и находчивых офицеров этого крейсера, хранящих традиции русского флота».
Такое вот у него пристрастие к крейсерам, особенно к тяжёлым, а Кузнецов возражал, настаивая на строительстве авианосцев и подводных лодок. И не только по этому поводу проявились расхождения. Сталину пришла мысль увеличить количество флотов. Думаю, не сама по себе явилась, а подсказал адмирал Исаков Иван Степанович — Ованес Исакян. В октябре 1942 года он был ранен на Северном Кавказе, ему ампутировали ногу, с тех пор прочно «стал на якорь» в Москве и, являясь заместителем наркома ВМФ, координировал действия морских сил с сухопутными войсками. А поскольку Николай Герасимович Кузнецов часто бывал в отъезде, на флотах, то Сталин обращался за советами по морским делам к старому знакомому Исакову. Сам или через Анастаса Ивановича Микояна. А когда начались разногласия с Кузнецовым, вызвал Ивана Степановича к себе, предложил ему должность начальника Главного морского штаба, чтобы «навести там порядок».
— Товарищ Сталин, я ведь без ноги, мне трудно бывать на кораблях.
Иосиф Виссарионович подумал и произнёс фразу, получившую известность среди моряков:
— Лучше иметь на этом посту человека с головой и без одной ноги, чем с ногами, но без головы.
Кроме всего прочего эти слова означали, что Главный морской штаб, а следовательно, и нарком Кузнецов работали последнее время неудовлетворительно. Пришлось Исакову взяться за гуж. Тянул он его недолго: обострилась болезнь, потребовалась операция на культе, но кое-что сделать успел. За кабинетным столом сидючи и рассматривая морские карты, задумался-засомневался: а не мало ли у нашей великой морской державы оперативно-стратегических объединений? Всего четыре флота: Северный, Балтийский, Черноморский, Тихоокеанский, да две морские флотилии — Беломорская и Каспийская. Можно и побольше, посолидней.
Услышав такую идею от Сталина, адмирал Кузнецов сразу принял её в штыки. Вернее, не всю идею, а половину. Ну действительно, флот на Дальнем Востоке можно разделить на две части. Там огромные, тысячемильные просторы, затрудняющие управление, разные климатические условия, разнородные задачи. Северо-Тихоокеанскому флоту, опираясь на Камчатку, контролировать северную часть Великого океана. Южно-Тихоокеанскому флоту с базами в Советской Гавани и Владивостоке действовать в Японском море и, по возможности, в направлении экватора, в центральной части океана. Но какой же смысл делить надвое Балтийский флот, дислоцирующийся в замкнутой акватории, не имеющий свободного выхода в другие моря-океаны, а следовательно, перспектив роста?
— Вами владеет дух противоречия, — недовольно произнёс Сталин. — Вы подумайте, взвесьте.
— Балтийский морской театр невелик, там вполне достаточно иметь одного оперативного начальника.
— Соберите Военный совет, обсудите, — это уже приказ. — А мы посмотрим.
Между тем Берия не упускал ни одной возможности расширить трещину, образовавшуюся между Сталиным и Кузнецовым. Почти при каждой встрече с Иосифом Виссарионовичем пускал каплю яда. Сегодня: среди авиаторов нехорошие разговоры идут, почему это морской флот имеет свой наркомат, а у воздушного флота такового нет… Завтра: по непонятным причинам затягивает Кузнецов перегонку к нам военных кораблей, доставшихся по репарациям от Италии. Ссылается на нехватку людей. В войну хватало для спецкоманд, которые в Америке получали корабли по ленд-лизу, а теперь, видите ли, мало. Дождёмся, что итальянцы все ценное оборудование растащат, оставят одни железки. А ведь свой наркомат у моряков, своя рука — владыка.
За неоперативную якобы работу по получению репараций адмирал Кузнецов получил выговор от Совета Народных Комиссаров. Лаврентий Павлович удовлетворённо потирал пухлые руки.
На Военном совете, который приказал созвать Сталин, по его поручению присутствовали Жданов и Микоян. Несмотря на это, Совет принял решения, не оправдавшие надежд Иосифа Виссарионовича. Все голосовавшие поддержали мнение Кузнецова. При молчаливой поддержке Жданова. Воздержался только Исаков.
И грянул гром. Наркомат ВМФ был упразднён. Кузнецов из наркома превратился в главкома одного из родов войск. Сталин дал понять, что и на этом посту адмирал может не задержаться. А тут, как раз прямо ко времени, поступило письмо от сотрудника одного из военных научно-исследовательских институтов капитана 1-го ранга Алфёрова. С сообщением о том, что в трудные дни войны командование ВМФ передало тогдашним нашим союзникам секретную документацию по артиллерийскому вооружению, навигационные карты, а главное — образцы новой авиационной (парашютной) торпеды. Таким образом, был нанесён ущерб обороноспособности нашего государства. Нарком Кузнецов и его приспешники адмиралы Алафузов, Степанов и Галлер вели двойную игру, работая на американцев. Перечислены факты, названы даты.
На доклад к Сталину (а письмо было адресовано Иосифу Виссарионовичу) Берия пошёл вместе с Булганиным. Аргументы настолько убедительные, что Лаврентий Павлович мог позволить себе держаться в тени. Своё он сделал, а о кознях моряков пусть сообщит вождю Булганин — адмиралы теперь в его подчинении.
Сталина донос не порадовал. Он ведь не намеревался остаться без нашего лучшего флотоводца. Одёрнул, ограничил полномочия, показал ему его место — и ладно. А донос давал делу другой поворот, осложняя положение. Без последствий не оставишь, без расследования не обойтись. И была ещё одна сторона, о которой автор письма мог не знать, а Берия умалчивал. Ещё в 1942 году между Советским Союзом, Великобританией и Соединёнными Штатами было заключено соглашение о взаимном обмене информацией и предметами вооружения, потребными той или другой стороне. Что и практиковалось. А парашютные торпеды и некоторые навигационные карты были переданы союзникам с разрешения Сталина — в рамках имевшейся договорённости. Письменного одобрения не требовалось. Кузнецов просто поставил в известность Верховного. Иосиф Виссарионович не возражал — это он помнил. Кузнецов, конечно, тоже. Как он теперь поведёт себя… Решение, принятое Сталиным, было почти соломоновым:
— Для отстранения адмиралов не вижу пока достаточных оснований. Тем более для отстранения Кузнецова. Он нам нужен. Но судить будем. Судом чести. Узнаем, что скажут люди, какое мнение у моряков. — Помолчал, посопел сердито: — Выясним, что за человек Кузнецов, какое у него нутро.
Вряд ли Берия и Булганин обратили особое внимание на последнюю фразу Сталина. А я хорошо понял её. Иосиф Виссарионович хотел проверить, возьмёт ли адмирал Кузнецов ответственность на себя или будет отнекиваться, ссылаться на Сталина. Экзамен на преданность, на надёжность. А поняв это, счёл своим долгом предостеречь Николая Герасимовича от возможной ошибки, чтобы он, человек честный и откровенный, не навредил сам себе.
Связываться с Кузнецовым напрямик не хотелось. В сложившейся ситуации он, конечно, привлекал особое внимание бериевской агентуры. Поехал к своему младшему тёзке, Николаю Алексеевичу Вознесенскому. Сказал, что надо побеседовать с Кузнецовым без посторонних глаз и ушей. Вознесенский сразу позвонил адмиралу: в Совмине, мол, возникли вопросы по кораблестроительной программе. Булганин против закладки больших кораблей, за мелкий, «москитный» флот — стоит дешевле. Надо посоветоваться. Прямо сейчас. Николай Герасимович приехал, а я «случайно» зашёл в кабинет Вознесенского, потом проводил адмирала по коридору, по лестнице до подъезда. Посоветовал ему при любом расследовании, при любых обстоятельствах не упоминать фамилию Сталина, не ссылаться на него.
— Таких намерений не было, — ответил Николай Герасимович. — Да и документов подтверждающих нет.
— Даже если появятся. Не ставьте Иосифа Виссарионовича в неловкое положение, он этого не забудет.
Суд чести состоялся в актовом зале Главного штаба ВМФ. Собраны были морские офицеры, адмиралы. Выступали свидетели и эксперты — последние явно подготовленные заранее. Председательствовал маршал Говоров Леонид Александрович, привлечённый для объективности «со стороны», из сухопутных войск, известный своей справедливостью и независимостью суждений (в партию вступил лишь в сорок втором году, будучи уже командующим Ленинградским фронтом). На такого не надавишь ни с какой стороны. С моряками знаком был по Ленинграду, где вместе с Балтфлотом защищал северную столицу. Хорошо знал заместителя Кузнецова адмирала Галлера Льва Михайловича, других соратников Николая Герасимовича Кузнецова, оказавшихся теперь перед судом чести. Мог оценить их беспристрастно и разносторонне — так, по крайней мере, считалось.
Адмиралы вели себя очень достойно и порядочно, вызывая уважение. Не сваливали «вину» с одних плеч на другие. На вопрос «кто основной виновник передачи за рубеж документов и оружия» отвечали так: «Могу определить только степень своего участия». Кузнецов не ссылался на секретное соглашение между нашим правительством и бывшими союзниками. На Сталина и намёка не было. Адмиралы подтвердили, что парашютные торпеды и некоторые навигационные карты действительно были переданы американцам и англичанам. Не из-за потери бдительности, а в обмен на то, что нужно было для нас. Кузнецов подчеркнул: авиационная (парашютная) торпеда давно уже рассекречена, книга с её описанием и чертежами продаётся в магазинах и киосках.
— Теперь рассекречена, а раньше военной тайной была. А навигационные карты используются и будут использоваться нашими возможными противниками, — привёл свои доводы самый активный обвинитель вице-адмирал Н. Кулаков.
Конечно, «сухопутному» маршалу Говорову трудно было разобраться во всех тонкостях. Да это и не входило в его обязанности. Суд чести должен был установить и установил степень виновности Кузнецова, Алафузова, Галлера и Степанова в «совершении антигосударственного и антипатриотического поступка». И принял решение ходатайствовать перед Советом Министров о предании виновных суду Военной коллегии Верховного суда СССР.
Между Сциллой и Харибдой оказались члены Военной коллегии. С одной стороны, не покарать адмиралов нельзя. Вот факты, вот мнение военной общественности. С другой — понимание того, что адмиралы действовали с одобрения самой высокой власти. Осудив адмиралов, не осудишь ли того, кто стоял за ними, чью фамилию боялись даже произнести?! Всяко могло повернуться.
Приговор Военной коллегии был настолько мягок по тем временам и настолько обтекаем, что из него трудно было понять, за что же наказаны адмиралы. Получалось, вроде бы за утрату бдительности.
Пострадали главным образом непосредственные исполнители, Алафузов и Степанов. Им дали по 10 лет с лишением званий и наград. Галлеру — 4 года. Кузнецов был оправдан. Однако по предложению Военной коллегии он, носивший гордое звание Адмирала Флота Советского Союза, был разжалован в контр-адмиралы, то есть до низшего адмиральского чина. Ею отправили на Тихий океан координировать там действия военно-морских сил Дальнего Востока.
Пройдёт несколько лет, и Сталин осознает, какую ошибку он допустил, отринув честного скромного человека, знатока флотских дел, одного из авторитетнейших моряков мира. Жизнь покажет, что Николай Герасимович был прав во всем, от необходимости строить авианесущие корабли и подводные лодки до целесообразности иметь в государстве самостоятельный руководящий орган военно-морских сил. Признав свою оплошность, Сталин в 1950 году вернёт Кузнецова в Москву и поручит ему возглавить воссозданное министерство ВМФ. И не вставлял больше морякам палки в колёса.
Спустя три сода были полностью реабилитированы и возвращены на прежние должности Алафузов и Степанов. А вот Галлер, осуждённый на небольшой срок, освобождения не дождался. Слабый здоровьем, он умер в тюрьме. И никто не знает, где похоронен бывший командующий Балтийским флотом, бывший начальник Главного морского штаба и заместитель наркома ВМФ. Родных у него не было — всю жизнь провёл в корабельных каютах или в комнатке при служебном кабинете. [102]
А Кузнецова «доконает» пришедший к власти Никита Хрущёв, одержимый необузданным стремлением ломать, переиначивать, перестраивать. Не обделил он своим вниманием и вооружённые силы, принявшись реформировать и сокращать их. Морякам приказано было резать на металлолом большие надводные корабли. Расчётливые американцы ставили свои линкоры, авианосцы и крейсера на консервацию, а наши моряки со слезами на глазах уничтожали то, что не по вкусу было новому московскому «стратегу». (Через четверть века, когда потребует обстановка, американцы расконсервируют свои корабли и пошлют их к берегам Азии, в Средиземное море, в Персидский залив. — В. У.)
Николай Герасимович Кузнецов, принципиально несогласный с Хрущёвым, резко выступит в защиту нашего флота. За что будет вторично разжалован и уволен со службы с издевательски-малой пенсией. Чтобы прокормиться, будет подрабатывать переводами, благо знал несколько языков. (Уникальное звание Адмирал Флота Советского Союза будет возвращено Кузнецову посмертно — в 1988 году. — В. У.)
Процесс над Кузнецовым, Галлером, Алафузовым и Степановым являлся как бы промежуточным, примыкая одной стороной к «заговору генералов», а другой — к готовящемуся в ту пору «ленинградскому делу», к той расправе, которую Берия и Маленков учинят над руководителями северной столицы, видя в них конкурентов в борьбе за послесталинскую власть. Победа над группой А. А. Жданова была тогда полной. Сам Андрей Александрович при странных обстоятельствах умрёт в Кремлёвской больнице. Подробнее об этом будет рассказано позже.
15
Материалы, компрометирующие Георгия Константиновича Жукова, начали собирать с окончанием войны. Общее руководство осуществлял Берия. Разработку вёл генерал Абакумов, возглавлявший военную контрразведку СМЕРШ, а затем Министерство государственной безопасности. При этом особенно усердствовал Лаврентий Павлович. Для него прославленный маршал — помеха на пути к власти: могли возникнуть разные осложнения. А Виктор Семёнович Абакумов занимался делом Жукова лишь по долгу службы. Интересы Берии были безразличны Абакумову, которого все заметней приближал к себе Сталин. И Жукова уважал молодой генерал. Однако Берия давил, Абакумов вынужден был выполнять его указание о фиксации всех фактов, о сборе всех документов, порочащих маршала: от морального облика до его отношения к Верховному главнокомандующему.
Вот содержание одного из донесений секретных сотрудников, типичное, на мой взгляд. О банкете, который устроил на своей даче Жуков после Парада Победы. Среди приглашённых — боевые друзья и соратники: Соколовский, Чуйков, Кузнецов (который командовал 3-й ударной армией), Федюнинский, Минюк (бывший генералом для особых поручений при Жукове) и Крюков со своей женой Лидией Андреевной Руслановой. О певице распространяться не буду, она общеизвестна, а про её мужа скажу несколько слов хотя бы потому, что Крюкова посчитали одним из главных участников «антисталинского заговора», за что и упрятали в тюрьму одновременно с его благоверной.
Владимир Викторович Крюков родился в 1897 году в слободе Бутурлиновка Воронежской губернии в семье телеграфиста. Окончил реальное училище. В армии с восемнадцати лет. Прапорщик. Сражался с германцами, прошёл всю гражданскую войну. Был ранен. Отличился в финской кампании: его полк в числе первых прорвал пресловутую линию Маннергейма. С весны 1942 года и до самой победы командовал 2-м гвардейским кавалерийским корпусом — это бывший корпус Доватора, получивший гвардейское звание в Московской битве вместе с 1-м гвардейским кавкорпусом генерала Белова. Герой Советского Союза. По-кавалерийски дерзок в бою и с начальством, зато обходителен и даже галантен с дамами. Обладал и другими мужскими достоинствами, позволившими ему не только завлечь, но и удержать при себе такую независимую вроде бы женщину, как Лидия Русланова.
Первым тостом на всех официальных и полуофициальных мероприятиях была, естественно, здравица в честь товарища Сталина, особенно среди военных: он ведь их нарком и Верховный главнокомандующий. А на дачном празднестве в Сосновке первый тост Жуков поднял не за Иосифа Виссарионовича, а за старейшего из присутствовавших командармов — за Василия Ивановича Чуйкова. И вообще Сталин упоминался лишь вскользь и без достаточной уважительности, что привлекло к злополучному банкету повышенное внимание.
Дословно приведён был тост Лидии Руслановой, обращённый к мужчинам:
— Кто стирал ваши портки и портянки, кто заботился о вашем здоровье? Правительство не подумало о награждении боевых подруг, а я награждаю лучшую из женщин…
И, сняв со своей груди роскошную бриллиантовую брошь в форме звезды, торжественно вручила её жене Жукова. Тут надо уточнить: не той женщине, которая подарила Георгию Константиновичу старшую дочь Маргариту, а первой законной жене, родившей Эллу и Эру: обе похожи были на мать и друг на друга — возобладала южная кровь.
Руслановой, конечно, похлопали, но не очень. Переборщила насчёт «лучшей из женщин». Сама-то она, вероятно, стирала на фронте своему мужу подштанники и портянки, заботилась о том, чтобы не мёрзли у него ноги в тёплых подшитых валенках. Пела для воинов в Берлине на ступенях ещё дымившегося рейхстага… Но считать «боевой подругой» жену Жукова — это явное преувеличение. Даже «тыловой подругой» можно было называть лишь с натяжкой. Собравшиеся знали о неурядицах в их семье. Во время войны виделись они очень редко. В конце концов Георгий Константинович увлёкся на фронте другой женщиной, которая была близка ему и по общим интересам, и просто по расстоянию. А законная жена принялась навещать прославленного супруга лишь после того, как наши войска вступили в Германию: проявился интерес к различным трофеям, особенно к драгоценностям. С соответствующим девизом: «Фашисты ограбили евреев, а мы только возвращаем своё». К столь своеобразному процессу «возвращения» энергичная дама привлекла офицеров и генералов из окружения Георгия Константиновича. Использовала даже генерала Серова — представителя органов госбезопасности, не понимая того, что Иван Серов хоть и идёт ей навстречу, вроде бы запутываясь в её сетях, но остаётся прежде всего сотрудником особого ведомства.
Знал ли Жуков о «подвигах» своей тогдашней супруги? Вероятно, кое-что ему было известно, однако далеко не все, что творилось под прикрытием его имени и авторитета. Те, кто помогал жене маршала, не забывали и о себе, о своих карманах — рыба гнила с головы. Доверенным лицам было известно, что жена Жукова не расстаётся с чемоданом, наполненным драгоценностями. А когда их накопилось слишком много, в чемодане оставлены были только те, которые представляли особый интерес, — в основном бриллианты, к которым «лучшая из женщин» питала особое расположение. Лидия Русланова попала в точку, подарив ей большую бриллиантовую брошь, пополнившую «коллекцию». Чемодан бриллиантов — сколько же он весит, на сколько тянет?! Не знаю. А вот сколько крови испортит он Георгию Константиновичу — об этом ещё расскажу.
Документ за документом ложился в досье на Жукова. Чего только тут нет! Сообщение, подписанное Булганиным: «В Ягодинской таможне (вблизи г. Ковеля) задержано 7 вагонов, в которых находилось 85 ящиков с мебелью. При проверке документации выяснилось, что мебель принадлежит маршалу Жукову.
Установлено, что и. о. Начальника тыла Группы советских оккупационных войск в Германии для провоза мебели была выдана такая справка: «Выдана Маршалу Советского Союза тов. Жукову Г. К. в том, что нижепоименованная мебель, им лично заказанная на мебельной фабрике в Германии «Альбин Май», приобретена за наличный расчёт и Военным советом Группы СОВ в Германии разрешён вывоз в Советский Союз…
Опись мебели, находящейся в осмотренных вагонах, прилагается«.
Иосиф Виссарионович с любопытством прочитал весь акт комиссии, осмотревшей вагоны: длинный акт, содержавший 8 разделов с описанием 194 предметов. По-новому, с неким недоумением оглядывал обстановку своего кабинета, столь же спартански-скромную и целесообразную, как и убранство комнат кремлёвской квартиры и дачи. Удивлялся не только размаху стяжательства, проявившегося вдруг у хорошо вроде бы знакомого человека, но и его доскональной «мебельной» образованности. Со специалистами консультировался, что ли? До отвращения противна была неуёмная страсть к наживе и роскоши Иосифу Виссарионовичу, искренне считавшему, что люди, для своего же блага, должны не погружаться в бездонную пучину «вещизма», а пользоваться лишь тем, что необходимо для жизни, без всяких излишеств. Они — излишества — допустимы лишь в учёбе, в познавании, в овладении культурой: в этих сферах от них только польза, и, следовательно, излишествами, как таковыми, они не являются.
Воспроизведение документа, заинтересовавшего Иосифа Виссарионовича, заняло бы слишком много места. Однако, учитывая впечатление, которое произвела опись на Сталина, да и на меня, хочется дать читателю некоторое представление о ней, перечислив лишь разделы акта.
«I. Гостиная для городской квартиры. (Светлое и красное дерево, обивка золотистым плюшем с голубыми цветами.)
П. Столовая для городской квартиры, модель «Шлибруни». (Светлый полированный орех, обивка малиновым плюшем.)
III. Гостиная для дачи. (Светлое и красное дерево, обивка золотистым плюшем с голубыми цветами.)
IV. Столовая для дачи. «Шлибруни» (Светлый полированный орех, обивка малиновым плюшем.)
V. Кабинет. Модель «Рафаэль» и «Грюнвальд». (Полированный орех Мозер с матовой инкрустацией под кожу.)
VI. Спальня для дачи. Модель «Элеонора». (Золотисто-жёлтая карельская берёза, обивка голубым шёлком с цветами.)
VII. Девичья комната. (Берёза светло-полированная, обивка зелёный шёлк с мелкими цветами.)
VIII. Детская комната. (Светлая вишня — обивка голубым материалом с цветами.)«
Всего, ещё раз скажу, без малого 200 предметов. Неприятный осадок остался на душе после прочтения документа. Ко всему прочему, это ведь 1946 год, в стране послевоенная разруха, катастрофическая нехватка жилья, на полях неурожай, люди пухнут от голода. И — семь вагонов с шикарной мебелью. Кому, значит, чума, а кому пир горой.
Иное впечатление произвели на Сталина доносы, сообщавшие о взаимоотношениях Жукова с женщинами, — попытки и с этой стороны бросить тень на Георгия Константиновича. Были названы по крайней мере две фамилии: З-вой и К-вой. Дело это настолько щепетильное, что я, дабы избежать отсебятины, приведу лишь фразы из объяснительной записки самого Жукова, направленной им в Центральный комитет партии А. А. Жданову:
«Обвинение меня в распущенности является ложной клеветой… Я подтверждаю один факт — это моё близкое отношение к З-вой, которая всю войну честно и добросовестно несла свою службу в команде охраны и поезде главкома. З-ва получала медали и ордена на равных основаниях со всей командой охраны, получала не от меня, а от командования того фронта, который мною обслуживался по указанию Ставки. Вполне сознаю, что я также виноват в том, что с нею был связан, и в том, что она длительное время жила со мной. То, что показывает Семочкин, является ложью. Я никогда не позволял себе таких пошлостей в служебных кабинетах, о которых так бессовестно врёт Семочкин. [103] К-ва действительно была арестована на Западном фронте, но она была всего лишь 6 дней на фронте, и честно заявляю, что у меня не было никакой связи».
Вопреки замыслам собирателей компромата сообщения об амурных приключениях Георгия Константиновича (по мнению Сталина, в общем-то, весьма скромных) нисколько не очерняли Жукова в глазах Иосифа Виссарионовича. Он не был фарисеем, сам в своё время и влюблялся, и ревновал, и изменял, а потому и к чужим грехам относился вполне снисходительно, если они, разумеется, не выплёскивались за нормальные общепринятые рамки.
Весной 1944 года было, как обычно: собрались в кабинете Сталина наши седовласые мудрецы-правители, разговор зашёл о молодом и удачливом генерале Черняховском Иване Даниловиче. Ему ещё сорока нет, а уже поставлен командовать 3-м Белорусским фронтом и справляется не хуже других. Один недостаток: слишком неравнодушен к женщинам. Сами тянутся к нему, красивому и энергичному. Недалеко и до скандала. Надо что-то делать? — этот классический вопрос был обращён к Иосифу Виссарионовичу.
— Надо, — согласился он, в глазах запрыгали весёлые чёртики. — Завидовать будем, что нам ещё остаётся… Пусть скажут ему об этом.
Гораздо сложнее выглядела развязка любовной драмы, действующими лицами которой были незаурядные люди, пользовавшиеся широкой известностью. Прославленный полководец, стройный красавец маршал Рокоссовский, одним лишь видом своим воздействовавший на женские сердца, не говоря уж об интеллигентности и мужественности, — этот рыцарь стремительным штурмом овладел обаятельной актрисой Валентиной Серовой. А может, это она опалила и зажгла Константина Константиновича вспышкой своего пламени — от этого суть не меняется. Чувство было обоюдным и острым.
Серова — женщина раскованная, капризная, избалованная обожателями — любви своей не таила, делясь радостью с друзьями и знакомыми: новость вскоре обошла «всю Москву». Показывала золотые часики с гравировкой «ВВС от РКК». Аббревиатура воспринималась двояко. Одними расшифровывалась как «Валентине Васильевне Серовой от Рокоссовского Константина Константиновича», другие улавливали нечто иное: «Военно-Воздушным Силам (намёк на самого первого мужа Серовой, прославленного лётчика, чью фамилию она носила) от Рабоче-Крестьянской Красной…» отсутствовавшая буква угадывалась сама собой.
Для полного счастья (или удовлетворения честолюбия) Валентине Васильевне не хватало лишь одного — юридического оформления отношений. Что особенного: там развёлся, тут расписался. О лёгкости её представлений свидетельствует шуточная эпитафия, созданная вроде бы Константином Симоновым — угадывается его стиль:
Под камнем сим лежит Серова Валентина,
Меня и многих верная жена.
Господь, спаси её от сплина,
Ведь первый раз она лежит одна.
Актриса искренне недоумевала: почему этот маршал не ведёт её в загс? Не понимала, сколь сложные проблемы стоят перед ним. Время было такое, что за внебрачные связи, за разрушение «первичной ячейки государства» коммунисты получали взыскания — до исключения из партии. А главное — хорошим ведь семьянином был Константин Константинович, привык к своему гнезду, любил жену Юлию Петровну и дочь Аду. Черт попутал, но не разорваться же! А бесцеремонная актриса уже и на квартиру к Рокоссовским приезжала, предъявляя свои претензии на Константина Константиновича. От разговора с посторонней дамой Юлия Петровна, конечно, отказалась, но скольких нервов стоил этот визит и ей, и самому маршалу. Охладил чувства Рокоссовского к напористой актрисе. И окончательно оттолкнула она его, когда направила письмо Генеральному прокурору СССР, сообщив о своей близости с Рокоссовским и требуя юридически закрепить этот факт. Бедный прокурор не знал, что и делать с такими персонами. Дай заявлению формальный ход — чем это обернётся для маршала? Вплоть до того, что из партии вон и погоны долой. Нет уж, пусть разберутся на самом верху.
Иосиф Виссарионович покрутил головой, похмыкал, читая доставленное ему письмо Серовой, и начертал резолюцию: «Суворова сейчас нет. В Красной Армии есть Рокоссовский. Прошу учесть это при разборе данного дела. И. Сталин». Ну и учли, разумеется. А по поводу гравировки на золотых часиках выразился так: «Передайте товарищу Рокоссовскому, чтобы был поскромнее. Пусть не отождествляет себя со всей нашей Красной Армией, а понравившуюся женщину со всеми нашими Военно-Воздушными Силами». И не об этой ли резолюции, не об этих ли словах вспоминал потом Константин Константинович, когда стоял у гроба Иосифа Виссарионовича, не замечая бежавших по щекам слез. А ведь прежде никто не видел маршала плачущим.
По сравнению с любовной трагедией Рокоссовского увлечения Георгия Константиновича выглядели столь невзрачно, что не вызывали даже любопытства. Разве что повод для придирок. На соответствующие донесения Иосиф Виссарионович отреагировал не без юмора: «На этом фронте товарищ Жуков не добился заметных успехов». — Подумал и нашёл объяснение: «Некогда было».
Более серьёзно воспринял Сталин сообщение о том, что Жуков самолично наградил орденами двадцать семь артистов, приезжавших выступать в наши оккупационные войска в Германии. В том числе Русланову. «Какой щедрый! Присвоил себе права Верховного Совета, это никуда не годится!» За сей незаконный акт ЦК ВКП(б) объявил коммунисту Жукову выговор. Вообще говоря, весь компромат, поступавший на Георгия Константиновича, представлял собой лишь мелкие выпады-уколы, до поры до времени не опасные для грозного маршала. Но они создавали определённый фон, они закладывали ту платформу, с которой Берия и Абакумов намеревались нанести удар сокрушающий.
16
Первая стычка произошла в начале 1946 года. Страна переходила на мирные рельсы. Проводились соответствующие мероприятия. Сталин решил преобразовать наркоматы в министерства, передав часть властных полномочий из центральных в республиканские органы. Создаваемое Министерство вооружённых сил решил оставить за собой, как самую надёжную опору. Но оставить лишь номинально, подобрав хорошего первого заместителя, который вёл бы всю практическую работу. А кого назначить на столь высокий и ответственный пост? Ясно, что Жукова, являвшегося первым заместителем Верховного главнокомандующего. Сталин вызвал его из Берлина в Москву обсудить проект реорганизации, посоветоваться о кандидатах на новые должности. И при первой же встрече резко разошлись во мнениях по вопросу, не имевшему даже отношения к намеченному преобразованию.
К тому времени в Советский Союз вернулись почти все военнопленные, уцелевшие в фашистских застенках. Чуть более полутора миллионов человек. Все они, по нашим законам, как нарушившие присягу, являлись преступниками. Однако рядовой и сержантский состав были амнистированы по указу, принятому ещё 7 июля 1945 года, за исключением тех, кто служил в гитлеровских формированиях — таких выявили немного. Лица, подлежавшие демобилизации, были отпущены по домам, остальных отправили дослуживать в строительные (рабочие) батальоны. А вот с офицерами, коих насчитывалось 123 с половиной тысячи, было сложнее. С них другой спрос. После проверки и перепроверки большинство из них оказались либо в лагерях, либо на спецпоселении в отдалённых районах, иначе говоря, в ссылке. Маршал Жуков возмущался тем, что эти воевавшие люди, может, в чем-то и виноватые, а может, и не очень, понесли наказание, а дезертиры, отсидевшиеся в тылу, были реабилитированы названным указом, вернулись к своим семьям, посмеиваясь над теми, кто честно прошёл через фронтовое горнило, приковылял домой на одной ноге или с пустым рукавом.
Георгий Константинович приводил примеры. Вот политрук Серегин. Возглавил роту после гибели её командира. Трое суток держал оборону. С десяток фашистов уложил, сняв тем самым с себя наперёд все грехи до конца жизни. Измотанный до предела, мертвецки заснул в траншее, а разбудил его пинок немецкого сапога. Был без гимнастёрки, сошёл за рядового бойца — уцелел. Гитлеровцы заставили добывать торф на гнилых болотах — выжил. Теперь в Иркутской области лес валит. А дезертир, которого позарез недоставало в том бою, в котором насмерть стояла рота политрука, — этот дезертир самогон хлещет после субботней баньки, рассказывая своей благоверной, как отлёживался на сеновале, уклонившись от исполнения «священной обязанности». И теперь не в братской могиле червей кормит, теперь новую избу рубит, поворовывая сосну из казённого леса. Расстреливать надо таких паразитов! А политруку Серегину вернуть звание, награды и отправить в родные края, чтобы там встретили торжественно, с духовым оркестром.
Горячился Жуков, а Иосиф Виссарионович спокойно объяснял, что сдача в плен — это предательство и измена, или граничит с таковыми. А дезертирство просто трусость или глупость. С политруком надо разобраться персонально, а дезертиры на другой стороне не бывали, в стане врага не трудились, сознательного вреда государству не причиняли. Пусть работают, у нас везде умелые руки нужны. В деревнях один мужик на десять баб, а тут хоть какое-то прибавление. Однако Жуков стоял на своём: фронтовиков освободить, вместо них послать за колючую проволоку дезертиров, пускай хоть трудового фронта понюхают. По справедливости.
Иосиф Виссарионович начал раздражаться. Я склонялся к точке зрения Жукова, сочувствовал ему, по не имел возможности предупредить, что спор бесполезен и чем дальше заходит, тем хуже для Георгия Константиновича. Болезненную струнку, глубоко таившуюся в душе Иосифа Виссарионовича, задевал этот разговор. В определённой степени он ведь и сам когда-то мог считаться дезертиром, оказаться в чёрном списке и понести наказание. Обстоятельства помогли избежать клейма. Вспомним: в феврале 1917 года я позаботился о том, чтобы рядовой Иосиф Джугашвили не предстал за самовольную отлучку из части перед военным судом. Помог перевестись из Красноярска, из запасного полка в Ачинск, в маршевый батальон, готовившийся к отправке на фронт. Там Джугашвили-Сталин дожидался ответа на прошение об «освобождении от службы вовсе» по состоянию здоровья. Однако терпения не хватило. Прослышав об отречении царя, вместе с несколькими товарищами, политическими ссыльными, тайком покинул Ачинск и отправился из Сибири в Петроград: делать революцию и покорять сердце юной гимназистки Нади Аллилуевой. Так что не очень удобно было ему оправдывать дезертиров перед Жуковым, особенно в моем присутствии. Потому и злился, потому и поспешил расстаться с маршалом, даже не поговорив о том, зачем вызывал. А расставшись, задумался: для чего ему, министру вооружённых сил, такой заместитель в мирное время? Слишком своенравен. Общая работа, частые встречи с ним — это же трата нервов, трата энергии, которых не так уж много у пожилого человека. Гораздо лучше, если первый заместитель будет просто исполнительным и покладистым. И остановился на кандидатуре Николая Александровича Булганина.
Надёжный партиец, опытный руководитель. Не стратег, не кадровый военный, но в сражениях побывал. Будучи при Жукове членом Военного совета Западного фронта, неплохо проявил себя под Москвой. Член Ставки Верховного главнокомандования. Дисциплинирован, послушен. Дал ему поручение — и будь спокоен: аккуратно выполнит и своевременно доложит о результатах.
Весной 1946 года Жуков был окончательно отозван из Берлина в Москву, на новую должность, но не на пост первого заместителя министра, а главкомом сухопутных сил — самого крупного у нас вида войск. Это бы ничего, должность Георгия Константиновича устраивала — конкретное дело в руках. Однако обидно было ему, боевому маршалу, подчиняться генералу-политработнику Булганину, случайному человеку в военном ведомстве. И уж совсем не по себе стало Жукову, когда выяснилось, что по новым правилам он, привыкший общаться непосредственно со Сталиным, будет получать указания через первого заместителя и ему же докладывать об исполнении и вообще решать все вопросы. Навытяжку стоять перед этим «козлом», как именовал он Булганина за бородку, которую тот любил пощипывать. «Пустили козла в огород капусту стеречь». А Сталина под горячую руку несколько раз прилюдно называл «хозяином козла», что и было доведено до сведения Иосифа Виссарионовича.
Просьба Жукова восстановить прежнее положение, то есть прямой выход на Сталина, ответа не получила. А чтобы полководцам-главкомам не унизительно было подчиняться генералу, Иосиф Виссарионович вручил Булганину маршальские погоны. Ну и что? Не только ведь на поле брани заслуживают высокие звания. Хозяин — барин.
И вот в те дни, когда Сталин особенно заметно охладел к Жукову, очень «своевременно», как и в случае с адмиралом Кузнецовым, поступило письмо-заявление от бывшего главнокомандующего ВВС — Главного маршала авиации, а «ныне арестованного» А. А. Новикова, датированное 30 апреля 1946 года. Оно настолько отражает дух времени, что его стоило бы привести целиком, но письмо слишком длинное, рыхлое, с повторами, поэтому ограничусь лишь несколькими цитатами. В начале «послания» Новиков кается перед Сталиным в собственных неблаговидных поступках.
«Я сам попал в болото преступлений, связанных с приёмом на вооружение ВВС бракованной авиационной техники. Мне стыдно говорить, но я также чересчур много занимался приобретением различного имущества с фронта и устройством своего личного благополучия. (Была разобрана по кирпичику шикарная дача в Германии и на транспортных самолётах перевезена в Подмосковье вместе со всей не менее шикарной обстановкой. — Н. Л.)
Только теперь, находясь в тюрьме, я опомнился и призадумался над тем, что я натворил. Вместо того, чтобы с благодарностью отнестись к Верховному главнокомандующему, который для меня за время войны сделал все, чтобы я хорошо и достойно работал, который буквально тянул меня за уши, — я вместо этого поступил как подлец, всячески ворчал, проявляя недовольство, а своим близким даже высказывал вражеские выпады против министра вооружённых сил«.
Это лишь подход к главной теме. Вся остальная часть длинного письма посвящена разоблачению антигосударственной, антисталинской деятельности Жукова, вплоть до обвинения в заговоре против существующей власти. Цитирую:
«Настоящим заявлением я хочу Вам честно и до конца рассказать, что кроме нанесённого мною большого вреда в бытность мою командующим ВВС, о чем я уже дал показания, я также виновен в ещё более важных преступлениях. Я счёл теперь необходимым в своём заявлении на Ваше имя рассказать о своей связи с Жуковым, взаимоотношениях и политически вредных разговорах с ним, которые мы вели в период войны и до последнего времени.
Хотя я теперь арестован и не моё дело давать какие-либо советы, в чем и как поступать, но все же, обращаясь к Вам, я хочу рассказать о своих связях с Жуковым потому, что, мне кажется, пора положить конец такому вредному поведению Жукова, ибо если дело так далее пойдёт, то это может привести к пагубным последствиям«.
Затем следуют факты. В основном мелкие, но зато много. Например: «Жуков очень хитро, тонко и в осторожной форме в беседе со мной, а также и среди других лиц, пытается умалить руководящую роль в войне Верховною Главнокомандования, и в то же время Жуков, не стесняясь, выпячивает свою роль в войне как полководца и даже заявляет, что все основные планы военных операций разработаны им».
В общем, враг и законченный негодяй этот Жуков. И как же поступить Сталину, имея на руках весомый обвинительный документ? Речь идёт о маршале, известном во всем мире, об одном из авторитетнейших лиц в государстве, о человеке, которого много раз хвалил сам Иосиф Виссарионович. Арестовать его обычным порядком — как на себя плюнуть. Возникнут недоуменные вопросы, возрастёт недовольство в голодном народе. Нет, нельзя брать ответственность только на свои плечи. Пусть разберётся военная общественность, пусть степень вины определит суд чести.
По указанию Иосифа Виссарионовича в июне созван был Высший (Главный) военный совет. Собрались генералы и маршалы, приглашены были члены Политбюро. Сталин выглядел мрачным. Тяжело опустился на стул, разыскал глазами заместителя начальника Генштаба генерала Штеменко Сергея Матвеевича, выполнявшего обязанности секретаря Высшего военного совета, жестом указал на трибуну. Штеменко внятно, выделяя голосом наиболее существенные места, зачитал два документа: письмо Новикова и показания бывшего жуковского адъютанта Семочкина. Конечно, сидевшие в зале люди знали цену сведениям, полученным за тюремной решёткой, но даже со скидкой на это оба документа произвели сильное впечатление.
Иосиф Виссарионович предложил желающим взять слово. Выступили Маленков, Молотов, Берия и Булганин. Говорили о том, что Жуков зазнался, не считается не только с Политбюро, но и с товарищем Сталиным, а вот теперь выяснились новые факты, над которыми надо подумать и принять меры. Примерно то же самое повторил и генерал Голиков, неудачник сорок второго года, снятый тогда с должности командующего фронтом по настоянию Жукова. Свёл, значит, счёты.
Плохо, наверно, пришлось бы Георгию Константиновичу, если бы не веские слова Маршалов Советского Союза Василевского, Рокоссовского, выступивших в защиту своего коллеги и поддержанных даже Коневым, который больше других считался обычно с тем, откуда ветер дует. Покритиковав Жукова за разные упущения, маршалы дружно заявили, что никаким заговорщиком Георгий Константинович не был и не является, никого из них к противоправным действиям не склонял.
На этом заседание закончилось без какого-либо решения. У Иосифа Виссарионовича сошла с лица тёмная туча. Приблизившись к Жукову, спросил:
— А что вы сами можете нам сказать?
Маршал ответил твёрдо:
— Мне, товарищ Сталин, оправдываться не в чем. Я всегда честно служил партии и нашей Родине. К заговорам не причастен.
— И все-таки вам, товарищ Жуков, придётся на некоторое время покинуть Москву. Так будет лучше… Сейчас свободна должность командующего Одесским военным округом.
— Когда прикажете выезжать?
— Сдавайте дела и отправляйтесь без промедления. Так будет лучше для всех, — повторил Иосиф Виссарионович.
В самый разгар лета Георгий Константинович прибыл на Чёрное море, сравнявшись по должности со своим давним другом-соперником генералом Беловым: обосновавшись в Ростове-на-Дону, Павел Алексеевич возглавлял Северо-Кавказский военный округ.
17
Не смогли Берия и Абакумов одним ударом опрокинуть тяжеловесного маршала. Пошатнули, по не свалили. Однако от замысла не отказались, тем более что Жуков стал ещё более опасным для обоих, особенно для Лаврентия Павловича. Окажется выше в борьбе за власть — будет мстить.
Изменили тактику. Не получилось с наскока, в открытую — надо подтачивать исподволь. Дальнейшую секретную разработку повели по двум направлениям: причастность Жукова к заговору военных и его моральное разложение. На Лубянке и в Лефортовской тюрьме появлялись все новые генералы-арестанты, так или иначе связанные с маршалом, от которых можно было добиться показаний, убедительных для Сталина. И для суда, если таковой будет.
Упрятали за решётку генералов Терентьева, Минюка, Филатова, Верейникова. Долго не могли подступиться к генералу Крюкову, искали повод. Его «преподнесла» чекистам жена бравого кавалериста Лидия Андреевна Русланова. Приехала эта пара на подмосковную дачу Жукова, поздравить с Новым годом. Привезли в подарок подстреленных тетеревов: окровавленных, жалких, обмякших. Певица вручила маршалу оригинальный презент со словами:
— Желаем, Георгий Константинович, чтобы так выглядели все твои враги.
А кто у Жукова враг в данное время? Берия, Абакумов, или выше смотреть? На эти и на многие другие вопросы неосторожным супругам пришлось отвечать порознь уже в тюрьме. Жену спрашивали о муже, а его о жене. Вот несколько фраз из показаний Владимира Викторовича Крюкова: «При всяком удобном случае я превозносил Жукова как непревзойдённого полководца, в чем мне активную помощь оказывала моя жена Русланова, которой по адресу Жукова было пущено в обиход образное выражение «Георгий Победоносец»… Вот, оказывается, откуда пошло: я узнал об этом, ознакомившись со следственным «делом» Крюкова. А для семейства вся эта история окончилась приговором: по десять лет каждому. Освободили их после смерти Сталина.
Особые надежды Берия и Абакумов возлагали на бывшего члена Военного совета 1-го Белорусского фронта, а затем Группы советских оккупационных войск в Германии генерал-лейтенанта Телегина Константина Фёдоровича, который много времени провёл рядом с Жуковым, доверительно беседовал с ним. А человек он мягкий, его легче согнуть, чем генералов-строевиков. И «гнули» следователи Константина Фёдоровича, избивая по два-три раза в день. «Выбили» то, что им требовалось.
Состоялся суд. Председательствовавший генерал-майор юстиции Зырянов зачитал показания Телегина, из которых явствовало, что он, Телегин, считал Жукова достойным преемником Сталина и говорил об этом маршалу… Зырянов спросил подсудимого, верно ли записано. Константин Фёдорович ответил:
— Я искренне считал, что только Жуков может быть министром Вооружённых сил СССР.
— На листе дела 217 вы показали: «Я заключаю, что стремление Жукова стать во главе армии и через Серова прибрать к рукам и разведку объяснялось его намерением узурпировать в своих руках всю власть в стране, подобно тому, как в своё время это сделал Наполеон во Франции».
(Вот вам и заговор! — Н. Л.)
Ответ Телегина:
— Этот вывод органы предварительного следствия сделали сами. Я подписал этот протокол, но заявляю, что записано неправильно.
Мягким человеком был политработник Телегин Константин Фёдорович, а все-таки настоял на своём, отказался от «выбитых» у него показаний, Жукова не оклеветал. И получил максимальный в ту пору срок: 25 лет лагерей с поражением в правах.
Более успешно продвигалась у Абакумова вторая линия разработки: доказать моральное разложение Жукова, его пристрастие к наживе, к чрезмерному богатству, что позорит коммуниста, советского военачальника и несовместимо с высоким званием маршала. Предоставляю место красноречивому документу.
«Совершенно секретно
СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР
товарищу СТАЛИНУ И. В.
В соответствии с Вашим указанием, 5 января с. г. на квартире Жукова в Москве был произведён негласный обыск. Задача заключалась в том, чтобы разыскан, и изъять на квартире Жукова чемодан и шкатулку с золотом, бриллиантами и другими ценностями.
В процессе обыска чемодан обнаружен не был, а шкатулка находилась в сейфе, стоящем в спальной комнате. В шкатулке оказалось:
часов — 24 шт., в том числе: золотых — 17 и с драгоценными камнями — 3;
золотых кулонов и колец— 15 шт., из них 8 с драгоценными камнями;
золотой брелок с большим количеством драгоценных камней;
другие золотые изделия (портсигар, цепочки и браслеты, серьги с драгоценными камнями и пр.).
В связи с тем, что чемодана в квартире не оказалось, было решено все ценности, находящиеся в сейфе, сфотографировать, уложить обратно так, как было раньше, и произведённому обыску на квартире не придавать гласности…
В ночь с 8 на 9 января с.г. был проведён негласный обыск на даче Жукова, находящейся в посёлке Рублево, под Москвой. В результате обыска обнаружено, что две комнаты дачи превращены в склад, где хранится огромное количество различного рода товаров и ценностей. Например:
шерстяных тканей, шелка, парчи, пан-бархата и других материалов — всего свыше 4000 метров;
мехов — собольих, обезьяньих, лисьих, котиковых, каракульчевых, каракулевых — всего 323 шкуры;
шевро высшего качества — 35 кож;
дорогостоящих ковров и гобеленов больших размеров, вывезенных из Потсдамского и др. дворцов и домов Германии — всего 44 штуки;
дорогостоящих сервизов столовой и чайной посуды (фарфор с художественной отделкой, хрусталь) — 7 больших ящиков;
серебряных гарнитуров столовых и чайных приборов — 2 ящика;
аккордеонов с богатой художественной отделкой — 8 штук;
уникальных охотничьих ружей фирмы Голанд-Голанд и других — всего 20 штук.
Это имущество хранится в 51 сундуке и чемодане, а также лежит навалом.
Есть настолько ценные картины, которые никак не подходят к квартире, а должны быть переданы в государственный фонд и находиться в музее…
По окончании обыска обнаруженные меха, ткани, ковры, гобелены, кожи и остальные вещи сложены в одной комнате, закрыты на ключ, и у двери выставлена охрана.
В Одессу направлена группа оперативных работников МГБ СССР для производства негласного обыска в квартире Жукова… Что касается не обнаруженного на московской квартире Жукова чемодана с драгоценностям, о чем показал арестованный СЕМОЧКИН, то проверкой выяснилось, что этот чемодан все время держит при себе жена Жукова и при поездках берет его с собой.
Сегодня, когда Жуков вместе с женой прибыл из Одессы в Москву, указанный чемодан вновь появился у него в квартире, где и находится в настоящее время.
Видимо, следует напрямик потребовать у Жукова сдачи этого чемодана с драгоценностями…
АБАКУМОВ
10 января 1948 года».
Вооружившись до зубов новыми материалами о «заговоре генералов», о моральном разложении маршала Жукова и выбрав подходящий момент, Берия и Абакумов вторично явились к Сталину с докладом о проделанной работе. В кабинете Иосифа Виссарионовича как раз находились сторонники Лаврентия Павловича Маленков и Хрущёв, на поддержку которых он рассчитывал. Однако у Сталина сложилось к этому времени своё определённое мнение. Произнёс, не дослушав Берию:
— Какой он заговорщик. Не верю, чтобы Жуков мог пойти на это дело. Он человек прямолинейный, резкий и может в глаза любому сказать неприятность. Но против ЦК он не пойдёт.
Хрущёв поддакнул. Маленков промолчал. Абакумов напомнил:
— Стяжательство.
— Потребуем от товарища Жукова объяснительную записку. Зачем ему столько золотых часов и охотничьих ружей? А чтобы растряс своё барахло, тряпьё и сундуки, переведём его из Одессы на Уральский военный округ. Два переезда равносильны одному пожару. Пусть поостынет, пусть разберётся с собой и с женой.
Разработка Жукова чекистами была прекращена. Но не могла же оказаться бесполезной вся деятельность, развёрнутая вокруг маршала. Тем более что все офицеры и генералы, арестованные по делу о заговоре, в той или иной степени, по тому или иному вопросу признали себя виновными. У каждого нашёлся какой-то грешок — а кто на свете без греха?! Все они были осуждены, некоторые расстреляны.
Пройдёт несколько лет. Стараниями Берии поредеет окружение Иосифа Виссарионовича, мало останется возле него надёжных людей. Вспомнит он тех своих соратников, которым можно верить, которые не изменят, не покинут в беде. Вернёт в Москву адмирала Кузнецова. Вызовет в столицу маршала Жукова, чтобы назначить его, наконец, первым заместителем министра вооружённых сил. У Георгия Константиновича появится возможность рассчитаться с Лаврентием Павловичем за все неприятности.
18
Фактически и юридически Вторая мировая война закончилась, однако в памяти, в сознании людей, перенёсших её, осталась навсегда. Да что там в памяти и в сознании — пули и смертоносные осколки из отгремевших сражений летели и продолжают лететь сквозь годы, разя не только души, но и тела. Сколько раненых, искалеченных людей умирало и умирает от полученных ран, от перенесённых потрясений, подорвавших здоровье… И меня, мою семью не миновала горькая чаша. Причём удар был особенно страшен своей нелепостью.
В самом начале этой книги писал я о необычной судьбе моего старшего товарища, лучшего полководца первой войны с немцами генерала Брусилова Алексея Алексеевича. Несколько десятилетий провёл он на военной службе, участвовал во многих боях и ни разу не был ранен или хотя бы контужен. Даже неловкость испытывал: столько солдат и офицеров погибло, столько было изувечено при выполнении его приказов, а сам он словно заговорённый — ни турецким ятаганом, ни крупповской сталью не тронуло. А когда получил от Временного правительства отставку с поста Верховного главнокомандующего и мирно поселился в Москве, обрёл, наконец, своё. В ноябре 1917 года дом Брусилова, стоявший неподалёку от штаба Военного округа, оказался в зоне боевых действий между красными и белыми. Мортирный снаряд (неизвестно чей) пробил три стенки и разорвался в квартире. Осколки перебили Брусилову правую ногу. «Справедливость восторжествовала», —пошучивал он, когда я навестил его в лечебнице.
Меня, в отличие от Алексея Алексеевича, совесть не мучила. Имел ранения — и тяжёлое, и лёгкое, имел контузию. И все же задумывался порой: не мало ли, все ли получено по справедливости, не в должниках ли числюсь? Ведь две мировые войны за спиной, вся гражданская, несколько малых войн; соратники-сослуживцы полегли на разных фронтах, а я не только жив, но и на здоровье не очень сетую, и при деле. Везение? Или, может, мой снаряд не долетел ещё до меня?
Опять немного из прошлого. Первая моя жена, Вероника Матвеевна — Вера, не перенеся изуверского насильничества, ушла из жизни в восемнадцатом году в Новочеркасске, унеся с собой неродившегося ребёнка. Я ведь тогда от горя умом тронулся и обрёл себя лишь после того, как рассчитался с негодяями, а затем ощутил свою нужность, будучи рядом со Сталиным.
Вторая жена, Екатерина Георгиевна — Кето, одарив меня дочкой, скончалась от послеродовой гангрены. Я тогда сказал себе: двум самым дорогим женщинам моя любовь не принесла счастья. Наоборот… Не буду испытывать судьбу третий раз, никого не назову больше женой. Тем более что есть у меня родной человек — дочь — свет в окошке.
Милая Анна Ивановна неотъемлемо вошла в нашу маленькую семью в тридцатых годах, сначала гувернанткой и экономкой, затем старшей подругой и любящей матерью для нашей дочери, моей неофициальной супругой. Объявить её женой я боялся, опасаясь повторения прошлого. Может, до сих пор дьявол в засаде сидит, ожидая своего часа?! Суеверием я не отличаюсь, а вот не мог преодолеть сомнений, мистического страха. Холодом сковывало грудь при мысли о возможных последствиях.
До поры до времени вступать в официальные отношения необходимости не было. До войны в Советском Союзе гражданский брак был делом самым обычным, никаких бумажек не требовалось. Но вот по настоянию Иосифа Виссарионовича положение резко изменилось, требования к бракосочетанию ужесточились. Не только от возросшего понимания того, что крепкая семья — надёжная, краеугольная ячейка общества: время заставило. Ушёл нерасписанный муж на фронт — кому денежный аттестат оставить, кого солдаткой считать, положенные льготы давать? А погиб — кто наследует его славу, да и имущество, кому фамилию носить? Удостоверяющих документов нет, а права предъявлять желающие найдутся.
Ну и расшалились к тому же мужчины, пользуясь тем, что их все меньше и меньше — спрос возрастал. Увеличивалось количество мимолётных связей, распадались семьи, много было «случайных» детей, не знавших отцов. Чтобы навести порядок, были приняты строгие, может, даже слишком строгие, меры. Жениться стало не просто, а развестись вообще почти невозможно: объявление в газете, две судебные ступени с собеседованием и разбирательством. А с коммунистов, с комсомольцев ещё и по партийной линии спрос. За моральную неустойчивость как минимум выговор с занесением в личное дело.
Все государственные и партийные чиновники, вплоть до деятелей самого высокого ранга, поспешили оформить свои семейные отношения. В окружении Сталина один я остался без семейного статуса: гражданский брак таковым уже не считался. Иосиф Виссарионович имел достаточно такта, чтобы не напоминать об этом, но мне неприятно было сознавать, что рано или поздно в той или иной форме, хотя бы в дружеском разговоре, щекотливый вопрос возникнет. Семья, мол, у вас сложившаяся, хорошая — за чем дело встало? В загс да пир горой. Не очень убедительно прозвучал бы мой ответ о суеверном страхе. Нелепость какая-то, если со стороны смотреть.
О необходимости расписаться никогда не говорила мне и Анна Ивановна, хотя, конечно, её двойственное положение представлялось не только обидным, но и оскорбительным. Кто она, на каком положении? Прислуга, которую могут уволить в любое время, или хозяйка дома, полноправный член семьи? Для дочери как мать — другой не было и не будет, — а для отца, то есть для меня, всего лишь любовница? Дочка однажды, со свойственным молодости максимализмом, наедине подступила ко мне: «Она для нас все, а ты для неё ничего. Представь, случится что-то с нами, со мной и с тобой, её же сразу и из квартиры, и с дачи выселят. И вообще… Не думала, что ты такой бессердечный. И не отмалчивайся, пожалуйста!» А я и рад был бы не отмалчиваться, но как объяснить моим дорогим моё состояние, моё стремление не навредить, сохранить наше семейное счастье!
После очень долгих колебаний я наконец решился. Весной 1947 года, когда все вроде бы установилось, успокоилось в послевоенном мире, не предвиделось каких-либо потрясений, угроз, плохих перемен, разве что совсем уж случайных или возрастных, но от этого, как ни старайся, не убережёшься. И все было хорошо, радостно, в меру торжественно, без особых церемоний. Смешно было бы на старости лет слишком уж распространяться о бракосочетании, получать цветы и подарки. Вполне достаточно того, что нас поздравил Иосиф Виссарионович, несколько старых друзей и знакомых: Андреев, Жданов, Василевский, Игнатьев, адмирал Кузнецов, Берия, Власик… Анна Ивановна съездила на Арбат в церковь Воскресения Словущего, помолилась там за нашу семью. И свадебное путешествие мы совершили, пробыв неделю в Ленинграде, походив по музеям и театрам.
В привычной нашей жизни ничего не изменилось. Анна Ивановна и дочь были довольны, а мне от этого приятно. Тревога, владевшая мною (вдруг что-то случится!), постепенно улеглась, и я в текучке дел даже забыл о брачном штампе, о свершённой формальности.
Чтобы побаловать нашу усидчивую студентку-отличницу, Анна Ивановна предложила отправить её отдохнуть на Чёрном море, где не бывала она с довоенных лет. Я не возражал, но при условии: поедет не одна, не с подружкой, а с Анной Ивановной. Молодо-зелено девицам одним развлекаться по курортным местам. А ещё решили — отправятся не только загорать да солёной водичкой брызгаться, но и с познавательной целью. Начав с города-героя Севастополя, побывать в Ялте у Чехова, в Никитском Ботаническом саду, в Старом Свете у Грина — Гриневского, у Айвазовского в Феодосии. Возможности такие имелись.
В конце июля я посадил их, жену и дочку, в поезд Москва — Симферополь.
Как и следовало ожидать, дочка писала мне редко и мало. Новизна там захватила. Точнее, даже не писала, а отделывалась короткими приписками к подробным, почти ежедневным посланиям Анны Ивановны, которая, чувствовалось, скучала на юге обо мне, о нашей уютной даче, о привычных заботах-хлопотах. Зная, что именно, какие подробности меня интересуют, на них и сосредоточивалась. Рассказывала, как быстро восстанавливается Севастополь, каким красивым возрождается он из пепла. Даже не верится, что всего лишь три года назад, при освобождении города, здесь были одни руины.
Намекала Анна Ивановна, что там много кавалеров, вполне симпатичных, образованных, в щегольской форме, и что наша красавица проявляет заметный интерес к военно-морскому флоту вообще, к военным морякам в особенности. А чтобы интерес этот не мешал отдыху, они ездят загорать и купаться подальше от города, на небольшой пляж в бухте Омега. Облюбовали себе спокойное место даже не на самом пляже, а чуть в стороне. Там, куда приходят люди искать подковы на счастье. Говорят, что в сорок первом году, при нашем отходе, немцы прижали к бухте кавалерийскую часть с большим обозом. Наши коней постреляли, повозки столкнули в воду с невысокого, до трех метров, обрыва, а сами ночью попытались пробить вражеское кольцо. Дочь тоже нашла подкову, подняла с морского дна. Взяли её с надеждой, что принесёт удачу. А над обрывом, под которым они загорают, сохранилась ржавая колючая проволока. Это немцы загораживались от наших десантов. Дальше поле, некошеная трава и цветы. Запах чудесный. К вечеру тёплый воздух густеет от аромата.
Я прочитал это письмо бегло, не вдумываясь, был озабочен чем-то другим. Понял главное — у них там все в порядке — и отложил конверт «на потом». И как раскаяться-то пришлось: буквально волосы на себе рвал! Мог бы сообразить, обязан был сообразить, почему не убрана колючая проволока, почему трава-то не скошена.
Через трое суток после письма, вечером, позвонил мне на дачу министр госбезопасности Абакумов. Голос его звучал необычно, и слова были странные:
— Николай Алексеевич, вы меня простите, но надо приехать к вам по очень важному делу.
— Нельзя ли завтра?
— Поручение товарища Сталина.
— Ну, если так…
— Буду у вас через час.
Красавец генерал, всегда бодро-весёлый, он шёл от калитки к крыльцу как-то неуверенно, выставив левое плечо. За его спиной садилось солнце, вокруг головы, вокруг фуражки пылал слепящий багровый нимб. У меня защемило сердце.
Абакумов протянул телеграфный бланк с крупным грифом: «правительственная». Только это слово я и разобрал — яркие, красные круги плыли в глазах. Попросил:
— Прочтите сами.
Абакумов переступил с ноги на ногу, левой рукой расстегнул ворот кителя и произнёс глухо, глядя не на меня, не в телеграмму, а куда-то в сторону:
— Сегодня в пятнадцать тридцать Лукашова Анна Ивановна подорвалась на немецкой противопехотной мине. Скончалась на руках дочери, не приходя в сознание.
Тьма обрушилась на меня. По словам Абакумова, я, даже не вскрикнув, начал валиться набок. Подбежал доктор, которого привёз с собой предусмотрительный генерал.
На несколько месяцев я полностью выбыл из строя.
🔥ЧАСТЬ ПЯТНАДЦАТАЯ
1
Советников-специалистов, досконально знающих своё дело, имели и имеют все главы народов и государств: фараоны и цари, императоры и вожди, председатели, премьеры и президенты. Разница между советниками в том, что одни являются официальными должностными лицами, а другие — меньшинство — остаются в густой тени, в неизвестности. Это зависит прежде всего от самолюбия и честолюбия того или иного правителя, в какой степени стремится он возвысить себя, приписать все себе, выглядеть гениальным, единственным и неповторимым. А ещё и от уровня взаимоотношений вождя и советника: если они не просто соратники, а искренние друзья, то трений по поводу приоритетов не возникает, один в меру своих способностей охотно помогает другому. Это — наш уровень с Иосифом Виссарионовичем. Но такое бывает не часто. Из числа современников могу назвать лишь одного человека, который являлся не просто советником, но другом-советником главы великого государства, то есть играл почти такую же роль, какую я выполнял при Сталине.
Американец Джордж Кэтлетт Маршалл имел, как видим, высоковоенную фамилию, а звание — генеральское. С 1939 по 1945 год, практически всю Вторую мировую войну, был начальником штаба армии Соединённых Штатов, а также членом Объединённого англо-американского комитета начальников штабов. Посты высокие — известность малая. Так бывает. Слава достаётся генералам, которые сражаются на фронте, одерживают громкие победы. А «кабинетные военачальники» упоминаются редко. Что про них скажешь, что напишешь? Как они затылки чешут, обдумывая планы, как в бумагах копаются и локти над картами протирают? С такими «подвигами» не очень прославишься. Это — вообще. А у генерала Маршалла имелась ещё одна важная причина не выдвигаться на первый план, не привлекать к себе повышенного внимания: считался с самолюбием своего друга — президента Франклина Делано Рузвельта, при котором многие годы являлся главным, по неофициальным военным советником, своего рода тайным советником. Без консультаций с генералом Маршаллом президент не принимал никаких военных решений. Более того — именно Маршалл обычно и готовил эти решения.
Рузвельт, как и Сталин, превосходно умел использовать в своих целях интеллектуальный и организационный потенциал верных людей, которые не кричат потом о своих заслугах, а довольствуются лишь сознанием принесённой пользы. Рузвельт не ссылался на мнение Маршалла, не расточал похвал, но очень высоко ценил ум, знания, опыт и надёжность «старшего друга», как иногда в шутку называл своего советника: Джордж Кэтлетт Маршалл родился в 1880 году, а Франклин Делано Рузвельт на два года позже.
Начальник штаба армии Соединённых Штатов настолько старательно скрывался за креслом президента, что до конца войны мы не очень интересовались его персоной, занеся в разряд заурядных. Судили по результатам. Сильно показал себя американский военно-морской флот, особенно на Тихом океане. Заслуживали внимания действия многочисленной американской авиации. И напротив, сухопутные силы, американская армия, одним из руководителей которой являлся Маршалл, — эта армия ни в чем не проявила себя, разве что в уклонении от активной борьбы, не оставила в военной истории ни единой операции, достойной изучения и подражания. Дралась навалом — семеро на одного. Нельзя же считать примером военного искусства высадку англосаксов во Франции летом 1944 года, когда было уже ясно, что Красная Армия, освободившая всю территорию своей страны, справится с Германией и без чужой помощи. Союзнички просто сорвали созревший плод.
Да, затягивать время англо-американские торгаши умели. Несколько лет, стараниями Черчилля, уклонялись от создания второго фронта. В Соединённых Штатах позицию английского премьера активно поддерживал главный военный советник Рузвельта. Вот пример. 29 мая 1942 года, в очень трудное для нас время, нарком иностранных дел Советского Союза Вячеслав Михайлович Молотов прибыл в США, чтобы договориться с президентом Рузвельтом о скорейшем открытии второго фронта, подписать соглашение о взаимной военной помощи. В тот же день, приняв Молотова, президент подчеркнул, что он «готов сделать все в 1942 году, чтобы облегчить бремя борьбы СССР против Гитлера». Такова первая искренняя реакция Рузвельта, обрадовавшая Вячеслава Михайловича. А вот строки из протокола беседы, состоявшейся на следующий день. «Рузвельт спрашивает Маршалла, может ли Молотов передать Сталину, что американское правительство готовится к созданию второго фронта в 1942 году. Маршалл отвечает, что они делают все возможное». Уклончивая формулировка. И как результат переговоров о втором фронте — телеграмма Молотова, отправленная Сталину утром 31 мая: «Рузвельт и Маршалл заявили, что всячески хотят это сделать, но пока дело упирается в недостаток судов для перевозки войск во Францию. Ничего конкретного они мне не заявили».
Позиция Маршалла проявилась и на Тегеранской конференции «большой тройки» — генерал присутствовал там, как и на всех других встречах глав великих держав. Его влияние возрастало. К счастью, Рузвельт был умен, опытен, дальновиден и руководствовался классическим правилом: советы и пожелания выслушивай, но поступай так, как сочтёшь нужным. А едва Рузвельта не стало — положение резко изменилось. В Берлин, на Потсдамскую конференцию, генерал Маршалл прибыл уже в качестве авторитетного соратника нового президента — Трумэна, задавая тон поведению американской делегации. Выдвинулся из-за кулис на авансцену, раскрыв своё истинное лицо.
Общеизвестно, сколь много сделал для создания антигитлеровской коалиции Франклин Делано Рузвельт, как заботился он о сближении Соединённых Штатов и Советского Союза. Он же был и сторонником дальнейшего развития советско-американского содружества в послевоенном мире, расходясь в этом вопросе со своим «старшим другом» и тайным советником Маршаллом. Зато с новым президентом, Гарри Трумэном, генерал Джордж Кэтлетт Маршалл сразу нашёл общий язык. С тем самым Трумэном (помните!), который, ещё будучи сенатором, через два дня после нападения фашистской Германии на Советский Союз заявил: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше»…
Этот изощрённый изувер стал в апреле 1945 года президентом США от демократической партии. Смерть Рузвельта открыла дорогу ему и тем демократам, которые поддерживали и продвигали его. Трумэн и Маршалл пошли вперёд рука об руку, объединившись под лозунгом «Америка превыше всего». В 1947 году Джордж Кэтлетт Маршалл поднялся на высокую должность государственного секретаря США, в 1950 году занял пост министра обороны Соединённых Штатов.
Воистину, история учит лишь тому, что она ничему не учит. Трагический урок Германии — не впрок. Ещё не убраны были руины недавней войны, ещё не заросли травой холмики братских могил, а над земным шаром уже распластались чёрные крылья новых претендентов на мировое господство.
Георгий Константинович Жуков, основательно пообщавшийся на Потсдамской конференции с генералом Маршаллом, назвал его «Холодной котлетой». Ну, «котлета», вероятно, по созвучию с именем. А почему «холодная»? Из-за надменности? Или руки такие? Или уже тогда, летом сорок пятого, ощутил и понял Георгий Константинович, с кем имеет дело: с одним из вдохновителей и создателей в скором будущем агрессивного военного блока НАТО, с одним из главных разжигателей новой, теперь уже холодной, войны… В общем, попал в точку Жуков. Как и бывает в народе: влепят кличку — век не отмоешься. А у меня упоминание о холодных котлетах всегда, даже если бывал голоден, вызывало лёгкое омерзение и даже подташнивание. Как только представлю себе эти мясные комочки в белесом застывшем жире… Бр-р!
Примерно такое же ощущение возникало всякий раз, когда слышал про генерала Маршалла. А слышать, к сожалению, приходилось все чаще. Это ведь он выдвинул широкомасштабный план послевоенной американской помощи странам Европы, так называемый «план Маршалла», положивший начало экономическому и политическому расколу Европы, созданию нового опаснейшего очага напряжённости.
В принципе, нет ничего дурного, если богатое государство намерено поддержать от щедрот своих другие — нуждающиеся — страны. Даже хорошо это, благородно. Почему бы, действительно, Америке, не пострадавшей от войны, а наоборот, нажившейся и окрепшей, не поделиться с народами, для которых мировая битва оказалась страшным бедствием? Те же самые янки уничтожали массированными авианалетами целые города, не говоря уж обо всем другом. Помощь помощи рознь, особенно когда она идёт не от чистого сердца, не от искреннего желания, а замешана на политике, на достижении прежде всего собственной выгоды, на эгоистическом расчёте, что особенно свойственно агрессивному американскому империализму.
Коварную суть мины замедленного действия, которую изготовила команда «Холодной котлеты», уяснили у нас не сразу и не все, не говоря уж о тех, кто сознательно закрывал глаза на последствия — были и такие. Заманчивым представлялось получить поддержку, облегчавшую тяжёлый восстановительный период. Даже Иосиф Виссарионович, всегда остро реагировавший на любую попытку вмешаться в наши внутренние дела, — даже он не отринул сразу, с порога «план Маршалла». Обсуждал на Политбюро, с промышленными наркомами, с экономистами, особенно с академиком Вознесенским Николаем Алексеевичем. В какой мере разумно использовать американские предложения, какую пользу извлечь? И пришёл к выводу: за временное облегчение придётся расплачиваться слишком дорого. Я разделял эту точку зрения, не будучи специалистом, но исходя из житейского опыта: дядя Сэм ничего не даёт просто так, позволь ему ухватиться за палец, он и всю руку оттяпает.
Когда какая-то проблема представляется мне очень сложной, я, для лучшего понимания, стараюсь упростить се, отбросив необязательное, найти конкретные примеры. При этом основа-то проблемы зачастую оказывается достаточно простой, общедоступной, а остальное лишь камуфляж, упаковка и этикетки для простаков. Американцы, значит, готовы оказать широкую поддержку пострадавшим от войны европейским странам, в том числе Советскому Союзу. Но куда и как будут они вкладывать свои средства, в чьих интересах, ради каких целей? Вот автомобилестроение. В 1930 году у нас в стране насчитывалось всего лишь 25 тысяч различных автомашин. В США — 24 миллиона. Мы лошадиными силами пользовались, а они — моторами. Не угонишься.
Мы совершили невероятное. Собрав тридцатитысячный строительный коллектив, за два года возвели на берегу Оки промышленный гигант — Горьковский автомобильный завод. Пересели с телег на машины. В несколько раз возросла накануне войны подвижность наших войск. Немцы понимали, сколь важна продукция ГАЗа для нашей победы. Пытались бомбить завод. Самый массированный, неожиданный и удачный для них налёт произвели перед началом сражения на Курско-Орловской дуге, что явилось своеобразной прелюдией этой битвы. На заводе было разбито или повреждено шестьдесят построек. Но работа не прекращалась: давали продукцию для фронта, одновременно восстанавливая цеха.
В годы войны оборудование Горьковского автозавода использовалось на полную мощность. Оно не только износилось, но и устарело. Завод нуждался в переоснащении, в переходе на новую технологию. Такое же положение было и на большинстве других предприятий, составлявших основу нашей тяжёлой, в том числе оборонной, промышленности. Без реконструкции этих предприятий не поднять ни лёгкую промышленность, ни сельское хозяйство. Но именно такой реконструкции и такого подъёма нисколько не желали американцы, не предусматривал «план Маршалла». Зачем, дескать, переоснащать и расширять хотя бы тот же Горьковский автозавод, мы снабдим вас автомашинами в избытке, не по высокой цене и на любой вкус, от «форда» до «студебеккера». И запасными частями обеспечим. Зачем налаживать выпуск комбайнов и тракторов? Тоже дадим, пришлём, — только слушайтесь нас.
Как нам было известно, недавние союзнички намеревались прибрать к рукам или выключить из деятельности Кузнецкий металлургический комбинат, дававший нашей стране почти половину всей брони. Интересовались авиационной промышленностью. Искали подходы к нашим горнодобывающим центрам на Урале и в Сибири. Не менее трогательная «забота» проявлялась и о сельском хозяйстве. Здесь обрисовалась тикая концепция. Шестьдесят процентов территории Советского Союза — это, мол, районы Арктики, вечной мерзлоты, это пустыни и горы, то есть регионы совершенно бесплодные, пригодные разве что для оленеводства, для охоты на диких зверей. Ещё процентов двадцать — зона неуверенного, рискованного земледелия, подверженная заморозкам, засухам и прочим невзгодам. Никакого сравнения с Соединёнными Штатами, где условия для сельского хозяйства просто идеальные.
По всей стране, от экзотической Мексики до пшеничной Канады, от Атлантического до Тихого океана. Как на Кубани или на юге Украины. Весной воткнули ветку — осенью яблоки собирай. Хлеба и кукурузы, овощей и фруктов рождается столько, что приходится устанавливать квоты, дабы избежать излишества. Корма для скотины, для птиц, для людей — навалом.
Подсчитано: из-за природных условий крестьянам России надобно затрачивать усилий на производство единицы продукции в три-четыре раза больше, чем их коллегам в Соединённых Штатах, и несколько меньше в Западной Европе. Значит, и стоить она будет дороже, не выдерживая конкуренции. И все тот же вопрос: зачем вам нужны колхозы, совхозы, МТС, зачем вам вкалывать с утра до вечера, в три раза больше, чем американцы, если они вполне способны сытно накормить Россию?! И продукты привезут, и одежду с обувью, и детективно-дефективные кинофильмы. Все что угодно. Только вы, русские, не мешайте нам хозяйничать во всем мире, не возникайте со своими достижениями и претензиями. Ковыряйте лопатами земельные участки — для здоровья полезно. Запасайте на зиму картошку с капустой и хрен с редькой, собирайте развесистую болотную клюкву, орехи да грибы, готовьте закуску под самогон и виски для своих бесконечных праздников — выходных дней. Гуляй, безразмерная душа! А кто посмекалистей да покрепче характером — перепродавай заграничный товар, накручивай цены, спекулируй, набивай карман за счёт дураков. Все при деле, и никаких возмущений типа «мы не рабы, рабы не мы». Полная демократия. С неафишируемой, но чётко определённой целью: шагом марш в первобытное общество!
Я отнюдь не цитирую «план Маршалла», лишь излагаю суть и последствия, какими они представлялись мне и, в значительной мере, Иосифу Виссарионовичу. Американцы считают нашу страну богатейшей кладовой природных ресурсов, от нефти до древесины, от пушнины до золота. С неограниченными запасами разнообразных энергоносителей. С почти не нарушенной экологией. И при этом дешёвая рабочая сила. Все эти особенности следует использовать для Запада, поддерживая в России самый низкий уровень производства, развивая там лишь промышленность вредоносную, связанную с химией, с расщеплением атома. Под строгим, конечно, контролем. То есть задача, говоря открыто, сводилась к тому, чтобы превратить Советский Союз в сырьевой придаток Западной Европы и Соединённых Штатов. Но сделать это постепенно и незаметно, под благовидным предлогом, дабы такой процесс не вызвал решительного противодействия. Пусть спохватятся, когда уже поздно будет. Цель — почти как у погоревшего фюрера. Только немецкие фашисты делали ставку на силу, на военное превосходство, а новые искатели мирового господства больше рассчитывали на экономическую экспансию, на политические выкрутасы.
От общего — к частному, к случаю, из-за которого сильно обиделся на Георгия Константиновича Жукова наш простоватый, но сметливый и памятливый Никита Сергеевич Хрущёв. Было это ещё до выдворения Жукова из Москвы. На Ближней даче у Сталина собрались вечером пообедать человек десять приглашённых, в том числе несколько военных товарищей. Неофициальный разговор шёл на интересовавшую всех тему, все о том же «плане Маршалла», о стремлении американцев вести совместную разведку и добычу полезных ископаемых на нашей территории. Иосиф Виссарионович напомнил о том, как Николай Второй и разжиревшие при нем кровососы банкиры наживались на грабеже, продавая и сдавая в аренду зарубежным хищникам наши природные ресурсы, рудники и заводы, то есть ту основу, тот фундамент, на которых зиждется государство, благополучие народа. Сколько золота англичане нахапали в одной лишь Якутии на Лене-реке! А каменный уголь! Новоявленные хозяева, иностранцы-инородцы, тормозили у нас добычу топлива, делая её неэффективной, а к нам (с нашими-то запасами!) везли уголёк с Запада, из Германии, и продавали втридорога. И это до 1914 года, вплоть до начала мировой войны. Двинулись на нас кайзеровские армии, а в России паровозы стоят без своего топлива, не на чем войска и оружие перевозить. Топали солдатики на своих двоих, со скоростью десятый день девяту версту…
Присутствовавшие, как всегда, слушали Иосифа Виссарионовича с большим вниманием, оторвавшись от тарелок. А Никита Сергеевич, прибывший из Киева, уставший в дороге и захмелевший после нескольких рюмок, боролся с дремотой, подпирая рукой тяжёлую голову.
— Вот к чему приводит забота зарубежных доброжелателей в кавычках, хищническая сущность которых нисколько не изменилась. Но повторения прошлого мы не допустим, — закончил Сталин. И сразу же громко и невпопад прозвучал голос Жукова:
— Дун-ня!
— Какая Дуня? При чем тут женщина? — удивился Иосиф Виссарионович. — Объясните, пожалуйста.
— В деревне нашей так говорили. Если расшифровать по буквам — дураков у нас нет.
— ? — у Сталина приподнялась правая бровь.
— А я? — вскинул голову Никита Сергеевич, покачал коротким указательным пальцем: нас, мол, не проведёшь. — А я где?
Дружный смех заставил его враз отрезветь, исчезла с глаз мутная пелена. Лицо и шея стали темно-багровыми от прилива крови.
— Купился, — произнёс кто-то.
— Да я… — приподнялся Никита Сергеевич. — Да ты чего себе позволяешь? — Это он Жукову.
— Сядь, товарищ Хрущёв. Не обижайся, — успокоил его улыбавшийся Сталин. — Сам любишь пошутить, а это хорошая народная подначка. Пусть «Холодная котлета» обижается на товарища Жукова. А мы не будем. Лады?
— Лады, — неохотно согласился Хрущёв.
2
С возрастом усиливается не всеми сознаваемое, по почти для всех неизбежное стремление не кануть бесследно в вечность, оставить на земле какую-то память о себе. Вырастить детей и внуков, посадить лес или хотя бы дерево, чтобы цвело по весне. Написать хорошую книгу или подарить людям музыку, способную звучать сквозь годы. Построить дом, плотину или даже целый город — исходя из возможностей. Иосиф Виссарионович, человек многообразный, возможностей имевший достаточно, использовал за долгую жизнь разные варианты увековечивания с различными, конечно, успехами-результатами. С детьми, как мы знаем, был полный провал: не в него пошли, оказались чуждыми. Но вот в смысле строительства, к примеру, им сделано столько полезного, что изменился даже облик страны, её география.
По инициативе Иосифа Виссарионовича и при его решительной требовательности многое было достигнуто ещё до войны. Турксиб и Днепрогэс, Магнитка и Комсомольск-на-Амуре, редкие металлы Норильска и тракторно-танковый гигант Сталинграда — всего не перечислить! Чем отличается капиталист от настоящего коммуниста? Хотя бы тем, что капиталист заботится лишь о своей прямой выгоде. Вот дорог нынче лес, ну и рубит его под корень, наживаясь на продаже. А то, что на месте роскошных дубрав остаётся пустыня, что исчезают «фабрики кислорода», его не волнует. Плевать, лишь бы сегодня наполнить карман. Выгодно было американцам убивать бизонов — за несколько лет истребили многомиллионное стадо великолепных животных, оставив считанные единицы. А у нас, к примеру, когда ещё и война не закончилась, в Москве, в Останкинском лесопарке, был заложен на 360 гектарах Главный ботанический сад страны, ставший крупнейшим и красивейшим в Европе.
Отхватить прямо сейчас кусок побольше да пожирнее — главный принцип буржуа, банкира, капиталиста. А Иосиф Виссарионович заботился не о собственном благополучии, об интересах державы, жил не только настоящим, но и будущим, не принимая хитро-коварных зарубежных инвестиций, не влезая в долги по всяким там «планам», за которые расплачиваются дети и внуки. А каким предвиденьем надо было обладать, чтобы своевременно развернуть огромную стройку, проложить канал Москва — Волга и создать рукотворное Московское море — водохранилище! Сколько было противников у этого начинания, они не перевелись и доныне: кричат, критикуют. А спроси этих столичных крикунов, откуда в их кранах вода, которую они пьют и вообще используют в неограниченном количестве? Не позаботься Сталин ещё до войны о создании канала и водохранилища, уже в пятидесятых годах быстро растущий город и его окрестности «сели бы на мель», оказавшись на скудном «аквапайке». Но нет, до следующего века воды хватит. Не говоря уж о том, что Москва стала портом пяти морей, обретя прямой и дешёвый транспортный путь к Азову и Черноморью, к Каспию, к Балтике и даже на Беломорье. И грузы идут по этим водным дорогам, и туристы катаются — путешествуют на белых теплоходах.
При Иосифе Виссарионовиче наша в общем-то плоская столица обрела ещё два уровня. Появилось метро, сразу решившее многие проблемы передвижения, ускорившее даже темп самой жизни. Подземные красавцы дворцы одним своим видом облагораживали пассажиров. Безупречная эстетика, торжественно-строгий порядок, идеальная чистота. Совестно в грязной одежде зайти, скверное слово произнести и уж тем более бумажку бросить мимо урны. Даже во время войны не прекращалось строительство метрополитена, вводились в строй новые станции глубокого заложения, служившие к тому же и укрытиями при налётах вражеских бомбардировщиков. 1 января 1943 года был сдан в эксплуатацию Замоскворецкий радиус со станциями «Новокузнецкая», «Павелецкая», «Автозаводская». Через год — Покровский радиус: станции «Бауманская», «Электрозаводская», «Семеновская», «Измайловский парк». Вот ведь и рабочие руки находились, и средства. После всего этого странными казались в мирные дни сетования Хрущёва на нехватку денег для создания подземных линий, его стремление упрощать и удешевлять строительство. Вплоть до прокладки путей на поверхности. Нечто среднее между трамваем и электричкой. Куда деньги-то тратились? На поездки по заграницам? На пропой? На подкормку чиновников? Разворовывались?
Москва не только углубляла в землю свои корни: Иосиф Виссарионович хотел возвысить нашу столицу во всех смыслах, поднять её архитектурный уровень. Теперь просто невозможно представить себе Москву без высотных зданий, изменивших после войны весь её облик, раздвинувших её центр от кремлёвских башен до Садового кольца. Город перестал быть равнинным, плоским — город вознёсся, в нем появились новые ориентиры, достойные любования. Посмотрите хотя бы с Ленинских-Воробьёвых гор, убедитесь сами.
Иосифу Виссарионовичу особенно нравилось новое здание университета, которое он считал своим Детищем. Бывал на строительной площадке. Часто проезжал мимо, направляясь из Кремля на Ближнюю дачу, с удовольствием наблюдая, как растёт это необычное сооружение, одновременно и величаво-монументальное, и классически-грациозное. Советовал строителям использовать в работе все достижения науки и техники. В частности — трубы из нового сорта пластмассы, из винидура или что-то вроде этого (в подобных делах я слабоват).
Огорчён был Иосиф Виссарионович лишь тем, что здание возводилось не совсем на том месте, где он первоначально замыслил. Сталин хотел, чтобы университет стоял близко к реке, над крутым обрывом Ленинских гор, являя собой великолепный символ могущества и красоты, видимый со всех уголков большого города. Однако специалисты предложили перенести сооружение с бровки склона подальше от берега, опасаясь оползней. Иосиф Виссарионович вынужден был согласиться. Построенное здание не получило предполагавшейся обзорности, но при всем том вид его своеобразен и замечателен, это один из лучших памятников, увековечивших сталинскую эпоху. [104]
Совсем что-то в предыдущей главе я «демобилизовался», отстранившись от своих непосредственно военных забот. Разрядка, что ли, после стрельбы и грохота?! Хорошо бы, конечно, рассказывать о прогулках с Иосифом Виссарионовичем, о том, как он ухаживал за цветами-розами, часто споря со своим упрямым садовником, по время было такое, что в мире опять запахло порохом и, хуже того, повеяло тлетворной жутью новой сатанинской силы — ядерного распада. И значит — моё место в строю. В строю привычном, но изменившемся настолько, что я чувствовал себя в нем все более и более одиноким.
Не осталось на службе моих ровесников из числа тех, кто сражался на русско-японской и в Первой мировой войне, моих дореволюционных коллег-генштабистов. Иногда лишь с графом Игнатьевым общался, да и то главным образом по телефону. В разное время и по разным причинам призвал к себе Господь многих полководцев гражданской войны. Даже ряды тех, кто на гражданской был солдатом или младшим командиром, а расправил крылья и взлетел уже при советской власти, как Жуков, Белов, Рокоссовский, — даже их ряды основательно выкосила последняя битва с германцами. Не стало Ватутина, Черняховского… Место ушедших занимала новая поросль, изрядно отличавшаяся от предшественников, более образованная, более приспособленная к новым реалиям и эти реалии создававшая. Подрастали технократы со своим особым мышлением, далеко не всегда понятным мне, как не совсем понятны были и некоторые научно-технические достижения.
Не только я, разумеется, оказался в положении старого солдата, отстающего от колонны на марше. Померк, отошёл в тень Семён Константинович Тимошенко, превратившись в этакого «свадебного маршала» — для украшения президиумов, для появления на парадах. Его перебрасывали с округа на округ, чтобы временно закрыть вакансию, пока подберут перспективного командующего. Семён Михайлович Будённый числился главкомом нашей кавалерии, которой после войны почти не осталось: кавалерийские корпуса расформировывались, перестали существовать. И другая ещё была у него должность — заместитель министра сельского хозяйства но коневодству. Постов-то два, но оба не ахти какие. Жил прошлым легендарно-песенным авторитетом. При встречах с ним Сталин пошучивал:
— Что, Семён Михайлович, давно не брал в руки шашки?
— Давненько, — невесело подтверждал Будённый.
— А силёнка-то ещё есть врага рубануть? Не оскудела казацкая хватка?
— Резервы имеются, да враг не тот, в железо упрятан.
Если продолжить сравнение со старым солдатом, отставшим на марше, то крепче многих других ветеранов оказался Иосиф Виссарионович. Он не только не отставал, он шёл впереди, ведя за собой колонну, задавая темп движению, определяя диспозицию. Иной раз и прихрамывал, зубы стискивал от напряжения, но с обязанностями своими справлялся вполне, как всегда далеко заглядывая вперёд, «упрятывая в железо», по выражению Будённого, своих бойцов. А вот на биваке у костра (то есть по вечерам на даче) отдыхать предпочитал со старыми товарищами, в кругу которых меньше ощущал свой возраст. Все охотней предавался воспоминаниям. С молодыми-то надо было говорить о делах, о текущих заботах, а с ветеранами — о чем душа просит.
Кто был не в тягость, а в радость ему? Будённый с баяном — Иосиф Виссарионович охотно слушал бодрящие мелодии двадцатых-тридцатых годов: «Тачанку», «Каховку», «Дан приказ ему на запад». Жданов, случалось, садился за пианино, пел с Ворошиловым и даже с Молотовым-Скрябиным, который в молодости играл на скрипке и имел неплохой слух. Сталин подпевал им. Слушатели и зрители — это Андреев, я, Власик, Поскребышев, иногда Каганович. Неизменно — Берия, но у него была особая роль, о которой чуть позже.
Компания, прошу заметить, чисто мужская, не требовавшая особой сдержанности в разговоре. Выражайся, как хочешь. Доводилось мне слышать после смерти Иосифа Виссарионовича, каким якобы грубым был он в узком кругу: ругался непристойно, топал ногами, кричал, оскорбляя и унижая сотоварищей. Надо совершенно не представлять себе натуру Сталина или намеренно искажать действительность, чтобы утверждать такое. Ну зачем ему было кричать, браниться и топать, когда одного слова, даже одного жеста было достаточно для решения судьбы человека или какой-либо проблемы. Он и голос-то повышал очень редко, был сдержан до крайности, не выдавая своих переживаний, а загоняя их вглубь, чем, как я уже подчёркивал, осложнял иногда состояние собственного здоровья.
Да, бывали случаи, когда Иосиф Виссарионович срывался, мог вспылить, накричать, оскорбить хлёсткой бранью, даже ударить, но это лишь в самых чрезвычайных обстоятельствах и только с людьми очень близкими, которых величают «домашними». Было: прилюдно изругал, унизил жену свою Надежду Сергеевну, после чего отправилась она на Суд Всевышнего. Грязно оскорбил и влепил пощёчину дочери Светлане за её связь с Алексеем Каплером, вопиюще противоречившую его отцовским и патриотическим чувствам, перечёркивавшую надежды на достойную наследницу — продолжательницу его дел. Случалось, срывал своё раздражение, скверное настроение на Власике: и обзывал непристойно, и даже за дверь выталкивал. Иногда, наедине, доставалось Поскребышеву. Но, повторяю, происходило это очень редко и с самыми близкими людьми. А со всеми другими, в том числе и с друзьями, Сталин всегда был спокойно-вежлив, соблюдая определённую дистанцию.
Верхом наивности было бы полагать, что Иосиф Виссарионович не знал полного набора ругательств, как примитивно-пошлых, так и виртуозно-ярких, которыми необычайно богат наш действительно великий, могучий, красивый, гибкий и многообразный язык. Сталин овладевал русским языком не только в духовной семинарии, не только общаясь с интеллигентами-революционерами, с учёными и дипломатами, но и совсем с иными людьми. В тюрьмах и на этапах, живя в ссылке среди крестьян и уголовников, побывав на войне, где любезные и мягкие выражения не в почёте. Диапазон — от самых низов до самых верхов. Впитал все особенности, всю образность говоров и диалектов, полюбил русский язык больше родного грузинского и пользовался так, как дай Бог каждому прирождённому русскому. Ну и ругаться мог бы виртуозно, демонстрируя свою «народность», но не опускался до этого. Хотя, конечно, при необходимости применял и такую сильнодействующую взрывчатку.
Интуиция безошибочно подсказывала ему, с кем и как надо держаться. Невозможно представить, чтобы Сталин выругался по-чёрному в присутствии маршала Шапошникова, маршала Василевского, маршала Рокоссовского, маршала Говорова или адмирала Кузнецова. Как и при мне. Никогда я не слышал, чтобы он матерно выражался при Молотове или при Жданове. Люди не те. А вот при Кагановиче, при Ворошилове, при Тимошенко, при Кулике мог — даже в их адрес. Доставалось Хрущёву. Насмешливо называл его «голубь Никита», а раздражаясь, характеризовал деятельность «Никиты», не стесняясь в выборе слов. Не в широком кругу, разумеется. Маленкова обругивал не как работника, а как личность. «Толстозадая Маланья» — это, пожалуй, самое безобидное.
Опять же о маршалах. Почему Сталин мог разговаривать резко и даже оскорбительно с Коневым или с Булганиным, но никогда не повышал голос, не произносил бранных, обидных слов при Жукове или о нем, даже в ту пору, когда Георгий Константинович был ещё генералом? Приказывал, выражал недовольство, требовал — но все это деловым тоном, в рамках полной пристойности. Да потому, вероятно, что ощущал твёрдость жуковского характера, безграничность его возможного гнева и понимал: на любой свой резкий выпад получит столь же резкий отпор. Даже так: в годы войны Жуков в присутствии Сталина мог позволить себе выругаться, не напрямик в адрес вождя, но косвенно задевая его. А Сталин горькую пилюлю проглатывал безответно. «Товарищ Жуков честный человек, что думает, то и говорит прямо в глаза».
Теперь про неординарное положение Лаврентия Павловича Берии, которому доставалось от Сталина столько брани, что он вроде бы «страдал и отдувался за всех», но к которому Иосиф Виссарионович был привязан больше, нежели ко многим другим. Чем дальше, тем сильнее ненавидел Сталин Лаврентия и при этом все острее нуждался в нем. Диалектика жизни. С одной стороны, скверно, если кто-то проникает в твои мысли, понимает тебя без слов, а с другой — что может быть лучше, если за тебя делают желаемое тобой, но о чем ты не говорил, чего не приказывал. Ты чист, у тебя роль справедливого судьи. Берия выполнял ту чёрную работу, которая представлялась Сталину необходимой, но которую ему никак не следовало озвучивать. Иосиф Виссарионович знал: честолюбивый Берия лелеет тайную мысль занять место вождя в Кремле, коль скоро оно освободится. Но понимает при этом, насколько незыблем авторитет Сталина, и не рискнёт выступить против него, будет стелиться ковром под ногами Иосифа Виссарионовича, пока тот обладает силой и властью.
Ко всему прочему, Сталин не мог уже обходиться без того допинга, без того сладкого яда, которым постоянно, в нарастающих дозах отравлял его хитроумный Лаврентий, привязывая к себе. Без хвалы, без восточной лести, иногда изощрённо-тонкой, иногда оглушающе-откровенной. «Великий и мудрый» — лишь один Берия обращался к нему так в обычное время, повседневно, а не только с трибуны. Ну, сама-то по себе похвала не отрава, даже полезна в определённых дозах, тем более, если уравновешивается критикой. Но в том-то и суть, что ничем не смягчаемая лесть Берии стала для Иосифа Виссарионовича привычной, необходимой, как наркотик для наркомана, как водка для алкоголика. Вред понятен, а отказаться нет сил. Ругаешься, злишься на себя, на угощающего, но принимаешь.
Ругать Берию, обзывать дурными словами — это тоже вошло в привычку, служило разрядкой для Иосифа Виссарионовича и, кстати, громоотводом для других товарищей. «Выпустив пар» при Берии, Сталин появлялся «на людях» умиротворённый, спокойный, сдержанный. Без такой разрядки он уже не мог обойтись, ему требовалось раз в несколько дней, хотя бы раз в неделю, выплеснуть «чёрную энергию», и Лаврентий Павлович сознательно давал ему такую возможность: терпел, понимая, что становится все более необходимым для Иосифа Виссарионовича. Иногда подобные сцены, в смягчённой форме, без мата, возникали в моем присутствии, и чаще всего по самым пустяковым поводам. Было бы лишь за что зацепиться. Ну хотя бы так. В одном из своих выступлений Берия произнёс по поводу отношения к «плану Маршалла» фразу, встреченную, между прочим, аплодисментами: «Если кто и способен прыгнуть в пустой бассейн, то это не товарищ Сталин».
Иосиф Виссарионович узнал, спросил:
— Лаврентий, зачем ты ставишь меня на край пустого бассейна?
— Хотел ещё и ещё раз показать твою мудрость и осмотрительность.
— В чем же тут мудрость? Подавляющее большинство нормальных людей вообще не ходят к пустым бассейнам и не задумываются, прыгать в них или нет. В пустые бассейны прыгают только сумасшедшие. Следовательно, ты утверждаешь, что товарищ Сталин ещё не сошёл с ума. Спасибо тебе за такую постановку вопроса. — Помолчал и добавил со злостью: — Прежде чем товарищ Сталин прыгнет в бассейн, Лаврентий Берия захлебнётся в разбитом корыте или в собственном ночном горшке. На выбор.
Берия потом сетовал, вроде бы сочувствия моего искал:
— Сладким быть нельзя — проглотят. Горьким тоже нельзя — выплюнут. Вот и гадай, каким быть.
— Самим собой.
— Опять невыгодно. Один решит, что я умный и хороший, а другой — что плохой и вредный. Половина за меня, половина против. Шатко. Надо, чтобы почти все были за: и любили, и уважали, и боялись.
— Практически невозможно.
Лаврентий Павлович вздохнул и тщательно вытер платком кончик носа, прямо-таки растрогав меня: до чего, оказывается, тяжело жилось человеку.
При всем том Берия ни в коей мере не был при Сталине лишь «мальчиком для битья», а, наоборот, являлся весьма исполнительным, инициативным партнёром — ещё и по этой причине Иосиф Виссарионович не мог обойтись без него. Что требовалось нам сразу после войны с немцами? Создать щит, который надёжно прикрыл бы нас и дружественные нам страны от атомных бомб, которыми монопольно владели американцы. Янки наглели, распространяя своё влияние на весь мир, угрожая непокорным применением силы. А что противопоставить новоявленным захватчикам? Только такую же грозную силу, какой обладал агрессор. Но у американцев богатейшие возможности, а у нас — поднимающаяся из руин страна. Нам нужны были таланты, способные в кратчайший срок вознестись на высочайший научно-технический уровень, нужны были организаторы, способные при нашей бедности осуществить, казалось бы, невозможное. И таковые нашлись.
В структуре Совнаркома создано было Первое главное управление — ПГУ, — занимавшееся всеми аспектами получения и использования атомной энергии, созданием атомной, а в перспективе и водородной бомбы. Руководил новой, сверхсекретной отраслью, как мы уже говорили, Борис Львович Ванников, а шефом проблемы, куратором от Политбюро являлся Лаврентий Павлович Берия, решавший все организационные вопросы, поставлявший рабочую силу, технику, материалы. И хоть жили они как своенравный кот со злой собакой (Ванников успел побывать на Лубянке и был освобождён лично Сталиным), но работали успешно, стремясь к одной наиважнейшей цели. Плоды этого сотрудничества мне довелось увидеть своими глазами.
После трагической гибели моей жены Анны Ивановны, в чем была и моя вина, я утратил интерес ко многому из того, чем занимался прежде. Однако поручения Иосифа Виссарионовича постепенно возвращали меня к прежней жизни, к выполнению привычных обязанностей. Осенью 1947 года он предложил мне отправиться в Астраханскую область на первый наш ракетный полигон Капустин Яр, дабы понаблюдать за стендовыми (огневыми) испытаниями и фактическими запусками наших первых баллистических ракет. Серии «Т« и серии «Н« — по десять штук в каждой. Хотя бы для того, чтобы на молодёжь посмотреть. Среди 140 военнослужащих и 70 гражданских специалистов, выполнявших ответственное задание, действительно много было сравнительно молодых людей, неизвестных или почти неизвестных ни Сталину, ни мне. Да ещё человек пятнадцать немцев, занимавшихся созданием ракет при Гитлере, а теперь сотрудничавших с нами. Иосифу Виссарионовичу хотелось не только знать официальные результаты испытаний и перспективы, но и посмотреть на новшество, оцепить его эффективность глазами соратника-ветерана. Это тоже одна из его привычек: сопоставлять, скрещивать различные мнения.
Ракеты, ракеты… Когда-то в молодости я увлекался ими почти как паровозами, как только что появившимися пулемётами, которые и пересилили все другие влечения. Знал историю этого вопроса. Не вдаваясь в дальнюю допетровскую даль, скажу, что серьёзная разработка боевых ракет началась у нас в первые годы XIX века. Возглавлял это дело Александр Дмитриевич Засядько, боевой генерал, участник Отечественной войны 1812 года, закончивший антинаполеоновский поход в Париже, заслужив шесть боевых наград.
Ещё в 1815 году пиротехническая лаборатория, которой руководил Засядько, изготовила своего рода прообраз будущих «Катюш». Сконструированная там ракета состояла из трех частей: цилиндрическая железная гильза со специальным составом, колпак для зажигательной смеси и деревянный «хвост» — стабилизатор. Пусковой станок позволял вести залповый огонь сразу шестью ракетами (как немецкие шестиствольные «ишаки» 1941-45 годов). Сие оружие высоко оценил фельдмаршал Барклай-де-Толли, присутствовавший на испытаниях.
В 1826 году на Волковом поле возле Петербурга было создано специальное предприятие по производству боевых ракет, на котором в общей сложности было изготовлено без малого 50 тысяч этих изделий, а использовались они, кроме испытаний, в ракетной роте № 1, которая сформировалась почти одновременно с рождением вышеназванного завода. Ракеты наши с большим эффектом использовались в русско-турецкой войне 1828-29 годов, в Крымской войне, опять же в русско-турецкой войне 1877-78 годов, на кораблях Черноморского флота. Потом, в связи с быстрым развитием нарезной артиллерии, ракеты как-то утратили своё значение. У нас продолжали заниматься этим делом только энтузиасты. Ракетное оружие возобновилось в Советском Союзе лишь к началу Великой Отечественной войны, воплотившись в виде грозных реактивных установок. А вот немцы в поисках «оружия возмездия» шли другим путём, создавая большие ракеты единичного действия, рассчитанные на доставку мощных зарядов на значительное расстояние для ударов по Англии и даже по Соединённым Штатам. На эти сведения я и опирался, получив задание Иосифа Виссарионовича.
А ещё вот что. Сталин знал, что перед каждым серьёзным мероприятием, к которому имел отношение Берия, в его ведомстве заранее составлялся список лиц, которых можно привлечь к ответственности в случае неудачи. Вот свершившийся факт — вот виновники. А дело-то в Капустином Яре было сложное, на полигоне всякое могло произойти, Иосиф Виссарионович не желал терять ни одного из немногих наших специалистов по ракетам, за исключением разве что сознательных вредителей. Но вредительство представлялось маловероятным. Ракетчиков проверяли и перепроверяли, каждый их шаг был под контролем. Посему Иосиф Виссарионович счёл необходимым особо предупредить меня:
— Мы в самом начале трудного пути. Очень нужны кадры. Посмотрите, пожалуйста, чтобы Берия не перегнул палку, чтобы обошлись без потерь.
Это указание я и счёл для себя главным. Уже одно моё присутствие охлаждало всегдашнее стремление Лаврентия Павловича обрести «козлов отпущения» и свалить на них недостатки. Тут я мог принести пользу. А в смысле техники — где уж угнаться за специалистами.
Что мне было известно о ракетах дальнего действия? Попытки создать их велись ещё до войны в нескольких странах, в том числе и у нас. Мы продвигались успешнее некоторых других государств. Однако всех опередили дотошные немецкие инженеры. К 1942 году они разработали и освоили баллистическую ракету ФАУ-2 (техническое название А-4). Дальность полёта 275 километров с боевым зарядом в одну тонну. Грозное достижение. В Тюрингии, возле города Нордхаузен, руками пленных построили большой подземный завод «Миттельверк», способный выпускать до 20 ракет в сутки. Всего же немцам удалось изготовить около 6000 ФАУ-2 и примерно половину использовать при ведении боевых действий, главным образом для ударов по Англии.
Вообще говоря, занять Нордхаузен должны были наши войска. Но американцы, располагавшие сведениями о подземном заводе, опередили нас и основательно «похозяйничали» в «Миттельверке». Уходя по требованию советского командования за демаркационную линию, они увезли с собой серийные и опытные ракеты, оборудование, приборы, основную техническую документацию. И более 500 специалистов вместе с ведущим изобретателем и конструктором фон Брауном. Все это помогло американцам быстро выйти на первое место по ракетостроению. Нам же досталось лишь то, что янки не смогли вывезти, но взорвали или испортили. Наши специалисты, прибывшие в район «Миттельверка», буквально по крохам собрали уцелевшие детали, восстановили, а вернее, воссоздали основные узлы ФАУ-2, аппаратуру наземного управления, многие технические документы. Заложили основу для создания наших собственных баллистических ракет типа Р-1 и дальнейших модификаций.
«Вооружённый» такими знаниями, в октябре 1947 года я впервые увидел на полигоне Капустина Яра три стендовых (огневых) испытания, а затем несколько фактических запусков советских ракет, тогда ещё имевших нечто общее с ракетами ФАУ-2 (А-4). Но много уже и нашего было в них. А всего лишь через год взлетят в небо образцы ракет полностью нашего производства.
Запомнились не столько фактические запуски, сколько самый первый стендовый «экзамен». Не только потому, что решался главный вопрос — получится или не получится, важный для всех, кто имел отношение к этому делу, особенно для руководителей испытаний, собравшихся в бункере, но ещё из-за одной существенной, чисто человеческой подробности. Сергей Павлович Королев дал команду. Двигатель ракеты, закреплённой на мощном стенде, запустился: это уже был успех, и все облегчённо вздохнули. А двигатель разбушевался: гул его перерос в грохот, из сопла рвалось пламя. Сразу вспыхнули доски опалубки, ближайшие кусты и деревья. Реактивная струя выбивала из отражательного «зеркала» куски бетона. Стенд дрожал. Силища такая, что казалось, разнесёт все вокруг. Королев замер, как заворожённый, не в силах отвести взгляд от невиданной захватывающей картины. Она так увлекла его, что он пропустил какой-то срок, какие-то секунды. Мне показалось, что стенд не выдержит. Но в этот момент оператор крикнул:
— Разрешите выключить двигатель!
— Да! Выключай! — спохватился Королев и, вытирая платком лоб, пояснил: — Залюбовался.
У поэта Роберта Рождественского есть стихотворение о молоденьком лейтенанте, которому надо было поднять в атаку своих людей, самому встать и шагнуть навстречу вражескому огню. Ох, как это непросто!.. И там слова: на тебя издалека смотрит Гагарин, ты не поднимешься — он не взлетит… И ещё. Встал лейтенант и наткнулся на пулю, на пулю твёрдую, как стена… Все мы, кто творил нашу победу на фронте и в тылу, погибшие и уцелевшие, все мы были потом там, где вознеслись в небо первые наши ракеты. Все мы были затем с нашим русским парнем, проложившим человечеству дорогу в космос. Все связано неразрывно.
В тот день, когда состоялся первый фактический запуск баллистической ракеты, Сергею Павловичу Королеву доложили: полет прошёл успешно, ракета приземлилась в степи, в заданном районе. И тогда Королев или кто-то из его окружения произнёс вещую фразу, которую повторяют, варьируя, до сих пор; «Она приземлилась не в степи, а в другой эпохе». На это, кстати, обратил внимание Иосиф Виссарионович, когда я рассказывал ему о своих впечатлениях и выводах.
— Эпоха — это если заглядывать далеко, — удовлетворённо промолвил он. А что на сегодня, на завтра? Помните, как после гражданской грозил нам Чемберлен? Ультиматумы предъявлял. Как тогда могли ответить ему наши рабочие и крестьяне? Только символически. Лозунгами и речами на демонстрациях и митингах. С большими кукишами на плакатах. На, мол, выкуси… А ракеты — не просто символ. Это вполне реальный и весомый кукиш создателям «плана Маршалла» и всем другим, кто стремится к новой войне.
— Удар по «Холодной котлете», — пошутил я.
— Можно и так, — засмеялся Сталин.
3
Государственный секретарь США генерал Маршалл с соратниками и сам американский президент Трумэн — люди практичные. Они довольно быстро осознали, что все попытки навязать Москве свои планы, свои замыслы, поставить Советский Союз в зависимость от Соединённых Штагов сначала экономически, а затем политически — все это обречено на провал. Какая уж там «зависимость», когда за три-четыре года, оправившись от послевоенного неурожая, Россия почти полностью восстановила свою промышленность, подняла из руин Ленинград, Сталинград, Минск, Киев, Севастополь и многие другие города. В конце 1947 года Советский Союз первым в Европе отменил у себя карточную систему. Или вот бензин. Цена его (показатель благополучия для Запада) была у нас очень мала — 6 копеек за литр. Это же ведь общенародное достояние, бензин-то, как вода или уголь, почти бесплатный подарок природы. Если, конечно, без накруток для хищных капиталистов, для грабителей-спекулянтов. Заплатили добытчикам и переработчикам, взяли небольшой налог в пользу государства — вот и вся цена. Пользуйтесь, кому надо, этого добра у нас много. И никаких козырей для идеологов экономико-политической экспансии. Уяснив это и натолкнувшись на волю Сталина, твёрдо проводившего свою линию, новые претенденты на мировое господство принялись менять стратегию и тактику, переходя от экономического и дипломатического к откровенно силовому давлению. Опираясь на то, что у американцев уже есть атомные бомбы и средства их доставки на большое расстояние, а у русских ещё нет… Пока нет.
Новый сценарий, разработанный вместо «плана Маршалла», был гораздо агрессивней и, на наш взгляд, примитивней пресловутого замысла «Холодной котлеты». Ставка делалась на ускоренное развитие военного блока НАТО, на восстановление как в Европе, так и в Азии традиционного баланса сил, мощных противовесов России. С преимуществом над ней. Ну, Восток подождёт. Прежде всего — поднять экономический и военный потенциал Германии, как единственной страны, способной самостоятельно противостоять России на евразийском материке. Для этой цели богатые янки готовы были озолотить немцев, дать им не только деньги, а и новейшую технику, быстро развить и промышленность, и науку. Но как поднимать и развивать, если страна по договору между бывшими союзниками от 12 сентября 1944 годы раздроблена на четыре оккупационные зоны, а Берлин, находящийся в советской оккупационной зоне, объявлен особым районом, который тоже разделён на четыре сектора: русский, американский, английский и французский. Нет ни территориального, ни правового единства, куда же американцам средства-то направлять для создания плацдарма против Советского Союза, для возведения «железного занавеса» между Россией и странами, впрягшимися под нажимом Вашингтона в натовскую колесницу?! Тупик? Для кого угодно, только не для американцев. Они поступили в своей обычной наглой манере: плюнув на все договоры и договорённости, на международный этикет, в одностороннем порядке отбросили все, что могло мешать их новым замыслам.
1 ноября 1947 года американцы и англичане заявили о слиянии своих оккупационных зон и соответствующих секторов Берлина. К ним присоединилась Франция. Через несколько месяцев эти страны открыто отказались от соблюдения четырехсторонних соглашений по совместному с Россией управлению Германией и Берлином. А завершили полный раздел немецкого государства проведением сепаратной денежной реформы. Особые законы, особое управление, особая денежная система — Германия была расколота, в её западной части, как в своей колонии, прочно закрепились американцы.
Быстрота, нахальство и беспардонность действий недавних наших союзников, решительная демонстрация сил и возможностей произвели впечатление даже на Сталина, вообще не доверявшего англо-американским плутократам (кроме Рузвельта), всегда способным на коварство, на удары исподтишка. Иосиф Виссарионович в то время настроен был на мирный лад, озабочен нашими внутренними, «домашними» проблемами, и вдруг — такая провокация, ломавшая сложившееся послевоенное устройство! Никак нельзя было оставить её без ответа. Соответствующая денежная реформа на востоке Германии, изменение управленческих структур — это само собой. Но сие — лишь полумеры. Требовалась крупная адекватная акция, однако при этом Сталин, не в пример американцам, не хотел выходить за рамки существующих соглашений. Он и всегда-то строго соблюдал подписанные нашей стороной договорённости, а в тот раз проявил особую сдержанность, надеясь, что бывшие союзники поймут, сколь опасную игру они затеяли, образумятся и смягчат свою позицию.
Из Берлина в Москву вызвав был Василий Данилович Соколовский, весной 1946 сода сменивший Георгия Константиновича Жукова на посту главнокомандующего Группой советских войск в Германии. Он же — главноначальствующий советской военной администрации в Германии и одновременно член союзнического Контрольного совета от СССР по управлению Германией. Вот сколько ответственных должностей! Однако не только по обязанности службы, но и по своему характеру, по опыту крупномасштабного дотошного штабника маршал Соколовский глубоко знал и достаточно объективно оценивал ситуацию, делал выводы для предложения контрмер. Он-то и подал идею перекрыть все наземные транспортные пути между Берлином и западными зонами Германии, изолировать от внешнего мира, от баз снабжения все американо-англо-французские силы и их администрацию, находившиеся в немецкой столице. Подобное действие, как подтвердил МИД, не противоречило никаким договорённостям по Германии. Суть в том, что ни в одном соглашении на этот счёт между нами и союзниками ничего не говорилось о порядке использования наземных сообщений между западными зонами и Берлином, о дорогах, пролегающих по контролируемой нами территории. А на нет и суда нет, если подходить не по дружески, а формально.
Результат таков. Советское правительство предъявило противоположной группировке резкое требование соблюдать прежнее четырехстороннее соглашение. А советская военная администрация в Германии сообщила, что немедленно и на неопределённый срок перекрывает все наземные транспортные пути, ведущие с запада к немецкой столице. Разумеется, нелегко будет без снабжения американо-англо-французским структурам в Берлине, как гражданским, так и военным, но что поделаешь: автомобильные и железные дороги поизносились, требуют ремонта, восстановления. Работы начались. А вас, соседей, приглашаем на переговоры по осложнённым вами же вопросам: может, чего-нибудь и достигнем.
Американцы были ошарашены. Объединив три сектора, они фактически приняли на себя ответственность за все, что произошло и будет происходить в западной части Берлина с населением в два миллиона человек. За экономику, за благосостояние мирных жителей. Новыми, «сепаратистскими» деньгами западных берлинцев снабдили, но что на них покупать в условиях блокады, в условиях изоляции, которую наши недавние союзники получили от нас в качестве ответной меры? Пришла зима с её холодами и длинными ночами. А западная часть Берлина — без угля и почти без электричества. Мёрзли люди в неотапливаемых домах. Заходило солнце, и во мрак погружались западные сектора. Ни фонарей на улицах, ни света в окнах. Тьма.
С наступлением весны прибавилось, естественно, природного тепла и света, но до крайности обострились другие проблемы. Приведу некоторые официальные данные на середину июля 1948 года. К этому времени из-за отсутствия сырья и энергии остановилось примерно 3500 западноберлинских предприятий, то есть перестали действовать почти все основные фабрики и заводы, а люди остались без работы и без заработка. К концу подходили запасы продовольствия, пополнявшиеся доставками по воздуху. Американская администрация установила твёрдые нормы. Житель западного Берлина получал на сутки 400 граммов хлеба, столько же картофеля, 40 граммов мяса, 40 граммов сахара и 5 граммов сыра. И все. С голода не умрёшь, но каково существовать на таком пайке из месяца в месяц?!
Советская военная администрация в Германии неоднократно заявляла: мы в любой момент готовы взять на себя нормальное снабжение западных секторов Берлина при одном условии — при соблюдении прежних четырехсторонних соглашений об оккупационных зонах. Мы не та страна, которой можно навязывать что-либо незаконное. Однако американцы и слышать не хотели о прошлых соглашениях, поигрывая нараставшими атомными мускулами. Даже не очень и скрывали, что стремятся восстановить сильную Германию как противовес Советскому Союзу, как свою опорную военную базу в Европе. Ну и конечно, Иосиф Виссарионович, давно уж искушённый в политических игрищах, чётко понимал и оценивал ходы наших противников, прогнозируя их дальнейшие действия.
Многие люди во всем мире, в том числе в США, в Англии и во Франции, вполне сознавали, к каким страшным последствиям может привести навязанное американцами противостояние в Берлине. Раздавались голоса: а не проще ли, не лучше ли вообще вывести войска союзников из немецкой столицы, оставив город русским? Это ведь их оккупационная зона. Тем более что у Западной Германии уже образовался свой центр — в Бонне. Но такой вариант опять же совсем не устраивал агрессивных американцев, на мой взгляд, даже напугал их. Они поспешили возразить. Официально. Печатано и устно. 28 июня президент Соединённых Штатов Трумэн категорически заявил: «Нет, мы не уйдём из Берлина! Мы будем снабжать население своих секторов города по воздуху».
Что же: решение, вполне соответствующее духу самоуверенных янки. Ни тогда, ни потом, несмотря на полученные уроки, они так и не поняли, с каким великим, древним, но не дряхлеющим государством имеет дело их капиталистическая скороспелость, подобная привлекательному мотыльку, рождённому помелькать какой-то миг в просторах истории. Они, безумцы, опьянённые обладанием нового разрушительного оружия, искали войны, по младости, по глупости не представляя, чем она может обернуться для них. Реальность третьей мировой битвы, нового страшного кровопролития с каждым днём становилась все ощутимей. Сознавая абсолютную нашу правоту, Сталин спокойно стоял на своём, не предпринимая обостряющих шагов. Американцы же нервничали, ощущая собственную уязвимость, бросались из крайности в крайность, пытаясь укрепить позиции, оправдаться в глазах мировой общественности.
В Западную Германию стянули американо-англо-французскую транспортную авиацию: все, что смогли. Жители Берлина страдали от круглосуточного гула и грохота авиационных двигателей. Подсчитано: в среднем каждые полторы-две минуты садился или взлетал один «грузовик». Да ещё наши самолёты постоянно барражировали в воздухе, контролируя американские трассы, почти каждый день проводили учения, показывая, кто хозяин в воздушном пространстве. Оглохнуть можно!
Снабжение по воздуху облегчало положение города, но в небольшой степени. Для перевозки одного лишь угля сколько машин требовалось! А для картошки! Объединённый западный сектор Берлина еле-еле держался на скудной диете. Росло недовольство жителей, раздуваемое и направляемое, кстати, самими американскими пропагандистами. В сентябре 1948 года состоялся полустихийный митинг: возле разбитого здания рейхстага собралось не менее 250 тысяч берлинцев с требованием прекратить блокаду, вернуться к нормальной жизни. Простой человек, особенно обозлённый, воспринимает только конкретику, состояние на нынешний день, не очень-то рассуждая о причинах и следствиях. Здравомыслящим людям, которые пытались напомнить первоистоки, сказать о нарушении американцами потсдамских и других договорённостей, о готовности Советского Союза в любой момент восстановить положение, обусловленное соглашениями, — таким людям не давали говорить платные провокаторы: заглушали, оттесняли, пуская в ход кулаки. Достижения американской демократии демонстрировались на немецкой земле.
Сталин, естественно, был непоколебим. Вызвав в Кремль послов западных стран, заявил им о необходимости соблюдать все пункты, закреплённые в документах, согласованных и подписанных главами четырех союзных держав. Никто эти документы не отменял, и только они могут служить основой для решения спорных вопросов по Германии. Ответственность за нарушение договорённостей лежит прежде всего на американцах. Скажите об этом ещё раз своим правительствам. Пусть думают.
Добрый совет опять не был воспринят. Американцы не желали остановить своё политико-экономическое наступление в Европе и Азии. Готовы были балансировать на краю пропасти, рассчитывая на своё военное превосходство. Вооружённое противостояние становилось все более опасным. Несколько видных американских генералов открыто предлагали прорваться через советскую зону оккупации в Берлин по сухопутью: если потребуется — применить атомную бомбу. Более того: за использование против Советского Союза ядерного оружия выступил не кто иной, как Форрестол — министр обороны Соединённых Штатов. Узнав об этом, Иосиф Виссарионович сказал: «Он ненормальный». И не ошибся. Вскоре Форрестол действительно сошёл с ума и, если не ошибаюсь, выбросился в Пентагоне из окна своего служебного кабинета. А от таких, как этот психически больной министр, зависело многое.
Обстановка ещё более накалилась, когда Национальный совет безопасности США принял решение перебросить в Англию и непосредственно в Западную Германию 60 боевых самолётов дальнего действия типа В-29, способных нести не только большой груз обычных бомб, но и ядерное оружие. Одновременно велось активное «прощупывание» наших воздушных рубежей. Короче говоря, нападения можно было ожидать с часа на час. Иосиф Виссарионович высказал даже предположение, что американцы, следуя примеру своих гитлеровских предшественников, нанесут коварный удар в самое неожиданное для нас время. Например — в день рождения Сталина или в праздничную новогоднюю ночь. Однако горький урок сорок первого года нами не был забыт. Наши войска, особенно противовоздушная оборона, авиация и флот находились в повышенной боевой готовности. Общевойсковые и танковые армии были укомплектованы, хорошо обеспечены техникой и боеприпасами. Наши генералы и офицеры, сержанты и рядовые обладали бесценным фронтовым опытом. Стратегические группировки располагались таким образом, что могли отразить наступление противника и сами рвануться вперёд. До Ла-Манша на севере и до Мадрида на юге. Но атомные бомбы! Я почти физически ощущал, как сгустилась военно-политическая атмосфера. А люди, и у нас, и во всей Европе, жили обычной жизнью, многие даже не догадывались, сколь страшная угроза нависла над ними, над всем миром.
4
В середине января 1949 года сложившееся положение обсуждалось членами Политбюро. Не на официальном заседании, а, как это все чаще случалось в связи с возрастом Сталина, в узком кругу товарищей, наиболее близких Иосифу Виссарионовичу и имевших прямое отношение к делу. В данном случае — к обстановке в Германии. Присутствовали: Молотов, Берия, Андреев, Шверник. Из военных — маршал Булганин. Заранее выяснено было мнение маршала Жукова, которого продолжали держать от греха подальше (от своевольных решительных действий) в глубинных военных округах, а также мнение главнокомандующего Группой советских войск в Германии маршала Соколовского. Георгий Константинович, как всегда, выразился определённо и настолько образно, что я не поленился записать его слова:
— Змея шипит, готова куснуть, чтобы припугнуть нас, но соображает: как же ей быть с ядом? Самой страшно — ядом не шутят… Голову гадине отрубим, которая в Европе, а хвост пусть дрыгается за океаном.
Соколовский высказал примерно такую же мысль, по более осторожно, соответственно его характеру военачальника скорее штабного, нежели строевого, решающего:
— Американцы хорохорятся, блефуют, но побаиваются. Важно не пропустить момент, когда они могут сорваться.
Оптимизм Жукова и Соколовского базировался не только на превосходстве наших сухопутных войск над возможным противником, но и на некоторых других факторах. На величине наших пространств, менее уязвимых, нежели карликовые и густонаселённые территории западных стран. На расстоянии от американских аэродромов с носителями ядерного оружия до наших жизненно важных центров. На так называемом «подлетном времени». Бомбардировщикам B-29, стартовавшим в Западной Германии, предстояло прорваться через передовые заслоны нашей противовоздушной обороны в Восточной Германии, через нашу противовоздушную оборону в Польше и лишь после этого, если повезёт, столкнуться с нашими силами ПВО на собственно советской границе в Белоруссии и на Украине. А впереди была ещё одна мощная зона ПВО, защищавшая центральные районы страны и непосредственно Москву. Мы считали, что ни один, даже случайный вражеский бомбардировщик с обычным или атомным грузом не сможет долететь до Киева, до Минска, а уж тем более до белокаменной — настолько защищены они надёжным предпольем. А вот Прибалтика и славный наш Ленинград могли, увы, пострадать от вражеской авиации, способной незаметно пробраться над морем или над территорией скандинавских стран. Там «подлетное время» было минимальным, там мы имели линию противовоздушной обороны лишь непосредственно на наших границах. Сие вызывало беспокойство у нашего военного и политического руководства.
Маршал Булганин, как обычно, собственного мнения не имел, готов был достойным образом выполнить любое распоряжение Верховного главнокомандующего Сталина. И вообще: никто из присутствовавших на том совещании-заседании, о котором идёт речь, высказываться не торопился, понимая ответственность момента. За исключением Лаврентия Павловича Берии, который проявил особую активность, причём довольно-таки странную. Оценить его поведение, суть его рассуждений и предложений лучше всего по контрасту с другим выступлением того же Берии по такому же примерно поводу, но несколько раньше.
Осенью 1945 года, вскоре после завершения войны с Японией, в Политбюро заслушивалась информация о применении американцами атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки. Каков результат? Каковы характеристики этого нового вида оружия? В ту пору даже сами американцы имели лишь приблизительное представление по этим вопросам. А у нас вообще лишь теоретические выкладки да предположения. И как только в Москву прибыл человек, первым из «белых людей», из неяпонцев, побывавший на месте ядерного взрыва в Хиросиме, видевший все своими глазами и тем более способный оценить событие с точки зрения военного специалиста, его сразу вызвали в Кремль.
На страницах этой книги несколько раз возвращался я к человеку удивительнейшей судьбы, которого называю «дублёром Зорге» или «вторым Зорге», — к Михаилу Ивановичу Иванову, ныне генералу в отставке. Много лет легально и нелегально провёл он на Дальнем Востоке, в Китае и в Японии, меняя, в силу необходимости, фамилии и должности, весь образ жизни. Когда громыхнул взрыв в Хиросиме, он находился в Токио, работал в нашем посольстве. Получил задание побывать на месте происшествия, собрать все возможные сведения. При этом уже сама поездка по воюющей стране, где ненавидят всех «белых», отождествляя их с врагами — американцами, уже сама эта поездка была событием незаурядным. Население однородное, иностранцев нет, в толпе не затеряешься. Михаил Иванович шутил потом, что он и его молодой помощник пострадали ещё до прибытия к месту взрыва. В пути японцы забрасывали их камнями и всякой дрянью. Пришлось обратиться за помощью к местной полиции. Та, выяснив, что имеет дело с русскими, не отказала.
Ситуация почти фантастическая. Советские разведчики под охраной самурайской полиции осматривают место трагедии буквально по горячим следам, среди дымящихся руин, рядом с японцами, разыскивающими останки своих родственников. Помощник Иванова помогал переворачивать обугленные трупы, разгребал пепел… Никто же ведь тогда не знал, что ядерное оружие убивает не только сразу, но и со временем.
Михаил Иванович Иванов, человек волевой, умевший держать под контролем свои нервы, на заседании Политбюро заметно волновался. Ещё бы: его слушают руководители партии и правительства, слушает сам товарищ Сталин! Сосредоточиться бы, излагать как можно точнее, но сердце колотится и вроде бы воздуха не хватает. Событие-то какое: один раз за всю жизнь! А Иосиф Виссарионович, великое множество раз видевший новичков в своём кабинете, понимал их состояние и давно уже выработал соответствующую «успокоительную» тактику. Никак и ничем не «давил» на новичка, позволяя ему освоиться. Почти не смотрел на него, зная силу своего взгляда. Если и задавал вопросы, то самые простые или конкретно-деловые. Прохаживался, помалкивал, покуривал, вроде бы даже не особенно прислушиваясь, однако слышал и запоминал, разумеется, все.
Михаил Иванович довольно быстро взял себя в руки, но волнение его проявилось вновь, когда, отвечая на вопросы, начал рассказывать о собственных впечатлениях от увиденного в Хиросиме. И настолько страшны, жутко-неправдоподобны были приводимые им подробности, что произвели весьма сильное, даже угнетающее впечатление на членов Политбюро. И на самого Сталина. Он слушал с интересом, впитывая каждое слово. Один лишь Берия скептически кривил губы, недоверчиво покачивал головой, бросил несколько реплик чипа: «У страха глаза велики». Нежелательно было ему, отвечавшему за создание нашей атомной бомбы, привлекать повышенное внимание к проблемам грозного ядерного оружия, которое американцы уже имели, а мы ещё нет. Не преуспел в этом направлении Лаврентий Павлович.
— Бомба опасна, — сказал он, — но не так страшен черт, как его малюют. Не надо паниковать. — А когда Иванов вышел, пустил ядовитую стрелу ему вслед: — Трус! Краснобай! Сам испугался и нас запугивает. Но мы не из трусливых…
Повисло тяжёлое молчание, прерванное затем Сталиным:
— Нет, он не трус. Наоборот, он очень смелый человек, раз пошёл в такой ад. Он честен и откровенен, нам надо не критиковать его, а крепко задуматься. В первую очередь товарищу Берии. Ему дано все, и мы вправе требовать с него, чтобы быстро ликвидировал отставание.
Добавлю ещё вот что. Зная, как злопамятный Лаврентий Павлович умеет мстить людям, чем-либо не угодившим ему, начальник Генерального штаба Алексей Иннокентьевич Антонов, в чьём ведении находилось Главное разведывательное управление, подыскал для Иванова такую должность, что он не «мозолил глаза» Берии, а его «редкая» фамилия не резала слух высокопоставленного деятеля. В ГРУ были такие возможности. [105]
Вспомнив о поведении Лаврентия Павловича осенью 1945 года на заседании Политбюро, о его тогдашних высказываниях, вернёмся в январь года 1949, в кабинет Сталина, где обсуждалось опасное положение в Берлине, грозившее обернуться Третьей мировой войной. На этот раз Берия занял иную, совершенно противоположную позицию. Говорил о том, насколько разрушительным и гибельным является ядерное оружие, какой ущерб, какие потери могут нанести нам десятки атомных бомб, имевшихся у американцев, причём каждая из них мощнее тех бомб, которыми разрушены были Хиросима и Нагасаки. Предлагал и даже просил не накалять обстановку хотя бы до конца текущего года. Он не связывал это напрямик с готовностью нашей атомной бомбы, об этом не принято было говорить, но все присутствовавшие понимали, что он имеет в виду.
Лаврентий Павлович очень усердствовал, чрезмерно усердствовал, отстаивая свою точку зрения, расписывая последствия возможной ядерной войны похлеще, чем генерал Иванов. Тут уж самого Берию можно было обвинить в паникёрстве, в стремлении запугать наше высшее руководство. Хотя, конечно, истина в его словах была значительна, а аргументы весомы. Но он, повторяю, так усердствовал, настаивая на смягчении обстановки в Берлине, что поневоле закрадывалось подозрение: не защищает ли он американские или чьи-то ещё интересы, не подкуплен ли он нашим противником? Возможно, тогда и зародилась мысль, отлившаяся после смерти Сталина в чугунную формулировку: агент американо-израильского империализма. Сам же Иосиф Виссарионович был гораздо ближе к пониманию истины. Считал, что Берия боится ответственности в случае наших военных неудач за то, что запоздал с созданием советской атомной бомбы. И вообще, ни к чему Лаврентию Павловичу новые осложнения, тем паче новая истребительная война. Он настроен на иное: дождаться, когда ослабеет, отойдёт от дел постаревший вождь, и запять высшие посты в государстве, избежав тем самым расплаты за прошлые прегрешения и получив возможность поцарствовать в своё удовольствие. Сталин понимал это, как и другую печальную истину: близится время, когда он вынужден будет уступить руль кому-то другому. Но кому именно — ещё не решил.
На том январском совещании Иосиф Виссарионович молча слушал выступавших товарищей, не подвёл итоги, не высказал своего мнения, оставил себе время подумать. А через несколько дней, 27 января, отвечая на вопросы представителей иностранной прессы, неожиданно для всех дал понять, что он может пойти на снятие ограничений вокруг Берлина на переговорах без предварительных условий. Американцы, англичане и французы сразу ухватились за такую возможность — ведь и на Западе далеко не все хотели новой разрушительной войны. К тому же гадали на кофейной гуще: есть ли у Советского Союза атомная бомба или ещё нет? Вдруг прогадаешь!
Начались изнурительные четырехсторонние переговоры, результатом которых явилось совместное коммюнике с нижеследующей фразой, которую можно считать ключевой: «Все ограничения, которые с 1 мая 1948 года были наложены советской стороной на торговлю, транспорт и сообщение между Берлином и западными оккупационными зонами, отменяются 12 мая 1949 года».
Опаснейшая авантюра, затеянная самоуверенными американцами, завершилась, слава Богу, без всемирного кровопролития. Одержала верх выдержка Сталина, его рассудительность и дальновидность. Стараниями наших недавних союзников Германия была расколота на две части, Западный Берлин полностью отделился от Восточного. Не берусь судить, кому это принесло больше пользы, кто выиграл. Во всяком случае, окончательно развеялись идеалистические представления о нашем возможном сотрудничестве, чётко и надолго определилась непримиримость позиции.
29 августа 1949 года «ядерный гриб» высоко взметнулся над Семипалатинским полигоном в казахстанской степи — мы взорвали свою первую атомную бомбу. Всему свету стало известно: монополия американцев на разрушительное оружие утрачена. Создалась новая ситуация, с которой претенденты на мировое господство не могли не считаться.
5
«План Маршалла», вместе с дополнявшими его разработками, предусматривал массированное наступление на Советский Союз по трём направлениям: экономическое, военно-политическое, идеологическое. Подразумевалось, что решающий и прочный успех достигнут будет лишь при удачном сочетании действий на всех трех «фронтах». А вот этого-то как раз и не получилось. Россия, полностью отказавшись от заграничных займов, инвестиций, всяких разных подачек, ведущих к закабалению, быстро восстанавливала промышленность и сельское хозяйство, используя свои огромнейшие и разнообразные ресурсы, не подпуская к ним зарубежных «радетелей». Не влезала в долги, за которые расплачиваются потерей самостоятельности, обнищанием трудящихся масс, резким расслоением общества на бедное большинство и небольшую кучку жиреющих спекулянтов, банкиров, чиновных жуликов. Сталин руководствовался правилом: от каждого по способностям каждому по труду; благо лишь то, что на пользу всему народу, всему Отечеству. Сам жил по этим принципам, подавая пример скромности, и от других, особенно от партийно-государственных руководителей, требовал того же. Жёстко требовал, сбрасывая с дороги мешавших идти вперёд.
Не очень-то продвинулись исполнители «плана Маршалла» и на военно-политическом «фронте». Угрожающе размахивая атомной бомбой, они сумели лишь создать из трех оккупационных зон Западную Германию, не жалели средств для того, чтобы восстановить её военно-промышленный потенциал, направленный против Советского Союза, и, кроме того, превратить в завлекательную витрину, показывающую, как хорошо, как привольно и сытно живётся на Западе. Короче говоря, создали «железный занавес», отгородившись от Восточной и частично от Центральной Европы, где влияние России было господствующим. И вот в этой накалённой послевоенной и вроде бы даже предвоенной обстановке особое значение для претендентов на мировое господство приобрёл третий, идеологический «фронт», рассчитанный на разложение и покорение душ человеческих, на организацию внутри социалистического лагеря «пятой колонны», которая постепенно создаст нравственно-моральный плацдарм для экономического и политического вторжения в Советский Союз и в нужный момент проявит себя. Битва на этом не очень заметном «фронте» была не менее ожесточённой, чем на двух других. Враг, как хамелеон, менял окраску, приспосабливаясь к условиям, вместо одной отрубленной головы у гидры появлялась другая.
Первые залпы начавшейся идеологической битвы громыхнули, как ни странно, на территории самой Америки. Сразу после Второй мировой войны в США была создана Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, которую возглавил «бешеный расист» сенатор Джозеф Маккарти. Началась так называемая «охота на ведьм», или «очистка тылов». Проверялись все участники левых, либеральных движений, особенно те, кто имел хоть какой-то контакт с советскими людьми, кто доброжелательно отзывался о русских, о Советском Союзе, о Сталине. Страдали дипломаты, которые вместе с Рузвельтом или по его поручению сотрудничали с работниками нашего МИДа, страдали инженеры и учёные, сотрудничавшие с нами в годы борьбы с фашизмом. Искали шпионов. По данным газеты «Нью-Йорк Таймс», до 50 тысяч американских исследователей и изобретателей были по этой причине отстранены от работы. Страдали журналисты, деятели кино и литературы, писавшие о нас, показывавшие нашу жизнь добросовестно, без изощрённой искаженности, А поскольку большинство научных работников и работников культуры были евреями, то «охота на ведьм» вполне резонно отождествлялась с охотой на иудеев. Это было проще и понятней для среднего американца, хотя, конечно, расследования и преследования комиссии Маккарти носили характер не столько национальный, сколько политический. Тылы действительно зачищали, идя в наступление. А мы, даже проницательный Сталин, не сразу восприняли это, с нежеланием осознавая тот печальный факт, что недавние союзники уже всерьёз «вступили на тропу» всесторонней войны против нас.
В отличие от американцев, которые сразу принялись отлавливать своих «ведьм» организованно, в государственном масштабе, по плану и графику, у нас ничего подобного не было. Борьба с низкопоклонством перед Западом, переросшая затем в решительную борьбу с космополитизмом, началась просто с частного случая. В 1945 году поэт Александр Хазин порадовал читающую публику своим новым опусом, опубликовав то ли подражание, то ли пародию на пушкинский роман в стихах, с сохранением особенностей построения, рифмовки. Отважный сочинитель взял да и перенёс Онегина из его времени в наше, в первый послевоенный год, подчёркивая, как хорошо жилось в давние времена и как скверно теперь. Этакое ёрническое творение человека без святыни в душе, способного «продать отца ради красного словца». А произведение Хазина было вредоносно ещё и потому, что написано умело, увлекательно. Глумливые ядовитые нотки сокрыты были под внешней безобидной игривостью. У меня дома нет текста, приведу по памяти выдержку, особенно возмутившую многих жителей Северной столицы. Онегин в Ленинграде:
В трамвай садится наш Евгений,
О, бедный, милый человек.
Не знал таких передвижений
Его непросвещённый век.
Судьба Онегина хранила,
Ему лишь ногу отдавило,
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали «идиот».
Он, вспомнив старые порядки,
Решил дуэлью кончить спор,
Полез в карман, но кто-то спёр
Уже давно его перчатки.
За неименьем таковых
Смолчал Онегин и затих.
Весьма чувствительную для ленинградцев струнку задел поэт. Коренные жители Северной столицы всегда гордились своей особой культурой вообще и культурой общения в частности, болезненно переживали хамство новоприезжих, заполонивших город. А в этот раз суть была ещё глубже и существенней. Если Ленинград стал символом народного мужества в военное лихолетье, то для самих питерцев, перенёсших блокадный ад, материальным символом жизнестойкости их славного города являлся — пусть не покажется странным — трамвай.
Дело в том, что ещё до начала войны трамвай был здесь главным видом транспорта и для самих горожан, и для жителей пригородов. Связывал, скреплял большое пространство. На 43 трамвайных маршрута ежедневно выходили без малого 2 тысячи вагонов, перевозивших за сутки 3,5 миллиона пассажиров, то есть примерно 92 процента от общего их числа. Остановить трамвай — замрёт жизнь огромного города. Это хорошо понимали ленинградские руководители. И самого Сталина беспокоил этот конкретный вопрос, он обсуждал его вместе с Ждановым. Что будет, если в случае войны противник разбомбит наш крупнейший на северо-западе железнодорожный узел, прервёт движение между городскими станциями, пресечёт переброску поездов с ветки на ветку?! Нужен был «дублёр». Таковым стала трамвайная сеть. Лёгкие трамвайные рельсы были повсеместно заменены тяжёлыми, железнодорожными, с выходами их к военным объектам, оборонным заводам. На случай, если город лишится электроэнергии или будет повреждена контактная трамвайная сеть, — на этот случай на запасных путях стояли паровозы, способные водить по городским улицам сцепки трамвайных вагонов, что и было потом.
8 декабря 1941 года — один из самых чёрных дней в истории блокированного Ленинграда. На трамвайные подстанции перестала поступать электроэнергия. К этому времени от бомб и снарядов на своих боевых постах погибли три четверти тружеников трамвайной службы пути — около 800 человек. Но трамваи ещё продолжали ходить. Редко, но все же ходили: с помощью паровозов, а вернее — с помощью той незримой силы, которую принято называть силой духа. 25 декабря того же года начала неуклонно расти норма ленинградского блокадного пайки, опускавшаяся перед тем до 125 граммов хлеба на человека в сутки. Паёк рос, но смертность в городе резко увеличилась. Это произошло после того, как в новогоднюю ночь остановился и замер в снежных заносах последний из действовавших трамваев. Истощённые люди, неспособные передвигаться пешком по заснеженным улицам, умирали в квартирах без топлива, без воды, не в силах добраться до магазина за причитавшимся пайком. Мёртвых отвозили до кладбища на санках-салазках.
Наступило самое страшное время. Затих тёмный, заснеженный, полуразрушенный город. Но уже вводились в строй энергоблоки на ленинградских ГРЭС, уже прокладывали по дну Ладожского озера силовые кабели с «Большой земли». И пошёл в город живительный ток. 11 апреля 1942 года Ленгорисполком принял решение «О возобновлении пассажирского трамвайного движения». К этому сроку были уже, ценой невероятных усилий, вырублены изо льда, отремонтированы и покрашены уцелевшие трамвайные вагоны. И вот 15 апреля наступил, наконец, праздник: по рельсам пошли-побежали 317 трамваев, связывая воедино весь огромный город, сокращая расстояния, которые ещё вчера были непреодолимыми. Я не оговорился — это был действительно праздник: все жители, кто мог двигаться, вышли на улицы и проспекты, прильнули к окнам, радуясь таким привычным, таким милым сердцу трамвайным звонкам, заглушаемым то воем сирены, то взрывами… «Вновь бегут трамвайные поезда. В звоне их сигналов уже звучит далёкий звон колоколов Победы» — это я цитирую «Ленинградскую правду» от 16 апреля 1942 года.
Впереди было ещё много трудностей и горя, впереди было ещё почти семьсот блокадных суток, но трамвайное движение больше не прерывалось. Трамваев становилось все больше, ходили они все регулярней. Несмотря ни на что! На разворотном круге маршрута, которым пользовались труженики Кировского завода, находились немцы. Поэтому каждая трамвайная сцепка состояла из двух моторных вагонов — моторными отсеками в разные стороны. Дошли вагоны до завода — и без разворота назад.
Воистину, трамвай стал для ленинградцев олицетворением надежды на освобождение, материальным символом возрождения, и вот по этому символу, по лучшим чувствам недавних блокадников — кощунственными, глумливыми стихами! Возмутились многие жители славного города, возмутился Андрей Александрович Жданов, отдавший все свои силы и здоровье защите и восстановлению северной столицы. Да и мне, хорошо знавшему Петербург — Петроград — Ленинград, побывавшему там в период блокады, очень неприятно было слышать или читать какую-либо скверну о нашей невской твердыне. А Иосиф Виссарионович был даже удивлён горячностью обычно весьма сдержанного Жданова, когда речь зашла о вышеупомянутых стихах. Посоветовал не принимать пасквиль близко к сердцу, предложил присмотреться к Хазину и подобным ему пасквилянтам: кто они, в каких редакциях «окопались», кто их пригревает, как осадить… Умел Иосиф Виссарионович от частностей перейти к обобщению… С этого, собственно, и началась, и потянулась полоса борьбы с низкопоклонством перед Западом, с безродными космополитами. А первый решающий шаг в этом направлении довелось сделать Андрею Александровичу Жданову.
Своеобразный, интересный он был человек. Во внешности, в одежде, в манере держаться было что-то общее со Сталиным, хотя, конечно, Андрей Александрович не подражал специально Иосифу Виссарионовичу. Само выходило. Всегда выглядел спокойным, хотя внутри постоянно напряжён и быстр умом — это видели те, кто хорошо знали его. Усы подковкой. Китель стального цвета, но менее «военный», нежели у Иосифа Виссарионовича: с отложным воротничком, с накладными нагрудными карманами. Отличие: у Сталина на карманах пуговицы, у Жданова — нет. Из дворян. Член партии с 1915 года, из числа последних революционеров-романтиков. Это не помешало ему быстро овладеть навыками практической работы.
Не берусь судить, какое систематическое образование он получил, но эрудицией своей выделялся: знанием литературы, музыки, живописи — вообще культуры в разных её проявлениях. Был на короткой ноге с деятелями науки и искусства, с нашей военной интеллигенцией, особенно с морскими офицерами и адмиралами: флотские командиры ещё с довоенных времён получали у нас, как правило, образование настоящее — высшее, уже этим отличаясь от комсостава других родов войск. Жданов от Политбюро курировал флот и был при этом, как говорится, на своём месте.
Мать Жданова окончила в своё время Московскую консерваторию, отец же по достоинству оценивал её способности, хотя сам имел несколько другие наклонности: будучи строгим инспектором гимназий, он очень увлекался цветоводством, тонко воспринимал живую красоту. Неплохо музицировали и две сестры Андрея Александровича, о которых, кстати, ходили своеобразные легенды. Во время Первой мировой войны они — патриотки — добровольно вступили в армию, овладев чрезвычайно редкой и необыкновенно-романтичной тогда специальностью шофёра: кожаное одеяние, шлемы и очки-«консервы«. Белорукие дворянки управляли грузовыми автомобилями. И потом, при советской власти, не изменили этой профессии, трудясь на наших нелёгких дорогах и, как прежде самозабвенные интеллигенты-народники, совмещая свою официальную работу с просветительством, с распространением грамоты и знаний, приобщали простых людей к высокому искусству. И настолько заработались на этом благородном поприще, что не успели, как я слышал, обзавестись собственными семьями.
Имея большие организаторские способности и соответствующий практический опыт, Андреи Александрович тяготел все же к идеологии, к воспитательству, к поучительству. Это ведь Жданов сразу после войны предложил Иосифу Виссарионовичу как можно выше поднять значение Владимира Ильича Ленина, воспеть, до предела возвеличить его образ, превратить в общемирового кумира, в гения, в идеальный пример для обожания и подражания. Простому человеку надо верить во что-то возвышенное, величественное, всемогущее, а бог среди нас (имелся в виду Сталин) — это все же существо земное, доступное пониманию, не икона для всеобщей молитвы. Ленин — безусловный кумир, а Сталин его ученик, его преемник, продолжатель и осуществитель намеченных гением планов. А те яркие лучи славы, которые будут направлены на Владимира Ильича, станут прежде всего освещать самого Иосифа Виссарионовича. Примерно так. Во всяком случае, идея пришлась Сталину по душе и была осуществлена. Воспевание Владимира Ильича, и без того всегда активное, резко возросло.
Нравилась мне в Жданове его открытость в партийной работе, в службе, в быту. Требовал честности. Признал человек свою вину, осознал ошибку, раскаялся — можно простить. Скрывает, изворачивается, жульничает — никакой пощады. Партия укрепляется тем, что очищается от дряни. Стремился распознать, кто примазался, присосался к великой идее ради личной выгоды, и в три шеи гнал таковых из партии. Да ведь не сразу и различишь сладкоголосых шкурников. Но старался. За все это, за работу до самозабвения, Сталин очень уважал Андрея Александровича, видя в нем надёжного, непреклонного коммуниста, своего преемника по руководству партией и страной, к тому же родственника по браку дочери своей, Светланы, и сына Андрея Александровича — Юрия. И личное расположение имело место. Они очень сблизились к концу войны, стали искренними большими друзьями.
Критерии духовной близости, взаимопроникающего понимания могут быть разными: иногда с резко-отчётливыми, иногда, наоборот, с размытыми, почти незаметными гранями. Есть вот у Чайковского Симфония № 6. Накал чувств в ней высок до жути, до едва переносимой трагичности. Откровенность, интимность симфонии такова, что, по моему мнению, невозможно слушать её в концертном зале, среди разно воспринимающих лиц. Всю глубину Шестой можно ощутить только внимая ей в одиночестве или с теми, кто испытывает такое же состояние, что и ты, — в унисон. Как Сталин и Жданов. А ещё им не мешало присутствие Андрея Андреевича Андреева, из большой фонотеки которого, если не ошибаюсь, брали эту симфонию.
Неплохо разбираясь в музыке, Жданов первым заметил после войны очередной отход от большого искусства нашего крупного композитора Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Мастер к тому же постоянно в творческом поиске. Пик его достижений пришёлся на военное лихолетье. В блокированном Ленинграде сочинил свою знаменитую Седьмую симфонию, которая была исполнена в северной столице 9 августа 1942 года, а затем стремительно разнеслась по всему миру, получив огромный общественный резонанс. Достаточно сказать: только до конца того же года и только в зарубежных странах симфония исполнялась более 60 раз! Но как и вообще многих талантливых людей, Шостаковича порой «заносило», поиски новизны ради новизны уводили на путь формализма, упрощенчества и, ещё хуже, низкого натурализма. Для самого мастера это особого значения не имело: оступился — поправился. Но такие его провалы как бы открывали дорогу бездарным сочинителям, эстрадным барабанным кривлякам, ссылавшимся на Шостаковича: ну и что? сам маэстро так сочиняет. Снижался высокий уровень общенародной культуры, за которую боролась наша партия и, естественно, Сталин и Жданов.
С большого художника и спрос большой, Шостакович подвергся соответствующей «проработке», причём критиковал его с высокой трибуны непосредственно Жданов. И не только словесно: сам тут же садился за пианино и проигрывал те места сочинений, которые представлялись ему особенно неудачными. Это действовало. Конечно, неприятно было композитору, что при всей известности его, Шостаковича, «гладят против шерсти», но он, умный человек, справившись с самолюбием, выводы для себя сделал верные. На пользу пошло.
6
Андрей Александрович Жданов, как всегда, добросовестно и инициативно выполнил пожелание Иосифа Виссарионовича не принимать близко к сердцу выпады пасквилянтов и клеветников, но присмотреться и разобраться: кто они, кто их пригревает, а главное — как их осадить. Андрей Александрович, прочными узами связанный с Ленинградом и «болевший» за этот город, основное внимание уделил культурной жизни северной столицы. Результатом его пристального и продолжительного внимания явилось широкоизвестное постановление Центрального комитета партии о журналах «Звезда» и «Ленинград» — в 1946 году. Досталось многим деятелям искусства и литературы. Главным образом прозаику Зощенко и поэтессе Ахматовой. Я названные журналы прочитал, особенно произведения критикуемых авторов. Действительно, этакие гнездования внутренней эмиграции. На мой взгляд, Зощенко получил порцию критики вполне заслуженно. Какой рассказ ни возьми, везде зловредные хохмы, везде русские люди выглядят дураками, обывателями, подонками. Как в статейках Льва Троцкого, но на другой, на литературный манер. Массированно охаял наш мужественный многострадальный народ — народ-победитель. Недаром же похваливали да поддерживали Зощенко хозяева западной антисоветской пропаганды. Нужны им были такие, как он, внутренние эмигранты в стане Великой России — чем больше, тем лучше. А вот в стихах Анны Ахматовой я ничего предосудительного не обнаружил. Обычные сочинения: до уровня Маяковского им далеко, но они тоньше, умнее, красивее, чем, например, чириканье Мандельштама и подобных ему самовлюблённых творцов. Стихи Ахматовой — отзвук недозрелой суетности различных футуристов, акмеистов, символистов начала века, из среды которых она, собственно, и вышла. Тоскливая какая-то, унылая поэзия с дурманом винных паров. Но ведь у каждого своё представление о том, как жить и зачем жить. По-другому, знать, она писать не могла, так хоть не насиловала себя. Пела своим голосом, от души. А это волнует читателя.
Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» А. А. Жданов огласил в большом зале Смольного. Сказал в частности: «Некоторые наши литераторы стали рассматривать себя не как учителей, а как учеников буржуазно-мещанских литераторов, стали сбиваться на тон низкопоклонства и преклонения перед мещанской иностранной литературой. К лицу ли нам, советским патриотам, такое низкопоклонство?..»
Особенно досталось уничижителю ленинградского трамвая Александру Хазину, вздумавшему переместить Евгения Онегина из индивидуальной кареты в послевоенный городской транспорт. Вплоть до того, что, разгорячившись, Жданов призвал ленинградцев объявить клеветнику Хазину бойкот, не здороваться с ним и не замечать его. Стекла побить и устроить кошачий концерт под окном. Иосиф Виссарионович добродушно посмеялся, узнав об этом. Ну зачем стекла-то колотить, дефицит в восстанавливаемой стране. Прикрыть глумливую журнальную лавочку, да и дело с концом. Что и выполнили. А постановление о двух ленинградских журналах было, естественно, воспринято соответствующими органами на местах как руководство к действию. В каждой республике, в каждой области, каждом большом городе начали искать и находили местных пасквилянтов и клеветников, ливших воду на мельницу вражеской пропаганды. Борьба с низкопоклонством, с пособничеством Западу разрасталась. Через пару лет она выйдет на новый, более острый этап, с другим обоснованием, с другими целями. Это — впереди.
Хочу подчеркнуть: нельзя воспринимать то, что происходило тогда, в одной плоскости, примитивно-критично. Другое было. Если небольшое меньшинство глумливых граждан подвергалось гонению и ограничению, то подавляющее большинство интеллигенции всячески поддерживалось и стимулировалось в трудах на благо Отечества. Хотя и не все подобные деятели пеклись именно о таком благе. Да ведь как отличить истинного радетеля от приспособленца? Ладно уж, приносили бы пользу. Показательна в этом отношении судьба питерского учёного Дмитрия Сергеевича Лихачёва. Некоторое время, не знаю, по какой причине, провёл он в местах отдалённых, в том числе и в СЛОНе — Соловецком лагере особого назначения. Сим печальным фактом власти впоследствии Лихачёва не упрекали, а наоборот, всячески поддерживали его в изысканиях из русской истории, в исследовании языка и письменности наших далёких предков. О полезности этих работ судить не берусь, но вот как официально оценивались они в период так называемого «преследования интеллигенции».
В 1938 году, в разгар репрессий, Дмитрий Сергеевич, человек ещё молодой, становится учёным секретарём академического Института русской литературы, то есть Пушкинского дома в Ленинграде. Большое доверие. А в 1946 году, когда появилось постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» и зашелестел испуганно под холодным ветром «мыслящий тростник», у Лихачёва опять удача: он профессор Ленинградского университета. В 1951 году Сталинская премия II степени в 50 тысяч рублей — деньги по тому времени немалые, а славы ещё больше. С 1953 года Лихачёв — член-корреспондент Академии наук СССР. Таков путь «страдальца», как выяснилось впоследствии, затаившего злость на советскую власть, на Коммунистическую партию и, вероятно, на того же Жданова, помогавшего одарённой русской молодёжи прокладывать путь к высотам науки и искусства.
Это как в семье — есть «необыкновенный» ребёнок, о котором родители особенно заботятся, которого балуют. А вырастет такой любимчик наверняка эгоистом, забудет, кто и как его выпестовал. Ещё и ругать станет: не той марки автомашину подарили, дачей не обеспечили. Нечто подобное и в государстве. Учат человека, воспитывают, создают условия для работы, для раскрытия задатков. Наградами украшают. По три звезды Героя Социалистического Труда, бывало, навешивали — со всеми положенными при этом привилегиями. Даже если в ссылку отправляли слишком о себе возомнивших, то щадяще, с условиями для работы и отдыха: не в таёжную глухомань, а в большой город, в квартиру со всеми удобствами — на нормальную, не горькую жизнь. А сколько чёрной неблагодарности в ответ на все это?!
Не стало Сталина, ослабла советская власть, и принялись оные «страдальцы» — баловни судьбы — бессовестно охаивать прошлое. Отнекивались от минувших дел: я не я, и лошадь не моя. Но от полученных наград, званий и привилегий при этом не отказывались. Академик Лихачёв в заслугу себе поставил: он, мол, хоть и не покинул Советский Союз, не сбежал за границу, не стал официальным эмигрантом, но являлся таковым в душе, был, так сказать, диссидентом внутренним, уходя в научной работе от современности в спокойное далёкое прошлое… Ну и кого же обманывал? Прежде всего себя. Что это за существование — то под одной, то под другой личиной.
Тяжеловато.
Да, ядовито-мстительными оказались многие деятели науки и культуры, которых вырастила, возвысила, щедро наградила советская власть. Соревновались, брызгая слюной, плюя и харкая вслед Сталину: кто изощрённее, кто посмачнее? Геройски штурмовали крепость, в которой уже не было гарнизона. И соратникам Иосифа Виссарионовича досталось. Невыносимо мне слышать и читать мерзкие выдумки, изощрённую клевету на Андрея Александровича Жданова, скончавшегося при странных обстоятельствах в 1948 году, на Александра Сергеевича Щербакова, ушедшего от нас ещё раньше, в 1945 году, отдавшего все своё здоровье напряжённой работе по обороне Москвы и вообще для достижения нашей победы. А Хрущёв, сам, кстати, выпивоха не из последних, в своих опубликованных мемуарах не постеснялся употребить такую фразу: «Жданов умер от алкоголизма, этот же порок погубил Щербакова». Смею заверить, что ни тот, ни другой, в отличие от Никиты Сергеевича, спиртным никогда не злоупотребляли. О Щербакове все знали, что он вообще не пьёт водку, лишь два раза в год, по большим праздникам, выпивает немного сухого вина. А Жданов страдал от диабета: встречались ли вам диабетики, злоупотребляющие горячительными напитками?!
Ещё одна злонамеренная клевета в адрес Андрея Александровича Жданова. Его упрекали в том, что он якобы получал в блокированном Ленинграде особый полноценный паёк, ел что пожелает, в том числе пользовался таким деликатесом, как испанские (в другом варианте — марокканские) апельсины. Даже потолстел за те трудные месяцы, когда рядовые питерцы тысячами умирали от голода… И опять ложь, действительность наизнанку. Я уже рассказывал, как скромно Жданов питался: самому довелось обедать вместе с ним в Смольном, в столовой. В 1943 году. Были ещё за нашим столом Ворошилов и Говоров. Никакой диеты у Андрея Александровича не было, хотя она диабетику не помешала бы. В качестве деликатеса принесли веем присутствовавшим по солёному помидору — их только что доставили в город. По сморщенному зеленому помидорчику. Это была роскошь.
Однако нет, не дают покоя клеветникам заморские апельсины. Эх, было бы их тогда столько, сколько о них наговорено-написано, многим хватило бы! А Жданов, получается, прямо-таки объедался золотистыми фруктами. Может, от чрезмерного увлечения ими и диабет у него обострился? И вообще — полезны ли они при такой болезни? А толкуют выдумщики об апельсинах по той причине, что сей факт разом не опровергнешь, наличествует достоверность — были они. Только ведь любую достоверность можно исказить до неузнаваемости. А мне «фруктовая история» известна не понаслышке, могу доподлинно объяснить, как и что было.
В сорок первом году, вместе с немецко-фашистскими захватчиками, объявилась на нашей территории испанская «Голубая дивизия», укомплектованная добровольцами, приверженцами генерала Франко. Явились молодчики мстить нам за участие в самом первом этапе вооружённой борьбы с фашизмом — в гражданской войне на Пиренеях. Красуясь в своей полуопереточной форме, рассчитывали «голубые» на лёгкую прогулку по нашему северо-западу. Но боевой пыл их быстро угас, особенно в кровопролитных осенне-зимних боях при непривычном суровом климате. Чтобы поддержать воинский дух, правительство Франко не скупилось на расходы. Осыпало своих вояк наградами и подарками. В том числе фруктами, которых почти не знали в России. Большую партию этого груза захватили наши бойцы из того партизанского края, откуда по мере возможности хоть и тоненьким ручейком, но все же текла народная помощь голодающим ленинградцам.
Да, плотной была вражеская блокада — мышь не проскочит. И все же (и все же!) в мрачные осенние ночи, в дождь, в распутицу, по лесным дебрям, через набухшие болота, где, по всем нормальным понятиям, ни колесом, ни полозом, в любую стужу, в пургу, загонявшую фашистов в землянки и ослеплявшую часовых, — и все же проникали, проходили, пробивались в город жизнеспасательные партизанские обозы с картошкой, с зерном, с мясом, с сушёными грибами, с теми же солёными помидорами, с провиантом, отвоёванным у захватчиков. Так прошли в Питер и несколько повозок с трофейными апельсинами. Партизан, доставивших этот груз, принял второй секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), надёжный помощник Жданова — Алексей Александрович Кузнецов. Он и вообще-то от природы был худ и узкоплеч, а за время блокады отощал до такой степени, что удивительно было, в чем душа держится. Талия, перехваченная поверх гимнастёрки широким ремнём портупеи, как у осы, — пальцем перешибёшь. Углядевши это, партизаны поставили категорическое условие: апельсины не только детям и раненым, но и обязательно всем ответственным работникам обкома и горкома партии. Недоставало ещё, чтобы и они поумирали от дистрофии.
Требование партизан было выполнено. Согласно составленному списку, по одному апельсину было выдано Жданову, Кузнецову и другим руководящим товарищам. Основную же часть фруктов отправили в госпитали. А вот я, дожив до преклонного возраста, многое повидав и испытав, до сей поры не знаю, как для диабетиков апельсины: полезны? Или не очень?
7
Хочу особо и настоятельно подчеркнуть: первый этап борьбы с низкопоклонством и космополитизмом никак не связан с пресловутым «гонением на евреев», как трактуют тенденциозные исследователи. Совсем наоборот. Первые послевоенные годы — это период, когда Иосиф Виссарионович наиболее благожелательно относился к иудеям и к тем проблемам, которые эти суетные граждане постоянно создают сами для себя и для соседствующих с ними людей. Война сблизила основные народы и нации нашей страны. Вместе сражались, несли потери — в том числе, естественно, и евреи. Ощущали надёжные плечи соседей. И лично Сталину иудеи в этот период ничем не досаждали. Юлия Исааковна Мельцер, жена погибшего Якова Джугашвили, растила где-то ребёнка, не давая знать о себе. Светлана — сталинская боль и надежда — давно уже охладела к Алексею (Люсе) Каплеру, а затем, на радость отцу, бросила своего первого мужа-еврея Григория Мороза и, более того, осуществила мечту Иосифа Виссарионовича: вышла за Юрия Жданова. Хоть не надолго, но сошла семейная благодать на многострадального отца-одиночку.
Все обращения, все просьбы еврейского сообщества Иосиф Виссарионович выполнял тогда вполне доброжелательно. Факты? Они просятся на бумагу. Помните, с каким скрипом создавался в разгар войны Еврейский антифашистский комитет — единственный комитет такого рода, созданный по национальному признаку, в отличие от антифашистских комитетов советских женщин или советской молодёжи. Все эти организации после Победы были распущены за ненадобностью, а еврейский, по настоятельной просьбе его руководства, продолжал действовать и принёс, как увидим, гораздо больше вреда, чем пользы. Зря согласился Сталин сохранить его.
Или вот дело Рауля Валленберга (в некоторых документах Валленбергера), запутанное настолько, что в нем не разобрались до сих пор. Мы же коснёмся только той стороны, которая имеет непосредственное отношение к Иосифу Виссарионовичу. В конце 1946 или в начале 1947 года к председателю Советского Красного Креста Колесникову и лично к главе государства Сталину обратилась из Швеции некая «госпожа Дардель» с просьбой помочь ей отыскать сына Рауля Валленберга, следы которого затерялись в январе 1945 года в освобождённом Красной Армией Будапеште. Последний раз Рауля видели вместе с советскими офицерами, которые, вероятно, арестовали его.
Случай — не из ряда вон. Миллионы людей разных национальностей пропали, исчезли за время войны, огромное количество писем, запросов поступало в наши соответствующие органы. Там старались выяснить, дать ответ. Обычная работа. А вот о Валленберге доложили-таки самому Сталину. Слишком много возни поднялось вокруг вышеназванного гражданина Швеции. Им интересовались не только шведские, но и американские дипломаты, обращаясь к нашим представителям за рубежом. Отмечено было внимание американской разведки. За Валленберга ходатайствовали какие-то иностранные общественные организации, богатейшие дельцы, банкиры-финансисты с широкой известностью. А поскольку давление это шло в основном по линии Министерства иностранных дел, то и сообщил о нем член Политбюро Вячеслав Михайлович Молотов. Для ознакомления. Самую суть.
Рауль Валленберг вырос в богатой семье, владевшей банками и различными предприятиями. Разветвлённый клан, который именовали «шведскими Ротшильдами». Принадлежал к узкому кругу тех всемирных сионистских дельцов, которые тайно управляют еврейскими общинами обоих полушарий, не признавая государственных границ. Им известны подпольные каналы, по которым незримо и неофициально перемещаются огромные денежные средства и ценности, исчезая, будто высыхая, в одних странах и вдруг появляясь в других, где приносят больше доходов или нужнее в данный момент сионистской верхушке. Клан посвящён был также в тайны масонства и, вероятно, играл достаточно высокую роль в руководстве. Используя нейтральную позицию Швеции, семейство Валленбергов во время войны распустило свои щупальца-присоски по обе стороны фронта. Заводы этого клана поставляли снаряды и сталь для гитлеровской армии, двоюродный брат Рауля являлся главой торговой миссии в Германии. А другой двоюродный брат был таким же представителем в Великобритании, принимал заказы на вооружение для англичан. Экономическая проституция. [106]
Наживаясь на великом всенародном бедствии, Валленберги не просто торговали военной техникой, но использовали свои возможности и своё влияние и для достижения некоторых других целей. В середине 1944 года Рауль прибыл в Будапешт на должность первого секретаря шведского посольства, но это было лишь официальным прикрытием его настоящей работы: он должен был спасать от гибели богатых венгерских евреев. Не жалея денег. На подробностях технологии Вячеслав Михайлович не останавливался, лишь назвал некоторые цифры. По его словам, Рауль действовал очень активно, используя различные способы — от подкупа до шантажа, — умудрившись войти в доверие к шефу германского гестапо в Будапеште Эйхману, чья патологическая ненависть к евреям (как и евреев к нему) общеизвестна.
По нашим данным, Валленбергу удалось уберечь от расстрелов и печей крематория по меньшей мере 20 тысяч иудеев. Самых богатых. В обмен на это из Швеции и Швейцарии поставлялись немцам артиллерийские орудия, использовавшиеся против советских войск. В переговорах Валленберга с самим рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером речь шла не только об артиллерии, но и об обмене большого количества евреев на 10 тысяч грузовых автомашин, о продаже гитлеровцам по сходной цене сталелитейного завода в Гамбурге, принадлежавшего клану Валленбергов.
— Значит, он воевал против нас, — прервал Молотова Иосиф Виссарионович.
— Нет, сам он не в-в-воевал.
— Ты хочешь сказать, Вече, что этот Рауль не стрелял в наших солдат? Но стреляло оружие, которое он передал фашистам. Немцы быстро перебрасывали свои войска на автомашинах, опережая нас и нанося нам урон. Одно артиллерийское орудие на войне — это, в среднем, пятеро убитых бойцов противоположной стороны. Каждая автомашина — это ещё двое или трое потерянных нами людей. Если не больше. Вот какой вред причинил он нам и, между прочим, тем евреям, которые воевали в наших частях. Спасая богатеев, губил честных людей. Разве это не классовая борьба, а, Вече?
— Можно считать т-т-так.
— Где он сейчас?
— Затрудняюсь ответить.
— Какие у нас могут быть затруднения? — удивился Сталин.
— У меня здесь докладная записка т-т-товарища Вышинского. Зачитываю… «Ввиду настойчивости, проявленной шведами в этом деле, мы неоднократно, устно и письменно, запрашивали в течение 1945 и 1946 годов СМЕРШ, а позднее МГБ о судьбе и месте пребывания Валленберга, в результате чего лишь в феврале сего года нам сообщили, что Валленберг находится в распоряжении МГБ, и было обещано доложить лично вам…», значит, мне, — уточнил Молотов, — «о дальнейших мероприятиях МГБ по этому делу. Но поскольку дело Валленберга до настоящего времени продолжает оставаться без движения, я прошу вас обязать товарища Абакумова представить справку по существу дела и предложение о его ликвидации».
— Кого? Дела или Валленберга? — усмехнулся Сталин.
— Дела, ра-ра-разуместся… Я принял меры, но от Абакумова никакого ответа по этому поводу. Будто язык проглотил. Такое впечатление, что Валленберга уже не существует.
— Молчать могут по разным причинам, — это Берия: — Может, госбезопасность работает с ним, вычерпывая все, что есть за душой. Или внедрили куда-то. В таком случае молчать — самое лучшее.
— А ты узнай, — посоветовал Сталин. — Позвони Кобулову и выясни. Прямо сейчас. Тебе не откажут, — съехидничал Иосиф Виссарионович.
— Кому из Кобуловых?
— Решай сам. [107]
Лаврентий Павлович взял телефонную трубку. Разговор был коротким. Выслушав собеседника, Берия засмеялся и, повернувшись к Сталину, сообщил:
— За здоровье Богдан не ручается, но живой.
— Что тут смешного? Что конкретно сказал Кобулов?
Берия замялся, покосившись на Молотова, на Андреева.
— Здесь все свои, — повысил голос Иосиф Виссарионович. — Докладывай.
— Пердит комками.
Молотов, показалось, вздрогнул. Твердокаменный Андреев бровью не повёл, будто не слышал. Сталин удивлённо пожал плечами.
— Как это понимать? Выражайся прилично.
— За Кабуловым повторяю… Анекдот из Германии привезли. Киндер Пауль вызван к доске…
— Рауль, — поправил Молотов.
— В анекдоте Пауль. А он растерялся. Молчит, побледнел. «Что с тобой?» — «Извините, фрау учительница, пердеж кусками бывает?» — «Нет, только газом». — «Значит, я обосрался».
Сталин брезгливо поморщился, произнёс:
— Похоже на Кабулова. Его репертуар. Но Валленберг?
— Наложил в штаны. От него узнали столько, что ему опасно к своим вернуться.
— А вы не настаивайте. И не держите. Войны нет, вреда от него не будет. Согласен, Вече?
— Считаю, пусть по-по-посоветуются Абакумов с Вышинским.
— С этим все, — Сталин резко, отсекающе двинул правой рукой. — Есть дела поважнее.
Разговор этот, свидетельствующий о тогдашнем непредвзятом отношении к евреям вообще и к их «спасателю» Валленбергу в частности, состоялся в середине мая 1947 года. А через два месяца, 17 июля, начальник Лубянской тюрьмы полковник Смольцов подписал рапорт на имя министра госбезопасности Абакумова о смерти тридцатишестилетнего заключённого Рауля Валленберга «предположительно вследствие наступившего инфаркта миокарда».
Причина? Может, всплеск радости от близкого освобождения; может страх расплаты за то, что слишком много сказал на допросах и ему не простят этого бывшие соратники; может, ещё что-то… Во всяком случае, при Сталине к этому вопросу больше не возвращались.
История с Еврейским антифашистским комитетом, случай с Раулем Валленбергом — это лишь частности, не очень заметные детали на фоне того величайшего для иудеев события, которое свершилось вскоре после войны, и опять же благодаря ясной и твёрдой позиции Иосифа Виссарионовича Сталина. На Западе любят кричать о свободе, о гуманизме, о справедливости, о заботе о людях. Потоки красивых слов. А вот осуществить многовековую мечту всемирной еврейской диаспоры о воссоздании собственного государства помог лишь возглавляемый Сталиным Советский Союз, оказав иудеям моральную и материальную поддержку, воплотив их идеи и мечтания в реальную действительность. И далось это не без труда. Ведь все сильнейшие капиталистические державы были против. Пришлось ломать их сопротивление.
Великобритания не желала терять своего влияния на Ближнем Востоке, в частности в Палестине, на территории которой должен был возникнуть Израиль. Такие государства, как США, Швеция и Швейцария, боялись большого оттока капиталов: многие богачи-банкиры там были евреями и могли укатить на прародину, прихватив мешки, туго набитые золотом. У Италии были свои интересы, у Франции — свои, у Турции — тоже. А все они вместе, весь западный мир, опасались того, что Израиль сразу станет государством просоциалистическим, ориентированным на Москву, оплотом Советского Союза в богатейшем нефтеносном районе. Короче говоря, весь Запад вначале был против. Стремление еврейской диаспоры, пострадавшей от гитлеризма, к объединению, к сплочению для сбережения нации, её традиций и языка — это стремление решительно поддерживал только Советский Союз. И (не очень уверенно) дружественные нам страны народной демократии.
Позиция Сталина и Молотова была простой и справедливой. Мы — интернационалисты, мы — за равноправное и полноценное развитие всех народов и наций. А какое равноправие, какие возможности, когда у народа, рассеянного по всей земле, нет даже клочка собственной территории, если не считать нашей Еврейской автономной области. Но ведь это не государство.
В Советском Союзе решено было выезду евреев на Ближний Восток по возможности не препятствовать, за исключением особых случаев (причастность к важнейшим тайнам, нахождение под следствием и т. д.). Более того: новому государству, создаваемому на территории другой страны, требовалась армия для защиты своих интересов — землю за здорово живёшь никто не отдаст. Иосиф Виссарионович пошёл на необычную меру: дал согласие освободить от воинской присяги 750 офицеров еврейского происхождения, проявивших стремление отправиться в Израиль и создавать там свои вооружённые силы. Так что вам, иудеи, величайший памятник надо бы воздвигнуть вашему радетелю, Иосифу Виссарионовичу Сталину, одарившему вас государственностью. И перед этим памятником — камилавки долой!
Надеялся Сталин на то, что благодарные евреи, многие из которых у нас были коммунистами или комсомольцами, не только создадут дружественную нам страну, но и останутся носителями и распространителями марксистско-ленинских идей на Ближнем Востоке, да и во всем зарубежье. Однако надежды и чаяния Иосифа Виссарионовича и Вячеслава Михайловича у нас разделяли далеко не все: открыто против не выступали, но и одобрения не высказывали. Даже Лазарь Моисеевич Каганович, дававший понять, что советским евреям не будет лучше: и тем, кто уедет, и тем, кто останется в России. Одних зачислят в перевёртыши, других — в пособников. Воссоздание Израиля — это новый узел сложнейших проблем, территориальных и политических, это новое повсеместное обострение еврейского вопроса, это новые войны, а следовательно, и новые беды для будущих поколений иудеев, восстановивших против себя огромный арабский мусульманский мир… Но увы — общеизвестно, что суматошные от природы евреи не способны жить и работать размеренно, спокойно, на крепких корнях: им нужны перемены и потрясения. Сами дёргаются и других дёргают.
Не считая меня специалистом в делах национальных, Иосиф Виссарионович все же в разговорах со мной несколько раз касался израильской темы и, думаю, не без пользы выслушал мои соображения. Но крайней мере два. Первое. В самом начале нашей эры иудеи потерпели поражение в войне с Египтом, что привело к исходу из родных мест, рассеиванию по всему свету, тогда ещё не слишком большому: от Испании до Северного Кавказа. Евреи приспосабливались к условиям тех мест, где оказались, усваивая нормы и правила поведения, язык, традиции и культуру, ничем внешне не отличаясь от аборигенов. Но это лишь мимикрия. В течение многих и многих веков, живя в различных странах, иудеи сохраняли свою сущность, свои внутренние связи, систему верований и подчинённости. Получается так. Все государства имеют вертикальную структуру, построены по принципу пирамиды. Основание — территория и народонаселение. Вершина — правители, а в развитых странах ещё и культурная элита. Входя в такие пирамиды, еврейский народ, ко всему прочему, имеет ещё своё особое постоянное всемирное государство горизонтального типа, без видимой власти, без писаных законов: государство-невидимку, не имеющее границ, иными словами, безграничное. Создание же Израиля послужит экономической и политической базой для усиления повсюду еврейского влияния, теперь уже не только завуалированного, но и открытого. Иудеи начнут строить свою собственную пирамиду, расширяя её, постепенно захватывая экономику и власть в других государствах. Они, например, в значительной мере прибрали к рукам Америку, а когда полностью оккупируют её, возьмутся за нас.
— Почему именно за нас? — поинтересовался Сталин.
— Не за Германию же, которой они боятся, как черти ладана. Мелкие страны им не интересны. А у нас просторы, природные богатства, доброжелательные и доверчивые люди, разные национальности, терпимо относящиеся друг к другу. Идеальные условия для проникновения.
— Значит, чем больше их уедет, тем лучше для нас, меньше забот.
— Уедут самые неприспособленные, самые неустроенные или обиженные. Останутся умные, хитрые, агрессивные: будут осуществлять то, что подскажет им горизонтальное всемирное государство, получившее к тому же прочную вертикаль в виде Израиля.
Это — одно моё соображение. Другое я высказал полушутя, но на Сталина оно произвело, пожалуй, более сильное впечатление, нежели первое. Он, готовившийся когда-то стать священником, не был чужд мистике, а на склоне лет тем паче. Напомнил Иосифу Виссарионовичу, что в пророческих писаниях сказано: явится на землю антихрист, потомок Сатаны, сын четвероногого Зверя, то есть животного, изнасилованного Нечистым, но в облике человечьем. Этот дикий Мессия принесёт ненависть и страх, насилие и кровь, приблизит гибель добра и справедливости. И обедняет народ, и развалится Русь — насчёт Руси это я от себя. То есть наступит конец света. А случится сие,
Когда еврей в Сион придёт
И небеса пошлют комету.
— Конец света? — переспросил Сталин. — Значит, грядёт второе пришествие… Вы прямо-таки провидец, Николай Алексеевич, — усмехнулся он. — Но где же комета?
— За кометой дело не станет, мало ли их шастает вокруг Земли. А другая предпосылка уже создана собственными руками.
Как бы там ни было, Иосиф Виссарионович своего мнения не изменил. Факт свершился: «еврей пришёл в Сион».
С 30 апреля 1948 года на географических картах появилось новое государство — Израиль. Родилось оно с болью и кровью, вопреки воле палестинцев, воле арабов, и с тех пор кровь там льётся почти беспрерывно, один конфликт сменяет другой.
Западные страны довольно быстро, ещё до официального признания Израиля, смирились с тем, что произошло, и даже поспешили извлечь как можно больше выгоды из события, против которого столь яростно возражали. Страны-банкиры поняли, что от них не убудет. Богатые евреи насиженных мест не покидали, «любили море с берега», как говорят о тех мореманах, которые предпочитают красоваться в морской форме на суше, не отправляясь в изнурительные рискованные рейсы. В Израиль уезжала еврейская голытьба, бесприютные бедняки, бесперспективные середнячки либо совсем уж распропагандированные националисты-фанатики, которых умеренные евреи боялись почти так же, как недавно боялись гитлеровцев.
Практично-беспринципные янки вообще сотворили такой кульбит, что неизощренному человеку оставалось только ахнуть и удивлённо покачать головой. От полного отрицания идеи — сразу к безусловной поддержке и неограниченному финансированию. По принципу: если нельзя сражаться — можно купить. Тем более иудеев, склонных к торговле во всех её разновидностях, от дерьма до души, от возвышенного до телесного. И купили, не жалея средств, практически взяв всех жителей Израиля на своё полное обеспечение, как берут на довольствие военнослужащих: выполняй приказы и сыт будешь. А чего скупиться-то, платили все те же еврейские банкиры-предприниматели, «любившие море с берега». С далёкого заокеанского берега. Но и банкиры просто так, без процентов, без «навара» денег не дают, даже своим собратьям. Платят — значит, за что-то. Но за что?
События, связанные с созданием Израиля, совпали по времени с неудачами, постигшими американцев в развязанной ими «холодной войне» против Советского Союза, с провалом пресловутого «плана Маршалла» как в военном, так и в экономическом отношении. Оставалось уповать только на третий раздел плана, на подрыв социалистического лагеря изнутри. Работа эта кропотливая, малозаметная, долговременная, но, по мнению наших противников, способная в конце концов дать ощутимые результаты: ржавчина медленно, но верно разъедает металл. Одной из главных баз для такой деятельности был избран Израиль. Почему? Да потому, что из западных стран он крепче всех связан был с Советским Союзом, с государствами Восточной Европы. Довольно свободный проезд туда и оттуда. Постоянное общение родственников, оказавшихся по ту и другую сторону «железного занавеса», ещё не утраченное доверие московского руководства к своему «детищу». Ну, и другие возможности. В том числе использование действовавшей в России сионистской организации «Джойнт», прикрывавшейся маской благотворительности, захватившей в свои сети значительное количество евреев-интеллигентов, врачей и учёных.
После войны в Париже вышла небольшая книжечка стихов какого-то русского эмигранта, помеченная только инициалами, которые ничего для меня не значили. Одно время книжечка эта, в стопке другой эмигрантской литературы, лежала на столе Иосифа Виссарионовича — для ознакомления. Мне запомнились несколько четверостиший безымянного автора, злободневных в ту пору. Приведу такое:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить.
Её нельзя завоевать,
Зато возможно объевреить.
Чёткая формулировка — руководство к действию для тех пропагандистов и осуществителей «плана Маршалла», которые поставили перед собой цель тихой сапой раздробить, развалить Советский Союз, превратить нашу Великую Державу во второстепенное государство, в полуколонию, в сырьевой придаток. Мы в Москве все заметней ощущали, что идеологическая агрессия против нас обретает новую окраску, втягивает в свою орбиту новые силы. Сопротивление этой агрессии постепенно перерастало из борьбы с низкопоклонством перед Западом в борьбу с космополитизмом, который зыбко балансировал на грани предательства. А заложниками в этой обоюдоострой борьбе стали в основном евреи.
8
При чтении книг Иосиф Виссарионович любил делать пометки на полях, выражая свои эмоции, соображения, как бы завязывая узелки на память. А поскольку заметки эти делались для себя, они интимны, искренни, раскрывают сущность человека глубже и вернее, чем официальные высказывания или обычные разговоры, где зачастую «мысль изречённая есть ложь». Много любопытного можно почерпнуть из заметок Сталина. Приведу лишь одну, сделанную в книге Анатоля Франса «Последние страницы. Диалоги под розой». Подчёркнута фраза «Что же касается Бога христиан, то у него от его иудейского происхождения осталась ужасающая жестокость и крайняя мелочность. Во многих отношениях». А рядом слова Сталина: «Анатоль порядочный антисемит». Вижу, как при этом Иосиф Виссарионович осуждающе и не без иронии головой покачал: эко разбушевался категоричный писатель!
Я повторял и повторять буду, что убеждённый интернационалист Сталин одинаково относился ко всем народам, чуть выделяя, пожалуй, лишь русских и грузин. К евреям, как и ко всем, — непредвзято. Ненависть к Троцкому — это ненависть к личному врагу, а не к представителю определённой нации. Понимал: если поп пьяница, это ещё не значит, что Бога нет. Но именно потому, что Сталин относился ко всем одинаково, оберегая равноправие народов и наций, именно из-за этого ему часто приходилось осаживать евреев, всегда стремящихся обрести особые права, выскочить, выделиться, прибрать к рукам власть или деньги, оттеснить тех, кто слабее или порядочней, кто не пускает в ход острые локти. Он не обижал иудеев, но его справедливость обижала их.
Вспомним: фронты первой мировой, а затем и гражданской войны полностью разрушили черту оседлости. Из захолустных местечек Польши, Бессарабии, Западной Украины и Западной Белоруссии еврейство устремилось в крупные центры — в Петроград, Москву, Минск, Киев, Одессу. Под двумя основными лозунгами: «дайте нам свободу, а остальное мы возьмём сами», а также «нееврейское имущество — ничьё имущество, оно должно стать нашим». Ринулись в центр России и весьма преуспели. Достаточно сказать, что первое советское правительство почти полностью состояло из иудеев. Они чинили суд и расправу. Они заполонили государственные органы и организации, от ВЧК до жилищных управлений, реквизируя для себя нажитое «враждебными классами», в том числе и Православной церковью, и интеллигенцией. Как, например, притязания к профессору Преображенскому в известном произведении Булгакова «Собачье сердце». Склонный к характеристическому подбору фамилий, он впоследствии расшифровывал фамилию Швондер как «шибко вонючее дерьмо», противопоставляя талантливому учёному, стремящемуся преобразовать, улучшить мир. Показательно, что ни у кого из персонажей этого произведения не осталось детей-наследников, кроме духовных детей Швондера, сплотившего вокруг себя капеллу подобных. Нет детей у Шарикова. А дети и последователи Швондера во множестве расселились по Москве, главным образом в центре, на Арбате.
Мог ли нарком по делам национальностей, а затем Генеральный секретарь ЦК партии Сталин мириться с таким еврейским нашествием, явно ущемлявшим интересы других народов нашей страны? Сколько иудеев было в государстве? Не более двух процентов от общего числа населения. Значит, и в руководящих органах и вообще во всех организациях, учреждениях и учебных заведениях должно быть такое соотношение. Ан нет! Сосредоточившись в наиболее важных центрах, евреи занимали там ведущие посты не только в правительственных учреждениях, но и в образовании, в науке, в искусстве, в пропаганде в средствах массового воздействия на людей. Особенно это было заметно в Москве, где иудеи почти полностью «оккупировали» газеты, издательства, радио, различные институты. Лишь к концу тридцатых годов Иосифу Виссарионовичу удалось, ломая тайное и явное сопротивление, восстановить справедливость, в значительной степени освободить руководящие органы от евреев и хотя бы частично очистить средства массовой информации и пропаганды. Однако не успела страна полностью оправиться от первого нашествия иудеев, как началось второе: в конце Отечественной войны и сразу после неё.
Наступление гитлеровцев буквально «выдавило» большинство евреев из западных и центральных районов нашей страны, в том числе из Москвы и Ленинграда. По понятным причинам. Они эвакуировались в первую очередь и подальше. Им вообще легче было менять местожительство, не имея прочных корней, вековой привязанности к родным местам и могилам.
Чуть о войне заговорили
Портной, сапожник и студент,
Ещё Одессу не бомбили,
А Борух выехал в Ташкент.
Но вот опасность миновала, бои отодвинулись за рубежи, и евреи двинулись обратно, однако в основном не в те районы, откуда эвакуировались, а опять же в самые большие города — в Москву, Ленинград, Киев. Там имелись свободные брошенные квартиры, там были знакомые, близкие люди, готовые помочь сородичам. А те, устроившись, помогали другим, — опять сплетая незримую густую паутину, с большим трудом ещё недавно разорванную Сталиным. Причём помощь шла с самого верха, но, разумеется, не по официальным каналам, а чаще всего через родственников, через жён высокопоставленных лиц. Ох уж эти жены — ночные кукушки, способные многое перекуковать, переиначить на свой лад. Для примера. У А. И. Рыкова — Иофан Сарра Михайловна, сестра архитектора Иофана Бориса Михайловича, автора проекта здания Дворца Советов, которое собирались возвести на месте взорванного по инициативе Л. М. Кагановича храма Христа Спасителя. У С. М. Кирова — Маркус Мария Львовна. У А. А. Андреева — Хазан Дора Моисеевна. У Ворошилова — Горбман Екатерина Давыдовна. У Молотова — Карп-Жемчужина Полина Самуиловна (Семёновна). У Мехлиса — Роза Абрамовна. У секретаря Сталина Поскребышева, много значившего при вожде, — Бронислава Соломоновна. И так далее.
Во какая шеренга вельможных жён! И не могли они не порадеть своим единородцам, не благоустроить в первую очередь. Наиболее деятельную из «кукушек» Полипу Семёновну Карп-Жемчужину-Молотову в избранном узком кругу называли «царицей Эсфирью» — в честь известной по Ветхому Завету защитницы еврейства.
Метастазы национальной блат-болезни распространялись и вглубь, и вширь. Я не очень удивился, когда узнал, что Леонид Ильич Брежнев женат на белорусской еврейке Гольдберг Виктории Петровне, на племяннице Льва Захаровича Мехлиса, который возглавлял Главное политическое управление нашей армии и был разжалован Сталиным лишь после того, как блестяще продемонстрировал своё полное неумение приносить пользу общему делу в условиях военного времени. Не без содействия Мехлиса оный Брежнев выдвинулся на пост секретаря одного из украинских обкомов, вышел сухим из воды после передряг сорок первого года (о чем мы уже писали), был назначен заместителем начальника Политуправления Южного фронта, а затем начальником политотдела 18-й армии. Без такой поддержки не поднялся бы заурядный человек по крутым ступеням власти.
Ладно, получилось, в общем, так, что за два-три послевоенных года обе наши столицы, и Москва, и Ленинград, были буквально заполонены иудеями, они опять «оккупировали» учебные заведения, медицину, науку, средства массовой информации, частично экономику и политику — на руководящих, конечно, постах. Сталин видел все это, но терпел, сочувствовал народу, весьма пострадавшему от гитлеризма, но не одобряя, разумеется, уже начавшуюся спекуляцию на этих самых страданиях. Другим-то народам тоже крепко досталось. Иосиф Виссарионович присматривался, ожидал: может, иудеи сами одумаются, остановят свою экспансию, — но те, не встречая решительного сопротивления, наглели все заметнее, входя в роль хозяев ситуации. Тем более что ощущали сильную поддержку из-за границы. А ещё и то, что у них появился «запасной выход»: прижмут здесь, можно уехать в своё новое государство. Не образумила, не остудила горячие еврейские головы даже нараставшая борьба с низкопоклонством перед Западом. Иудеи, мол, не связаны ни с Востоком, ни с Западом, их избранная нация всемирна, космополитична и живёт сама по себе, по своим традиционным установлениям.
Положение между тем осложнялось. Или, скажем так, его обостряли наши зарубежные враги, делая ставку, как я уже говорил, на разложение Советского Союза изнутри. В программе подрывной работы («дочерней» программе «плана Маршалла») упор делался на несколько категорий нашего населения: на продажных чиновников, на уголовные элементы, на националистов-шовинистов в республиках, на «обиженных» советской властью, но главным образом на иудеев, как на силу организованную, подвижную, пользующуюся влиянием в государстве и имеющую постоянные закордонные связи. Мы все заметнее ощущали это, знакомясь с зарубежной прессой, слушая зарубежное радио, читая инструкции и наставления, созданные американо-английскими специалистами из особых служб и попавшие в руки нашей разведки.
Откровенность и беспардонность подобных документов являли собой верх цинизма, верх неуважительности к народам социалистического лагеря, прежде всего к славянам. Даже к евреям, которым надлежало оные инструкции выполнять. Читать было противно, да вот знать было нужно, дабы целенаправленно противодействовать. Из многих таких советов-инструкций у меня сохранились лишь отдельные выписки. Цитаты или вольное изложение. Приведу некоторые для примера.
«Играйте на сердоболии русских, изображайте из себя бедных, больных и несчастных, вызывайте жалость и симпатию, распускайте слухи о народе — вечном страдальце, о гонении в прошлом и дискриминации в настоящем. Тактика „бедного еврея“ проверена тысячелетиями. Пусть русские имеют меньше вас, но все равно они помогут вам иметь ещё больше. Русские любят быть благодетелями и покровителями».
Или: «Будьте во всем лидерами. Не уступайте ни в чем, старайтесь не уступать даже в мелочах, будь то место в общественном транспорте или очередь в магазине. В любом коллективе берите власть в свои руки и управляйте им в ваших интересах. Административную и творческую часть производственного процесса должны выполнять вы. Пусть гои (коренное население. — Н. Л.) обеспечивают черновую, материально-техническую базу вашего творчества. Пусть они следят за чистотой рабочих помещений и охраняют плоды ваших трудов. Пусть они будут не выше вахтёра и уборщицы.
К творчеству в виде исключения можно допустить гоев нерусского происхождения, но не допускайте к этому русских! Если у вас есть вакансия — берите только еврея. Если не можете сделать этого, ликвидируйте должность. Если не можете сделать ни того, ни другого — берите азиата. Если нет такового, берите поляка, латыша, эстонца… После небольшой обработки они станут вашими союзниками.
Формируйте свои национальные кадры. Кадры сегодня — это ваше завтра. Каждый институт, каждая кафедра, каждая лаборатория должны стать кузницей ваших национальных кадров. Готовьте еврейскую молодёжь принять эстафету поколений. Пусть каждое поколение неевреев сталкивается с вашей глубоко эшелонированной обороной. Каждый раз, когда уходит старшее поколение, на его смену должна встать ещё более мощная когорта заблаговременно подготовленных молодых евреев. Для этого необходимо как можно раньше выдвигать на руководящие должности ваших молодых людей, доказывая их зрелость и гениальность. Пусть это не так, но они дозреют на должности. Кто у власти, тот и хозяин.
Информируйте друг друга обо всем, что может представлять вам вред или пользу. Деньги, кадры и информация — три кита, на которых зиждется ваше благополучие«.
Прав Шатобриан: нашествие идей может быть опаснее нашествия варваров.
Ещё. «Не разрушайте открыто памятников русской старины, но и не восстанавливайте их. Пройдут годы, и они сами разрушатся. А хулиганы и «любители старины» растащат их по кирпичикам. Делайте вид, что не замечаете этого, будучи заняты решением больших народнохозяйственных задач. Народ без истории — как ребёнок без родителей, из него можно вылепить все, что необходимо, вложить в него своё миропонимание, свой образ мыслей. Таким способом могут быть обезличены целые народы: сначала они лишаются истории и традиций, а затем вы формируете их по своему образу и подобию.
Если не удаётся блокировать молодых и перспективных русских, делайте их управляемыми. Привлекайте их в свои компании, создавайте вокруг них плотное кольцо еврейского окружения, лишайте их контактов и знакомств помимо вас. Вынуждайте их жениться на еврейских женщинах, берите себе в жены красивых и здоровых русских женщин, пусть они принесут вам крепкое потомство и улучшают породу. Сожительство с еврейской женщиной — один из способов вовлечения талантливых русских в сферу вашего влияния«.
Отвернувшись от народа,
Бабе русской не поверив,
Он пойдёт в огонь и в воду
За детей своих — евреев.
Это не из сионистско-американских инструкций, поступавших из-за рубежа, это из того сборника, который вышел в Париже только с инициалами автора.
Ну и последняя, итоговая цитата. «Либо ваш порядок, либо полная дезорганизация. Там, где хотят обойтись без вас, должен быть хаос. Делайте так, чтобы беспорядок продолжался до тех пор, пока измученные гои не попросят вас взять власть в свои руки и обеспечить им спокойную жизнь».
Далеко, на несколько поколений вперёд заглядывали идеологи подрывной деятельности против Советского Союза, против Великой России, преграждающей путь американо-израильским империалистам к мировому господству. Сталин, разумеется, знал обо всем этом, но терпел, не считая, что подобные наставления способны принести нам большой вред. Ну и не виноваты же наши евреи в том, что на них делают ставку за океаном, пичкая соответствующими инструкциями. Горючий материал, однако, накапливался, и уже начали проявляться симптомы возможного взрыва.
Есть такое понятие — смещение прицела, или смещение мушки. Все вроде бы есть у бойца: хорошая винтовка, запас патронов. И целится он правильно, и на спусковой крючок нажимает плавно, а бьёт все мимо да мимо. Пули летят не во врага, а куда-то в сторону, могут даже своих поразить. Оказывается, мушка винтовки чуть-чуть сдвинулась или сдвинута кем-то, отсюда и пальба мимо цели. Видимость активности, но никаких положительных результатов, даже вред. Особенно большие неприятности доставляют такие «сдвинутые мушки» в борьбе идеологической, где не сразу видно, попал стрелок в цель или промазал: польза или вред — это будет понятно только завтра, послезавтра или даже через месяцы, через годы. А «сдвигателей мушек» у нас немало, одни делали это по неумению, по глупости, другие в силу своих убеждений или по прямым указаниям наших противников.
Близился 1949 год, когда страна должна была отметить два больших события: семидесятилетие Иосифа Виссарионовича Сталина и стопятидесятилетие Александра Сергеевича Пушкина. Подготовкой собственного юбилея Сталин не интересовался, зная, что все сделают без него, лишь бы не переборщили. А вот подготовкой торжеств, связанных с Пушкиным, занялся заранее и всерьёз, как это было в середине тридцатых годов, когда отмечали столетие гибели Александра Сергеевича. И тогда, и теперь случилась неприятность, первый раз вызвавшая раздражение Сталина, а при повторе через десятилетие — вспышку гнева по отношению к «безродным космополитам» (именно после этого и вошёл в широкое обращение такой термин).
Случай первый, давнишний. Иосиф Виссарионович внимательно читал планы выпуска литературы к столетию смерти Александра Сергеевича. Просматривал присланные ему вёрстки произведений, учебников. Обратил внимание на то, что ни в одном массовом издании (кроме академического), то есть ни в хрестоматии, ни в юбилейных сборниках, нет «Песни о вещем Олеге». Выяснил почему. Посетовал:
— Некоторые литературные и окололитературные дамы, некоторые редакторы считают это стихотворение религиозно-мистическим, антиинтернациональным, вредным для народных масс. Ссылаются на то, что это любимое произведение деникинских офицеров, что «Песнь о вещем Олеге» была фактически гимном Добровольческой армии и других белогвардейцев.
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам,
Их села и нивы за буйный набег
Обрёк он мечам и пожарам.
………………………………………………….
Так громче, музыка, играй победу.
Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит.
И за царя, за Родину, за веру
Мы грянем громкое ура! ура! ура!
— Припев, конечно, воинственный и впечатляющий, но ведь это не от Пушкина, — сказал я.
— О припеве вообще речи нет. Они против самого стихотворения.
— Они против Олега, который идёт на хазар, посягнувших на русскую землю. Они боятся мести.
— Они боятся исторической правды, — кивнул Сталин. — Они опасаются, что кто-то последует примеру Олега, и хотят выбросить его из народной памяти вместе со стихотворением. Ни за что ни про что страдает товарищ Пушкин, — улыбнулся Иосиф Виссарионович. Кстати, почему именно Олег? Разве он расправился с хазарами?
— Скорее Владимир Красное Солнышко.
— И я так считаю. А поход князя Олега — один из этапов борьбы плюс поэтическая вольность…
Для читателя, не очень сведущего в подробностях нашей древней истории, позволю себе дать коротенькую справку. Хазары — тюркский народ, перекочевавший в начале нашей эры из Азии на берега нижней Волги и расселившийся затем на большом пространстве от Урала до Днепра. Сюда же, в основном на Северный Кавказ, в Причерноморье, пришла значительная часть евреев, вынужденно покинувших Израиль. Они принесли свою веру, свои обычаи и стремление создать новую «землю обетованную». И преуспели. На рубеже VIII — IX веков возникло и окрепло сильное иудаистское государство — Хазарский каганат, — превратившееся в злейшего врага нашей Руси и Византии. Практически весь X век прошёл в героической борьбе наших предков против хазаро-иудейской агрессии. Возрастала обоюдная ненависть. Половцы, печенеги, татары — все это было потом. Наши легендарные богатыри сражались не с ними, а как раз с хазарами: об этом свидетельствуют многие подробности былин, в том числе описание оружия, воинского снаряжения. Настрадался народ от набегов хазар, было за что мстить им. В 960 году князь Святослав совершил большой поход на столицу каганата Итиль и захватил её. А окончательный удар по каганату нанёс князь Владимир Святославович, поставив крест на этом враждебном государстве. Полное поражение хазар совпало с принятием христианства. Православная вера одержала победу над иудаизмом. Потомки же хазар, так называемые евреи — караимы, до сих пор живут на территории нашей страны в Причерноморье, в Крыму, на Южной Украине, в Одессе, а после революции вообще распространились повсюду. Лазарь Моисеевич Каган — Каганович, к примеру, из, их среды.
Особую группу составляют таты или горские евреи, осевшие отдельными поселениями в разных местах Северного Кавказа, заметно «разбавившие» тамошние народы благодаря своей необычайной плодовитости. Отличительные внешние черты, не говоря о чернявости и курчавости: тяжеловесное туловище и непропорциональные конечности — короткие ноги. Чем старше — тем заметней. Стройные юноши и девушки быстро превращаются в тучных коротышей.
Любопытный факт. В 1992 году бывший ректор Грозненского университета Виктор Абрамович Канкалик заявил о том, что горским евреем был Дуд, дед Джохара Мусаевича Дудаева, чрезмерно выпячивавшего своё «чисто чеченское» происхождение для повышения собственного авторитета, что не помешало ему, кстати, жениться на белокурой девушке Алле — еврейке по матери. Через несколько дней после сделанного заявления Канкалик исчез. Потом тело его нашли зарытым в лесополосе. Следствие выяснило: ректора застрелил и упрятал тогдашний начальник охраны Дудаева (В. У.)
Потомки хазар хорошо помнят свой историю и не желают, чтобы другие знали, кому и за что мстил князь Олег. Вот «Руслан и Людмила», вот «Евгений Онегин», как и любое другое произведение Пушкина, даже стихи, где «жид венчается с лягушкой», никакого противодействия не вызывают, а «Песнь вещем Олеге» вредна, её не следует пропагандировать, включать в учебники. Для определённого круга лиц это стихотворение — гимн белых офицеров, воевавших против тех армий, которые создавал Троцкий со своими помощниками, то есть против «новых хазар». Но, кстати, и Сталин с Егоровым, с Ворошиловым и Будённым тоже сражались со сторонниками Троцкого, с теми же «хазарами» за своё влияние над этими армиями, за превращение их в российские формирования. Так что намеренье князя Олега «отмстить неразумным хазарам» отрицательных эмоций у Иосифа Виссарионовича не вызывало. Даже наоборот. И объективность требовала, чтобы Пушкина читали всего, а не избирательно, по чьему-то вкусу.
Было и кое-что личное, определявшее у Сталина и у меня особую симпатию к упомянутому стихотворению-песне. Её ведь, чуть варьируя, пели не только деникинцы, но и дореволюционные русские кавалеристы, потом будённовцы и вообще наши славные конники: последний раз я слышал её в 1-м гвардейском кавалерийском корпусе зимой 1942 года. До сих пор мы говорили лишь о первом куплете, но были и другие. До революции:
И если начальник прикажет: веди! —
Я в бой кавалерию двину;
Помчится лавина, а я впереди,
Веду боевую лавину.
Белые переиначили:
И если Деникин прикажет: веди!
В Первой Конной пели по-своему:
И если Будённый прикажет: веди!
А в конце концов в нашей советской коннице вернулись к самому первому варианту:
И если начальник прикажет: веди!..
Не могу ещё не сказать и о том, что исполнялась песня на мотив «Варяга», который после нашего поражения от японцев был до слез близок и дорог каждому русскому патриоту, в том числе Сталину и мне.
— Давайте не будем впутывать товарища Пушкина в теперешние разногласия, — без улыбки пошутил Сталин. — Люди не поймут нас, если в книгах не окажется этого замечательного произведения. И будем считать вопрос закрытым.
Мы так и посчитали. Но бесшумная борьба против «Песни о вещем Олеге», оказывается, продолжалась. «Окололитературные дамы и некоторые редакторы» использовали любую возможность, чтобы не включить «Песнь» в антологию, в сборник, в учебник, как можно реже упоминать о ней. И вот в 1948 году, накануне пушкинского стопятидесятилетия, история повторилась. Кое-кто посчитал, видимо, что дряхлеющий Сталин не способен самолично контролировать все многообразные процессы общественно-государственной жизни. Понадеялись и ошиблись. Просматривая юбилейные планы, вёрстки юбилейных книг, Иосиф Виссарионович сразу заметил, что ни в одной из них, ни в хрестоматии, ни в учебнике по литературе, ни в сборниках снова нет «Песни о вещем Олеге». Это вызвало уже не раздражение, а нечто большее. Из планов и вёрсток он вычеркнул целый ряд фамилий, во многих местах вставил «Песнь», а составителей планов и книг резко обозвал «безродными космополитами» и посоветовал внимательно присмотреться к ним. Это был первый, ещё негромкий разряд накопившегося гнева. Но, к сожалению, наши иудеи, ослеплённые своими успехами на разных направлениях, прежде всего воссозданием Израиля, не обратили ни это внимания, не осознали этот симптом. А зря.
Для логического завершения сей главы скажу ещё несколько фраз об упорстве и упрямстве иудейских пропагандистов-идеологов, добивающихся осуществления своих замыслов любой ценой и не считаясь со временем. После смерти Сталина основательно поиздевались они над «Вещим Олегом». Припомним хотя бы одну общеизвестную сценку. К режиссёру Менакеру является на «пробу» Миронова, изображающая тупую, самоуверенную бабёнку. Пришла наниматься в эстрадные артисты. Читает стихотворение и спотыкается на «трудном» слове:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам,
Их села и нивы за буйный набег
Обрюк… Обряк…
И «завязла» на этом месте, как «завяз», надо понимать, в походе Олег, не добившись своей цели. Вволю покуражилась дамочка, вызывая смех благодарной публики. А если смешно, значит, уже несерьёзно.
Полный реванш «окололитературные дамы и некоторые редакторы» взяли-таки в 1979 году, умудрившись выпустить для школ Российской Федерации «Родную речь», в которой не оказалось не только «Песни о вещем Олеге», но и других произведений Пушкина, а также Чехова, Некрасова… Зато много места отведено таким сомнительным «классикам», как Кассиль, Маршак, Алигер, и даже, если не ошибаюсь, родственница Льва Троцкого Вера Инбер попала в эту когорту. Родная речь? Для кого?
Не обошёл своим вниманием «острый вопрос» о князе Олеге и еврейский поэт Александр Галич, живя на доллары, сочувствуя нам из далёкой Америки и «любя море с берега». Познакомьтесь с его творением, озаглавленным «Съезду историков».
Полцарства в крови, и в развалинах век,
И сказано было недаром:
«Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам…»
И эти, звенящие медью, слова
Мы все повторяли не раз и не два.
Но как-то с трибуны большой человек
Воскликнул с волненьем и жаром:
«Однажды задумал предатель Олег
Отмстить нашим братьям — хазарам…»
Уходят слова и приходят слова.
За правдою правда вступает в права…
Трудно не согласиться с автором. У каждого народа, как и у каждого человека, своя правда. К тому же ещё в разное время — разная. Только истина, пожалуй, бывает едина всегда и для всех.
«Интер-Пресса» ✰ МТК «Вечная Память» ✰ Журнал «Маршалы Победы» ✰ Журнал-международник «Senator International» ✰ Журнал «Сенатор»
